Прощай, СГАУ

12 апреля – день космонавтики, а 11 апреля аэрокосовская многотиражка «Полет» вышла с передовицей на тему, что теперь объединенное учебное заведение называется Национальный Самарский университет имени академика С.П. Королева. «Как же так, — говорили на каждой аэрокосовской кафедре, — ну как же так, почему нас обокрали, почему мы стали просто университет, мы не просто университет, мы – аэрокосмический! Слово это убрали почему? Это главное слово!»

На каждой, я повторю, кафедре, и никто не радовался, разве что криво улыбались общевузовскому приказу организовать «институт филологии», потому что это так весело, организовывать институт филологии в стенах, где семьдесят четыре года изучали детали машин, конструировали лопатку компрессора, рисовали диаграммы состояния железо-углерод и проверяли частоту двигателя экспериментальным путем. Но губернаторскую «команду созидания» мало интересуют почти вековые традиции; вот слить что-нибудь в одно за федеральный счет – другое дело.

Будучи выпускником Института (изначально и СГАУ-то никакого не было, не знали такой аббревиатуры, в 1942 году был основан Куйбышевский авиационный институт, КуАИ, и чтобы не путаться в названиях, стану говорить просто – Институт) в третьем поколении и матери выпускницы прошлого года, могу подытожить, что моя семья почти шестьдесят лет училась и работала здесь.

Как всё начиналось: в 1957 году моя молодая бабушка, Цыганкова Ольга Владимировна, стала первым заместителем начальника НИСа – научно-исследовательского сектора, в ту пору совершенно маленького, новорожденного и слабого, а сейчас разросшегося в десятки, сотни отраслевых научно-исследовательских лабораторий по всему вузу. Это тут умные студенты мастерят нано-спутник, например, или печатают на 3Д-принтере детали машин и механизмов в натуральную величину. Начиналось же скромно.

Возглавлял НИС в то время профессор Тихонов Николай Тихонович, его младший сынок учился со мной в школе, на пару лет старше, и был председателем дисциплинарной комиссии – группа ребят с серьезными лицами и пузырем ацетона заходила в класс и требовала от женской его половины отсутствия маникюра и прочих излишеств. Младшего сынка профессора звали Андрей, он был эльфообразный красавчик, такой блондин-блондин, и его очень любила хорошая девочка, а он уже любил другую девочку, но никак не мог лояльно расстаться с первой, и тогда отец первой девочки сказал: а ты стань как бы законченным подонком, пусть она в тебе разочаруется и бросит сама; и Андрей стремительно стал законченным подонком, временно. И девочка его неожиданно бросила, что очень странно так как девочки как раз и любят больше всего на свете законченных подонков; Андрей тоже, разумеется, закончил Институт; причем в ту пору его старший брат Алексей трудился деканом третьего факультета, эксплуатации летательных аппаратов (как «запорожец» не машина, так третий фак не мужики, фольклор), куда долго время брали только мальчиков, а его племянник Алексей буквально тоже учился на инженера-механика по авиационным двигателям, и мы поверхностно дружили на тему студвесны, диалогов и «задников»; видите, это большая коммунальная кухня, наш Институт, это как раз то, чего человек ищет и иной раз не может обрести всю жизнь – круг общения.

Так вот, 1957 год, мою бабушку делают начальницей планово-финансового отдела, она красивая, натуральная блондинка, офицерская жена, прическа с модным коком и строгие костюмы; её муж, мой дедушка, в этом же году идет работать на военную Институтскую кафедру. Тогда военная кафедра располагалась близ современного Дома молодежи, или и Дома молодежи уже тоже нет? В общем, на улице Аэродромной очень логично размещался учебный аэродром, и мой дедушка, военный боевой летчик, принимается за службу. Руководит военной кафедрой герой Советского Союза генерал Георгий Петрович Губанов, его именем сейчас названа улица в Промышленном районе города, а вот когда-то ему можно было просто пожать руку, приветствуя, что и проделывал ежедневно мой дедушка, Цыганков Иван Аверьянович.

Моя мама вспоминает тот самый учебный аэродром: много маленьких самолетиков и одноэтажные ангарчики, тогда на военной кафедре учились и мальчики и девочки, такие были послевоенные дела, и маленькая мама всё лето носилась там, в производственной пыли между этих самолетиков, и тоже здоровалась с генералом Губановым, а то как же.

