ИЗДАЛЕКА — ВОЛГА. Часть II.

Дача, пляж

Дача была обязательной, ежегодной и многолетней частью детства — туда нас с бабушкой и сестрой родители завозили в начале каждого июня. До места добирались в пропахшей бензином кабине нанятого грузового «левака». В его кузове прибывал наш нехитрый летний скарб: постель, одежда, кастрюльки-сковородки, коробки с игрушками и книжками, припасы консервов, крупы и макаронов. Потом до позднего августа по выходным отец с матерью, навьюченные кошёлками и авоськами с продуктами, стоически, с автобусно-трамвайными пересадками, добирались из города на восьмую просеку, по тогдашнему: «учительский дачный массив». Это дачное товарищество неподалёку от поляны Фрунзе (в дореволюционном девичестве: Барбашиной) просуществовало около ста лет: с конца 90-х гг.19-го века, когда самарские учителя взяли в аренду у города земли под полтора десятка дач — до разрушительно-созидательного экстаза 90-х годов 20-го, когда до этого благословенного загородного уголка добрались застройщики со спецтехникой. И скоропостижно развернули здесь совсем другой массив: жилищный. Нынче там преобладают панельные многоэтажки, ржавые коробки гаражей и не самые казистые объекты социально-бытовой сферы.

Но в далёкие пяти- и шестидесятые годы город ещё не был поражён обширными метастазами спальных микрорайонов и покуда вольно дышал «зелёными лёгкими» своих заповедных прибрежных предместий. Наша дача, если следовать вниз по просеке — широкому и прямому асфальтированному шоссе, с пионерлагерями, санаториями, ведомственными и детсадовскими дачами по обе стороны — находилась на полпути от трамвайной линии до берега Волги. Если не сворачивать влево, углубляясь в зелёные кущи собственно массива, где мне были знакомы каждый забор, и каждая калитка, и таинственная горка над затянутым ряской и кишащим лягушками заглохшим прудом — там мы с сестрой, среди лопухов, крапивы и муравейников, как-то нашли ржавые кандалы, то есть, наручники, и потом долго сочиняли истории о том, каким образом они туда попали — в одной фигурировал побег отважного революционера из казематов царской охранки, — так вот, если туда не сворачивать, а долго-долго идти прямо по просеке под гору, то в конце концов можно было добраться до Большой Реки.

Тогда это было людное и шумное место. Особенно, в жару, по воскресеньям. На пляж устремлялись дачники, отдыхающие из санаториев, приезжали и горожане. Все элементы «природы» были налицо, наглядно и ярко представлены, словно на картинке в букваре: вот река, вот песок, вот синеют горы и темнеет лента леса (дремучего, а как же!) на той стороне. Вот — облака плывут по нежно-голубому (мирному!) небу. Всё вокруг было ясным, понятным, и каким-то свойским, домашним. Вроде кубиков, плюшевого мишки и трёхколёсного велосипеда, оставленных в городской квартире.

С Волги тянул свежий ветерок. Пахло рыбьей чешуёй, водорослями, мазутом. Взрослые обычно играли в волейбол или в подкидного, а мелкие дети — как угорелые, носились по берегу, плескались в спокойно набегавшем речном прибое, валялись на песке, формовали из него куличики или зарывали друг дружку в песчаные «саркофаги». Девчонки собирали цветные стекляшки, гальку и ракушки, отполированные волжскими волнами, для секретов: в земле или в песке проделывалась ямка, туда помещались полосатые голыши, бусины, конфетные фантики и прочие сокровища. Всё это закрывалось кусочком стекла, засыпалось и, как могилка, придавливалось камушком для упрощения задачи будущих (чаще: экстренных) раскопок. Самым редким и ценным пляжным трофеем считался гладкий, кремовато-коричневый, полупрозрачный цилиндрик, называвшийся «чортовым пальцем» — то ли затвердевший спрессованный песок, то ли окаменевшая сердцевина раковины речного моллюска. В одной детской книжке я вычитала, что если набрать побольше таких пальцев, и зарыть их на Лысой горе, то в полночь за ними прилетит сам чорт. И у него в обмен на эти самые пальцы можно выклянчить чортов глаз, который надобно вдеть в колечко и носить при себе. И потом, когда тебя захотят обидеть, стоит повернуть колечко, мигнуть на обидчика чортовым глазом, — как человека и след простынет.

Река бурлила жизнью — буквально. Качались на волнах парусники и вёсельные лодки. Степенно проплывали ослепительной белизны, шикарные двух- и трёхпалубные пассажирские теплоходы. Неспешно тянулись длинные плоты-лесовозы. Пыхтели доживавшие свой век грузо-пассажирские колёсные пароходики времён акционерного общества «Кавказъ и Меркурiй», Паратова и Кнурова с Вожеватовым. Стремительно рассекали на подводных крыльях, будто соревнуясь со своими звёздными тёзками, «Ракеты», оставляя за собою кипенный след. Стрекотали моторки, протяжно хрипели теплоходные гудки. Азартно завывали сирены водных трамвайчиков, швартовавшихся к пристани, откуда то и дело неслось «Прощание славянки». Возле пристани всегда толокся народ, на ней часами стояли рыбаки со своими удочками. Ближе к вечеру они торговали уловом: связками трепыхавшейся, серебристой, жирной, икряной плотвы, по-волжски: сорожки. Из неё получалась знатная уха. Рыбёшку жарили, тушили в сметане, но чаще — вялили к пиву. Дачникам эта роскошь доставалась за сущие копейки. Да что там сорожка: в те поры в Волге ещё водились драгоценные стерлядь, чехонь, сомы, налимы и щуки! Но безотрадной темы лиходейского браконьерства, промышленной потравы и обмеления реки я здесь касаться не буду. Этакие напасти в детстве осмыслению не поддавались. И вряд ли они были тогда на слуху. Читать дальше

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.