Воспоминания одесского мальчика

Четыре года назад я разъезжала по городу и встречалась с ветеранами. Встречи складывались по-разному: как-то мне подарили коробку конфет, я отказывалась, а старый мужчина, специально надевший пиджак с орденами, сказал «дочка, ну ты что, для кого же я все», или вот одна женщина, партизанка в Карелии, не смогла продолжить рассказа (марш-броски на сто километров на лыжах, бежало больше человек, чем надо, потому что неизменно процентов двадцать замерзало в снегах), расплакалась и ее старая дочь меня прогнала «вечно лезете!». Но каждый раз это было сложно, интересно, волнующе, потрясающе. Сейчас я пытаюсь звонить по прежним телефонам. Но не нахожу живых. Ни одного, вот так.

А.П. и С.П. Ткаченвы, «Дети войны»

Я родился в сентябре 1932 года в Одессе, в семье врачей. Жили мы без особых потрясений и войны не ждали. Но дети моего возраста уже застали гражданскую войну в Испании, и, как и все, мы очень переживали за республиканцев. Я хорошо помню, что в городском саду стояла карта Испании, и на ней красными и черными шнурами отмечалось положение фронтов. Нам всем тогда уже внушали, что наш злейший враг — фашистская Германия. Как мы тяжело переживали поражение республиканцев, я хорошо помню.

Жили мы как все. Папа преподавал в мединституте, до которого от нашего дома было очень близко. Он вначале работал хирургом, но потом стал преподавать анатомию, был доцентом. А мама работала в кардиологической клинике на Ланжероне, ее учителем был знаменитый врач Александр Маркович Сигал, которого я хорошо помню.

Жили в чисто одесской обстановке, в коммунальной квартире в Рождественском переулке, сейчас он называется переулок Сеченова, угол улицы Баранова. Это такой удобный район, откуда близко и до центра, и до окраин, и до порта.

Мы считали, что коммунальный образ жизни — абсолютно нормальный, поэтому, когда в 1949 году я оказался на учебе в Ленинграде, спросил у своей квартирной хозяйки: «А где ваши коммунальные соседи?» И так, помню, сильно удивился, когда узнал, что она живет одна. Думал: да как же такое возможно?!

Первые три дня войны я до сих пор помню очень отчетливо. Мой папа захотел, чтобы я за два года окончил три класса. Это была его большая ошибка, я считаю, что не нужно торопиться жить, но все- таки выполнил его просьбу, поэтому тем летом я перешел в четвертый класс.

Папа меня за это обещал наградить, и помню, как я ему надоедал с просьбой купить мне сверлиль­ный станок, я тогда очень любил мастерить разные вещи: сквореч­ники и всякое такое. И вот как-то в «Пассаже» я увидел в продаже сверлильный станочек и стал его упрашивать: «Ну когда же ты мне его купишь?» Летом мы выезжали жить на дачу мединститута, и вот утром 22 июня мы наконец-то пошли покупать мне этот станочек.

Часов около двенадцати вышли с дачи, шли по аллее, и мне еще, кстати, показалось, что как-то уж непривычно тихо… Проходим мимо одной калитки, которая и сейчас там стоит, и вдруг из нее выходит наша соседка Раиса Львовна и говорит нам: «Вы знаете? Война!» Причем сразу мы поняли, что это не какая-то там финская война, которая где-то далеко, а что-то гораздо страшнее… Мы сразу развернулись и пошли обратно. Включили радиоприемник, а там как раз выступал Молотов…

Папу почти сразу должны были забрать в армию, поэтому мы стали думать, как переехать с дачи в город. Очень четко помню, как 22-го сидели все вместе на террасе вечером, думали, что же нам делать, и слышали, как стреляет арт­батарея на 8-й станции Фонтана…

23-го с трудом нашли подводу и переехали в городскую квартиру, а вечером — тревога. В подъезд сбежался весь наш дом, но в тот день немцы не бомбили, мы только видели, как самолеты стреляли трассерами, а первая бомбежка города была только 22 июля.

24-го июня проводили папу на вокзал, ему надо было явиться в свою часть в город Комрат. Но еще 23-го вечером, т.е. на второй день войны, я отлично помню, что мы с ним остались вдвоем, мама была на дежурстве, и он мне, девятилетнему мальчику, сказал почти дословно: «Вы должны обязательно отсюда уехать, вполне возможно, что немцы займут город, а они всех евреев поголовно убивают…»

И наконец нам для эвакуации выделили теплоход «Абхазия». Вот что значит, ребенок не понима­ет всей тяжести положения: пока мама занималась погрузкой детей на грузовики и послала за мной ба­бушку, я в это время в подвале менялся с одним мальчиком марками…

