Про одно стихотворение.

35 лет назад, 4 ноября 1978 года, два молодых куйбышевца пытались взорвать бюст министра обороны СССР Дмитрия Устинова…

Заключенного Ивана, или, как говорили в зоне, «гражданина осужденного», потребовал к себе начальник колонии. Иван сидел уже несколько лет. Пермская 35-я была особым местом заключения. Хотя все тюрьмы и лагеря в Советском Союзе были в ведении МВД, эта курировалась «конторой». Так называли только одно ведомство – КГБ. Кураторы появлялись в зоне раза два в год, проводили беседы с заключенными, наблюдали за процессом исправления контингента.

Иван Извеков. 2005 год. Фотография из архива автора.

А он, этот самый «контингент», был не простой. Это и Владимир Буковский, которого поменяли затем на Луиса Корвалана, и священник Глеб Якунин, впоследствии депутат Государственной думы, и Натан Щаранский, будущий министр труда Израиля. Сидели и старики – бывшие полицаи, и молодые солдаты – «перебежчики», соскучившиеся по родине и вернувшиеся домой, чтобы получить по 10–12 лет за измену. Таких в зоне называли «подберезовиками». Соскучился по березкам – вот и получай.

А Иван в 1978 году с товарищем взрывал памятник министру обороны Д.Ф. Устинову, что на Самарской площади. На улице было холодно, ноябрь все-таки, преддверие очередной годовщины Октябрьской революции. Милиционер, присматривавший за площадью, оставив свой пост, ушел пить водку где-то поблизости, здорово потом об этом пожалев. Среди ночи громыхнуло так, что повылетали окна в домах вокруг площади, некоторые жители бросились к радиоприемникам, думая, что началась война.

Вскоре Иван ушел в армию, а то, что их могут найти и арестовать, не приходило ему в голову. Служба началась в Саратове, служил он хорошо, художничал в клубе, дисциплину не нарушал ещё и потому, что непосредственный начальник обещал увольнение на двое суток, когда приедет девушка.

Неожиданно молодого бойца Ивана вызвали к командиру полка. В кабинете сидел еще какой-то капитан, впоследствии оказавшийся начальником гауптвахты.

— Ну что, рядовой Извеков, – начал комполка, – как вы служите?

— Хорошо служу, товарищ полковник.

— И наказы вам давали, чтобы служили хорошо, и присягу вы принимали, а служите отвратительно. Наши офицеры видели вас в самоволке.

— Это ошибка, товарищ полковник, я не был в самоволке, – сознавая свою правоту, заявил Иван. Хотя удивляло и настораживало то, что об этом говорил сам командир полка.

— Так вы отрицаете?

— Да, отрицаю.

— И в самовольной отлучке не находились?

— Не находился.

— Что же, тогда я вам объявляю 10 суток гауптвахты за то, что не сознаетесь.

На «губе» Ивана поместили в отдельную камеру, всех выводили на работу, его – нет. На третий или четвертый день их в камере стало двое. Новый сокамерник сказал, что у него обнаружили курево и поэтому переселили в камеру похуже, к Ивану. Теперь можно было хотя бы поговорить. Они и разговаривали. На второй день сокамерник спросил, вроде бы невзначай: «Ты вот, говоришь, из Куйбышева. Там у вас какие-то взрывы были?» Теперь до Ивана стало отчетливо доходить то, с чем он никак не хотел мириться.

Прошло десять дней. Вместо освобождения Ивану добавили еще столько же, за то, что «не признает себя самовольщиком». На тринадцатый день по гауптвахте поползли слухи, что приехало начальство, заключенным приказали выйти и построиться. Стояла мягкая зимняя погода. Ветра не было. Огромные снежинки лениво падали на землю. Перед строем стояли все полковые командиры и двое в штатском. Они-то и подошли к Ивану – в пыжиковых шапках, расстегнутых зимних пальто, с мохеровыми шарфами.

— Вы из Куйбышева? – спросили Ивана.

— Да, из Куйбышева.

— И мы оттуда. Ну что, поехали.

Армия для Ивана закончилась. В военном билете, там, где ставится отметка о демобилизации, появилась запись, как и положено, с подписью и войсковой печатью: «Исключен из списков части».

Почти год шло следствие, включавшее экспертизу на вменяемость в институте имени Сербского. В Москве Иван «проживал» в Лефортово, сидел в одной камере с директором «Мосрыбы». «Мне не о чем жалеть, – говорил он Ивану, – пожил я замечательно». Приговорили директора к расстрелу.

