В самарской галерее «Виктория» открылась выставка «Искусство. Власть. Любовь. Советское искусство 20-30-х годов». Для Самары это одна из первых экспозиций, посвященных взаимовлиянию авангарда и соцреализма. Она составлена из экспонатов Государственного Русского музея в Санкт-Петербурге и представлена работами художников, которых власть в 1930-е годы разделила на официально признанных и гонимых, – Малевича, Филонова, Пуни, Самохвалова и Дейнеки. На презентации выставки директор Русского музея Владимир Гусев сообщил о том, что сейчас идут переговоры об открытии в следующем году в Самаре филиала музея на базе реставрируемой сейчас усадьбы Шихобалова (ул. Венцека, 55).
— Кто и зачем будет содержать такой филиал столичного музея в провинции?
— Мы готовы при поддержке государства придать более системный характер активному участию Русского музея в жизни Самары. Сейчас Министерство культуры выполняет указ президента РФ о мерах по реализации социальных программ и обратилось к крупным музеям, призывая открывать филиалы в регионах. Обещая при этом государственное финансирование от министерства и Правительства. Потому что спонсоры – это замечательно, но государство не должно полностью снимать с себя бремя содержания культуры. Поэтому при поддержке федерального и региональных министерств мы готовы сотрудничать с местными музеями и галереями. У нас есть что показать: в коллекции Русского музея более четырех сот тысяч произведений самых разных направлений, охватывающих сотни лет истории, – нет проблем придумать интересные выставки, но есть проблема как это реализовать.
— В чем особенность экспозиции «Искусство. Власть. Любовь…»?
— Она предлагает уйти от упрощенного представления об истории искусств в 20-е и 30-е годы прошлого века – разделения на черное и белое, на авангард и реализм. На самом деле все не так. Мы привыкли воспринимать так, что художник, как козлик на лужайке, пасется возле колышка, к которому привязан. А на колышке написано «реализм» или «футуризм» и так далее. В жизни все гораздо сложнее. Очень часто художник начинает творческую жизнь в одном стиле, а заканчивает в другом.
Я всегда вспоминаю в таких случаях строчку Маяковского «один сезон наш Бог – Ван Гог, другой сезон – Сезанн». Двадцатые-тридцатые годы были интересным временем, когда новая власть еще не считала возможным сильно вмешиваться в ход нормального художественного процесса. И было множество различных творческих объединений, но в них присутствовало два основных течения. Одни художники уходили в поиск совершенно новой формы, зачастую при этом игнорировалось содержание. И это происходило во всем мире задолго до революции 1917-го, но революция в России стала катализатором: художники поверили, что новому режиму, новой власти, новому обществу будет нужно абсолютно новое искусство. Отрицающее искусство, которое сбросит старое с корабля современности.
И такие авторы искали гармонию только в художественной форме, в ритме, цвете, движении – это Малевич, Филонов, Родченко и прочие. Сама форма у них становилась содержанием произведений.
А другие художники искали новизну в самом окружающем мире – новые сюжеты, новое окружение, технические достижения, костюмы, манеры поведения. И оба направления могли бы сосуществовать, но государство вмешалось и сказало: вот это искусство правильное, а это не нужное. И последним не стоит интересоваться, а тем более любить. Кстати, вообще, современное искусство редко нравится современникам. А потом то, что было под запретом, стало единственно хорошим и верным. На самом деле талантливые художники были и там, и там. Кто-то менял свой стиль, а кто-то отказывался и уходил в андеграунд бедствовать. Но это не значит, что художники, которые работали в официальном направлении, были плохими. Поэтому в привезенной в Самару экспозиции уживаются оба течения. Искусство лучше не осуждать, а обсуждать. Или убеждать…
— А как будет выглядеть планируемый филиал Русского музея в Самаре – это экспозиция картин или инсталляция видеопроекций?