1 августа нам подали грузовики, которые должны были нас отвезти в порт, и с тех пор как мы на них садились, у меня в ушах стоит крик бабушки: «Мара, Мара, давай скорее, мы уезжаем…»

В пути нас, кстати, ни разу не бомбили, но где-то день на 4-й пароход вдруг стал, а эсминец и два охотника, сопровождавшие нас всю дорогу, стали кружить вокруг нас. И только потом капитан объявил: «Мы миновали большую опасность…» Приплыли в Новороссийск, но под конец я сильно простудился, и меня уже на носилках снесли на берег, а медсестра, которая шла рядом, сказала: «Не бойся, мальчик, тут не бомбят». Я знаю, что «Абхазия» сделала еще пару рейсов и была потоплена…

Где-то 10 октября мамин госпиталь переехал в санаторий «Украина» в Гаграх. Поселили нас на седьмом этаже в маленьких комнатках для персонала. Причем в длинном коридоре даже стоял телефон, тогда это вообще считалось роскошью. Вот там мы уже и услышали, что наши оставили Одессу.

В Гаграх мы прожили около девяти месяцев. Мама все время работала с больными детьми и ранеными, а я учился в школе, подружился с ребятами, мы много гуляли, лазали по горам.

В санатории была группа самозащиты, состоявшая из нескольких звеньев. Мама была начальником медико-санитарного звена, а меня назначили связным, и я разносил приказы. Позже мне очень хотелось записаться в ополченцы, я изучил винтовку как свои пять пальцев, и нас даже учили бросать гранаты, но, конечно, из-за возраста меня не взяли. Потом я читал, что на перевале возле Сухуми эти группы ополченцев помогли остановить наступавших немцев.

А из военных действий я там помню только какой-то инцидент: вдруг поднялась какая-то стрельба над морем, и потом в наш санаторий привезли несколько раненых моряков. Кстати, на башенке санатория установили счетверенный пулемет, и с этими зенитчиками я тоже дружил.

Но когда летом 1942-го немцы стали подходить к Кавказу, то отец нам, как семье фронтовика, сделал «литер», и мы впятером: бабушка, мама, я, а с нами мамина медсестра и еще одна сотрудница, уехали на восток. Не только мы, уезжали многие, те, у кого была такая возможность.

Мы поехали в Алма-Ату, потому что маме знакомый доктор Лернер в Гаграх дал адрес какого-то своего хорошего знакомого. Помню, что ехали вдоль самой иранской границы. День пробыли в Ташкенте, где я тогда впервые увидел женщин в чадре. И мне еще запомнилось, что в Туркмении и Узбекистане было много солдат польской армии генерала Андерса, в их ярко-зеленой форме, и ни одного нашего солдата.

В Алма-Ате мама пошла в наркомат здравоохранения и спроси­ла: «Какое у вас есть направление для врача?» И ей дали направление в Семипалатинскую область. На самой границе с Алтайским краем есть село Березовка, в котором был санаторий, переоборудованный в госпиталь. Нам и маминой сотруднице дали комнату в деревянном доме.

И от того периода в Березовке у меня остались неплохие воспоминания: новая природа, хорошие ребята. Сдавать экзамены я ездил в школу в соседнее село Богословка.

В сентябре 42-го к нам туда на несколько дней приезжал папа, а в марте его перевели в тыл, и 16 марта 1943 он приехал и забрал нас к себе в Семипалатинск. Но мне было жалко уезжать из Березовки.

В Семипалатинске мне не понравилось. Вначале мы жили в гостинице КЭЧ (квартирно-эксплутационная часть), а потом нам дали комнату в деревянном доме, который раньше принадлежал какому-то купцу. Мама пошла работать в поликлинику, преподавала в пединституте физиологию, а папа там заведовал военно-санитарно-контрольным пунктом.

С 1943 года уже было ясно, что дело идет к Победе. Хорошо помню митинг 2 мая по поводу взятия Берлина. А 9 мая нам, детям, раздали по пачке экстренного выпуска «Прииртышской правды»: «Идите, раздавайте людям». И я до сих пор жалею, что не сохранил на память ни одного экземпляра — все раздали. Что и говорить, колоссальный был триумф: огромная площадь была полна наших людей и польских эмигрантов. Слышно было «Ура! Ура! Ура!» и разные победные возгласы…

Но нечто похожее мы пережили еще 10 апреля 44-го, когда наши взяли Одессу. Как сейчас вижу эту картину: мы втроем слушаем эту радостную новость у радиоточки.

В Одессу мы вернулись семьей в 1946 году, но прожил я там недолго, уехал учиться в Ленинград. Ленинград стал вторым городом в моей жизни.

Рассказал Марк Александрович Габинский

1 thought on “Воспоминания одесского мальчика”

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.