Ивану дали восемь лет и отправили в Пермь в отдельной клетке столыпинского вагона. Так было положено с его статьей. Конвой попросил разрешения поместить к нему двоих, другие клетки были переполнены. Иван согласился. Когда матерый уголовник узнал, по какой статье тот осужден, вызвав стуком по дверной решетке охранника, принялся благодарить его за то, что с «таким человеком посадил».

Подельник Ивана по взрывному делу был признан невменяемым и отослан в Казанскую спецлечебницу УВД до выздоровления. Там тоже собрались не простые пациенты, достаточно вспомнить генерала Григоренко.

Вызвавший Ивана начальник колонии встретил его вопросом:

— Что, хотите задержаться у нас еще на несколько лет? Добавку к сроку желаете?

— А что случилось, гражданин полковник? – задал встречный вопрос Иван.

— Да, собственно, ничего не случилось, – язвительно ответил начальник, – стихи вот пишете, направленные на подрыв строя. И пытаетесь послать их по почте, можно сказать, размножаете.

Перед ним на столе лежало неотправленное письмо Ивана. В письме было стихотворение, которое начальник посчитал настолько крамольным, что решил лично разобраться, не передавая письма сразу кураторам из КГБ.

— Вы мне льстите, гражданин полковник, считая меня автором, – сказал Иван.

— Я никому не льщу! Просто кто-то нарывается на большие неприятности, а поскольку стихотворение в вашем письме и написано вашей рукой, то на неприятности напрашиваетесь именно вы. Все ясно?

— Да нет же, гражданин полковник, это не мое стихотворение.

— Это не важно, главное – вы переписали его своей рукой.

— В нашей библиотеке, из книги, которая стоит на полке…

— На какой полке? – не понял полковник.

— На библиотечной, а книга называется «Западноевропейская поэзия 20 века» и входит в 200-томную «Библиотеку всемирной литературы».

— И что? – полковник пока еще не въезжал в ситуацию.

— Так вот, это стихотворение написал известный австрийский поэт-антифашист Карл Краус. Называется оно «Детерминизм».

— Что это за название такое? – внимательно слушая, спросил полковник.

— Ну, причинно-следственная связь, – пояснил Иван, – плохо оттого, что у власти фашисты. Это же про гитлеровскую Германию написано.

— Так! Принести сюда книгу! – приказал опешивший полковник сидевшему рядом замполиту, который не успел еще принять участие в беседе.

Слегка шевеля губами, полковник изумленно читал напечатанное стихотворение, сравнивая с тем, в письме. Прочитав, некоторое время молчал, обдумывая, вероятно, свой вердикт.

— Так! – заявил он после паузы, – письмо с таким стихотворением не пойдет!

— А почему? – попытался выяснить Иван.

— Я сказал не пойдет!

— Его могут неверно понять, – вмешался замполит.

Полковник метнул в его сторону раздраженный взгляд. «Неверно понять!» Так они с замполитом были первые, кто вот так понял, и в результате оказались в комичной ситуации, да еще перед молоденьким заключенным, который еле сдерживал улыбку.

— Всё! Свободны! – нервно приказал Ивану полковник. Обращение к заключенным было исключительно на «вы».

Письмо изъяли. Книга также не вернулась в библиотеку. Несложное стихотворение Иван запомнил. Когда он вернулся в январе 1985, оно не потеряло своей актуальности.

Нету масла, дороги овощи,

картошку – по многу часов ищи,

яйца – до желудка недоводимы.

Не хлебом единым – а что же едим мы?

Электричество надо беречь.

Печь без дров, зато в кране – течь.

Ввиду постоянных перебоев в снабжении

нужны запасы. Чего? Терпения.

Курение – запрещенный порок.

Мыла – на город один кусок;

есть подозрение, что Пилату

мыло везут во дворец по блату.

Есть ботинки, но без шнурков,

кофе без кофеина, котлеты – не из коров.

Бумаги в обрез, и она опечатана.

Ничто не может быть напечатано.

Государственный строй могуч.

Невыносимо воняет сургуч.

Идет победоносное наступление,

поэтому эмиграция – преступление.

Все это ясно без лишних слов.

Тем более что за слова сажают.

Тем более что нас уважают.

Мы вооружены до зубов.

Николай Епифанов.