— Хотелось бы и того и другого. Но вопрос, прежде всего, в том, что филиал нужно содержать. Нам предлагали сделать выставку во Владивостоке, и мы посчитали, что необходимо 25 миллионов рублей только на транспорт. И даже если послать только одну картину – стоит столько же… Поэтому на филиал нужно тратиться. Можно сделать один филиал ради рекламы самого музея, но если их будет десять, то не хватит шедевров. Потому что в большинстве своем в фондах хранятся произведения не очень эффектные, не очень интересные с точки зрения истории искусств и широкой публики. Поэтому мы используем новейшие средства и электронные технологии. Мы открыли 130 виртуальных залов Русского музея. Они не заменяют и не подменяют реальных – говорили, что из-за этого никто не будет ходить в реальные музеи, но люди идут и приезжают издалека. И не обязательно только в столице – в Самаре тоже. Но электронные технологии дают новые возможности. И какие-то выставки будут виртуальными, а на другие будем привозить подлинные полотна.
Я считаю, что один крупный музей потянет три-четыре филиала, которые функционируют в формате культурных центров, осуществляющих просветительскую работу. Эта активность, кстати, поможет и реконструкциям музейных помещений, которые сейчас ведутся, например, в Самаре. Не даст сократить финансирование ремонта.
— Вы следите за творчеством современных художников?
— Да, мы активно следим за современным искусством, но нам не хватает пространств, чтобы делать большие выставки. Сейчас есть другая крайность – все должны любить современное искусство. Вот сверху идет посыл: если ты не любишь его, то ты «нафталиновый»! А на самом деле функции современного искусства очень изменились по сравнению с 20-30-ми годами, я уж не говорю о 19 веке. Оно другое, оно болеет теми болезнями, которыми болеет общество. Оно протестное, эпатажное, бывает, даже агрессивное. Если бы 20 лет назад я сказал, что авангард мне что-то не нравится, то прослыл бы ретроградом. В нашем музее есть отдел новейших течений, там периодически выставляется «актуальная графика», хотя не очень ясно, что считать сегодня актуальным. У меня такое определение для наиболее агрессивной части современного искусства… Дело в том, что не только человеческий организм болеет тем, что называется СПИД. У нас и в обществе есть иммунодефицит. Общество утрачивает иммунитет к агрессии, к терроризму, к пошлости, к вульгарности – все можно, все дозволено. Исчезли те нормы, которые охраняли людей, чтобы человечество не погрязло в эпидемиях. И значительная часть современного искусства не вписывается в традиционные художественные музеи. Вместо живописи и скульптуры – инсталляции, которые невозможно хранить так же, как картины. Поэтому для меня это одноразовое искусство эпохи иммунодефицита. Какая-то часть… Вот инсталляция прошла, и сохранить можно только видео. А сейчас еще появилась тенденция, что даже традиционные музеи должны каждый год обновлять свою экспозицию. Но хорошо, что Русский музей – это музей истории. И мы должны отбирать то, что позволит показать через 50 или 100 лет, каким было искусство времени, в котором мы сейчас живем.
— А какими критериями вы руководствуетесь при таком отборе?
— Система отбора у нас коллегиальная – в фондовой закупочной комиссии состоит 30-40 человек. И тем из них, кто занимается современным искусством, надо убедить других, например специалистов по древнерусскому искусству, что это произведение интересно приобрести в фонд. Но сегодня искусство очень скороспело, особенно эти большие выставки контемпорари-арт. Ведь там какие разговоры ведутся: что художник Пупкин в прошлом году «ушел» за 80 тысяч, а в этом – уже за 100 тысяч. Это тоже влияет.
— Недавно в Британии был всплеск интереса к русской пейзажной живописи 19 века – это разве не дает импульс, чтобы сделать тематическую выставку здесь, в России?
— Нет. И я с грустью слежу за теми безумными ценами, которые объявляются на аукционах… На заре своей карьеры я приобрел за 40 тысяч одну работу Малевича. Тогда это были огромные деньги.
А сегодня владелец обижается на нас – вот, мол, надули. Сегодня цены на аукционах слишком заоблачные, чтобы мы ориентировались на них.