Мама выросла и закончила КуАИ, и мой папа вырос и закончил, а потом отслужил в армии рядовым, хоть мог и офицером после военной кафедры, но отслужил рядовым и поступил в Ульяновский центр подготовки инженеров гражданской авиации, стал бортинженером. Он был очень хорошим бортинженером, ему авиационный министр вручал именные часы, а также нагрудный знак за сколько-то (много) часов безаварийного налета.

Папа уходил в рейс с черным объемистым портфелем, который таил в недрах неизменный фонарик, очень мощный чтобы осматривать узлы самолета, требующие контроля. В кабине папино рабочее место было сбоку, и он смеялся, что вот почему его никогда не укачивает в автобусе или там на карусели – потому что привык вообще боком. Маленькой я путешествовала иногда в кабине, и вот этот вид – во все стороны и немного вниз – это такой космос, что если бы я была чуть старше, я бы только и повторяла «сподобилась», а так я просто радовалась, как красиво, и и со всех сторон облака.

Мама моя устроилась в 1974 году инженером кафедры двигателей летательных аппаратов, где работает и по сей день. Мама очень любит вспоминать историю, как довольно давно они, молодые специалисты, сели выпивать и закусывать в институтской лаборатории. Поводом послужил дружеский визит коллеги из, по-моему, Молдавии, или Грузии — короче, из такого прекрасного теплого места, где делают вино. Этот коллега приволок, разумеется, декалитр вина, и моя мама, красивая, смуглая, с кудрями до плеч, в платье из креп-сатина, охотно его дегустировала в лаборатории. Дверь предусмотрительно заколотили изнутри, дело шло к вечеру, и ничто не предвещало. Но вдруг кто-то снаружи заколотил кулаками и затопал, и закричал: открывайте! мы знаем, что вы здесь! и знаем, что вы делаете! позор! Мама и ее коллеги слегка испугались. Время такое было, всякие там профкомы, парткомы, женские советы, выговоры с занесением, Брежнев с бровями. Компания притихла, и только молдавский (грузинский?) коллега не смолчал, а сказал каким-то петрушачьим, пьяным и очень добрым голосом: «Мами нет, а мы закрыты».

Второй корпус КуАИ, 60-е годы

Чтобы мне поступать и обучаться в каком-то ином месте, вообще не шла речь. Только вот с математикой у меня было плоховато. Дело в том, что математику у нас преподавал дворник. Это правда. И он не очень хорошо её преподавал, и я вот в начала выпускного класса сидела, дура-дурой, а предстояло всё это как-то немедленно освоить и потом сдать. В рамках сначала выпускных, а потом приемных экзаменов, не то что эти ваши ЕГЭ. Известно, что ни окончить авиационный институт, ни даже поступить в него невозможно, не зная хоть как-то математики. Алгебры и начала анализа. Переменные «а» меня пугали, значения функций наводили тоску, термины «дифференцировать» или, не приведи господь, «интегрировать» ввергали в панику.

И мне нашли репетитора. Это был институтский преподаватель Эн, совершенно роскошный, как я теперь понимаю, алкоголик лет сорока пяти. Жил он в «генеральском» доме окнами на главную площадь города; за десять месяцев еженедельных визитов я так и не разобрала, сколько в помещении насчитывается комнат, но много, гораздо больше трех. В большой, барски запущенной квартире, пахло табаком и немного кофе, в прихожей неожиданно стоял рояль – на него кидали сумки, шапки, какие-то книжки, средства для чистки обуви и прочее.

Занятия проходили в гостиной – комната ничуть не уступала в размерах школьному, например, классу. Никаких парт, разумеется, не было, зато посередине монументально стоял овальный стол темного дерева, рассчитанный минимум на двенадцать персон. За столом устраивалась группа, раскладывались тетради, учебники, математические справочники и таблицы Брадиса. Теснились чайные чашки и самые неожиданные вещи – инструменты для резьбы по дереву или грузинский рог для вина. Вдруг появлялись и исчезали какие-нибудь серебряные рюмки, бензиновая газонокосилка, дизельный генератор или вантуз. Остро отточенные карандаши редкого тогда производителя «кох-и-нор». Калькуляторы Эн презирал, сам как-то мастерски делил-вычитал в уме непростые числа, но от своих учеников такого не требовал, снисходительно кривил рот в оправе густых усов и холеной бороды.

Любимейшими выражениями Эн были «что и требовалось доказать» и «пи раз». Абсолютно все знают, что такое «пи». Эн использовал его для освещения вопросов, не имеющих никакого отношения к диаметрам и окружностям. «Пи», вне сомнения, являлось его любимым и загадочным числом, которое лезет в дверь, в окно и через крышу.

Эн использовал оригинальный педагогический метод: «Нельзя никого научить, — говорил он, — но чаще всего можно научиться». Студенты в начале двухчасового урока получали задание и были обязаны справляться с ним самостоятельно. «Не советую вам задавать», — говорил Эн. «Что?» — пищали студенты. «Вопросы, разумеется», — ломал Эн прямую бровь. К концу занятий результаты труда оценивались сообща.

Я страшно блистала в школе, поражая бедного штатного математика-дворника невесть откуда взявшейся эрудицией и общим подъемом духа. Экзамены сдала впоследствии хорошо, даже отлично. Первые институтские курсы, набитые матанализом, линейной алгеброй и начертательной геометрией, показались мне прекрасным временем. Скромно склонив голову, я легко сдавала курсовые, зачеты и эпюры в туши.

Теперь, через десятилетия, я иногда спрашиваю примерного своего ровесника: а вы тоже занимались с Эн? Когда слышу это самое «пи раз» и «что и требовалось доказать» в самые нематематические моменты.

К слову о начертательной геометрии – мой преподаватель, Тарабрин Олег Аркадьевич, обладал великолепным басом и чувством юмора. За ним хотелось записывать шутки. На всем лекционном поставе голоса он говорил что-нибудь такое вечно опаздывающему студенту: «Ну что же вы, Владимир, никак проблему не решите? Купили бы лошадь. Не зависели бы он электричек. Оседлали бы коня, и с утра – в путь».

Старейший преподаватель кафедры химии профессор Човнык Наум Григорьевич выходил читать лекции в валенках. Ему было холодно. Говорил он в микрофон. Он был уже очень старенький во время моей учебы, и о собственно курсе химии беспокоился уже не так настоятельно. На экзамене он ставил всем «пятерки», задавая вопросы совершенно неожиданные. Например, мог спросить: а если бы вы могли выбирать между вечной жизнью и миллионом долларов, что бы выбрали?  Студенты терялись и несли пургу. Все заканчивалось на «отлично», и я помню только одного мальчика, получившего у Човныка «хорошо». Над ним так смеялись, что он даже подумывал о пересдаче, но потом отмел идею как идиотскую.

Профессор Феликс Ильич Дёмин вел курс лекций по технологии производства двигателей. Будучи опытным преподавателем, он давал слушателям передышку, чтобы как-то просветлело в голове. Однажды завел речь о здоровом образе жизни. «Вот, говорит, как ведь на самом деле нужно? Весело, бодро, с настроением, на лыжах, в бассейн!» «В бассейн, — гнусно ответили ему с последних рядов, — на лыжах не пускают».

Во время подготовки к защите диплома студент был обязан являться к руководителю проекта и показывать, что он там нового написал, начертил, вывел кривую и так далее. Но не все дипломники себя утруждали таким малоинтересным занятием, как встречи с преподавателями. Во время отсутствия мобильной связи в России связаться с таким нерадивым студентом можно было только лично, посетив на дому, и сотрудникам Института это вменялось в обязанность. Однажды преподаватель кафедры производства двигателей постучал в дверь к особо злостному прогульщику. «Чего же ты, — сказал преподаватель, — на консультации совсем не ходишь?» Прогульщик задумался. Лицо его стало вдохновенным. «Понимаете, — сказал он с заботой, — я так углубился в техпроцесс…»

Фраза эта, про техпроцесс, надолго стала любимейшей на кафедре. Моя мама и сейчас смеется, и я тоже, я еще напоминаю ей, как на лабораторных работах по испытанию студента спросили «как можно проверить частоту двигателя», а студент абсолютно не знал, о чем речь, но обрадовался, что хотя бы понял вопрос. «Чистоту двигателя? – радостно уточнил он, — ну, тряпочкой можно проверить».

Зачем я пишу-то это, господи, все эти вечные байки, а затем, что «куда же я без авиации», и затем, что мой скромный синий аэрокосовский диплом устойчиво все эти годы вызывал уважение, и я благодарна, что имела возможность учиться и выучиться, и стать, и получить, и вынимать, наконец, из широких штанин. А вот что будут странное-объединенное заканчивать новые детки, это мне не совсем понятно, и я встраиваюсь со своим голосом в общий хор «прощай, СГАУ». Хороший был институт.

Главный корпус СГАУ