Наврус из села Шураб

Реформы миграционного законодательства пока что заставляют нелегальных мигрантов становиться еще более нелегальными, тем самым поощряя коррупцию в правоохранительных органах и алчность работодателей. Вступившие в силу изменения вкратце выглядят так: мигрант обязан получить патент (2,5 тысячи рублей), оформить документы с обязательным дактилоскопированием (1,5 тысячи рублей), сдать экзамен на знание русского языка и прочего (5 тысяч рублей), пройти медицинское обследование (4 тысячи рублей). Итого – 13 тысяч рублей; а уж потом искать работу. Вечером деньги – утром стулья. Утром деньги – вечером стулья.

У нас тут снег с крыш счищали. Ходили работники-таджики, и счищали. Они сразу разделились на две команды. Первая команда наверху орудовала лопатами, а вторая снизу кричала «поберегись» прохожим. Причем на крышу первая команда попадала через мою спальню. Так исторически заведено, учитывая все особенности непростой кровли. Впустив в квартиру работников и закрыв за ними окно, я ощущала себя мамой Малыша, который друг Карлсона. И все было хорошо, работы закончились, я успела согреть чаю, и вымыть пол, как вдруг раздался звонок в дверь.

— Это таджики, — вздрогнула я. – Они вернулись.

Тут бы подошла тревожная музыка, в духе Хичкоковских фильмов, где блондинки принимают душ, и появляется заранее окровавленный топор. Но музыки не было. А таджики были. Они хотели получить подпись насчет работ. Типа, жильцы претензий не имеют, а наоборот – рады. Я расписалась, закрыла дверь и приготовилась глотать чай — даже распахнула рот. Звонок. Снова. Работники. Таджики. Двое.

— Нам подпись нужна, — говорят дуэтом, опираются на лопаты.

— А я что? – не понимаю. – Я поставила подпись.

— Поооод-пись, — медленно повторяют таджики, будто учат меня иностранному языку.

— Ну, вот подпись, — тычу пальцем прямо в подпись.

— Нет, — говорят таджики, — это не поооод-пись, это – просто фамилия.

Причем они еще это с акцентом говорят. С таким забавным.

— Ну да, — говорю таджикам, — фамилия. У меня такая подпись – просто пишу фамилию. Не смогла в свое время придумать оригинальных завитушек. Пыталась, конечно, но. Все было не то. Не то. Понимаете?

— Да, — кивают таджики, — понимаем, не сумела. Да, было не то. Но вот сюда надо – пооод-пись. Не фамилию.

Так мы и разговаривали еще минуты три, пока из соседней квартиры не выбежала юная мать и не закричала, что она три часа укладывает младенца спать, сначала грохотали по крыше, только замолчали, и вот опять. Соседки испугался один из таджиков, как-то даже преувеличенно испугался и шумно запрыгал вниз по лестнице через много ступеней сразу. Лопату он бросил, и она упала, со стуком и скрежетом. Второй таджик не испугался, подобрал лопату и попросил воды.

Я вынесла в стакане, и он, благодарно выпивая, прокомментировал побег товарища:

— Наврус всегда бежит. Полиции боится. Я не боюсь полиции, у меня есть разрешение на работу. Я – легальный гастарбайтер.

Последние слова он произнес очень уверенно, будто бы предварительно долго разучивал.

— Спасибо, хозяйка, — сказал легальный гастарбайтер, — а можно мне по телефону позвонить? Я быстро позвоню. Начальнице позвоню. Начальница будет ругать меня, если не позвоню.

Выдала телефон. Сверяясь с измятым листком, работник набрал городской номер, и какое-то время слушал частые гудки.

— Занято, — сказала я.

— Ай, занято, — повторил он, — можно я еще позвоню?

Я кивнула. Соседка за дверью кричала на младенца, чтобы быстро спал.

— А чего же Наврус не получит хорошего разрешения, — спросила я, заполняя паузу.

— Откуда деньги? – сказал таджик. Потом подумал и добавил:

— Но Наврус получит, вот три тысячи рублей отдаст капитану, и получит. Не очень хорошее разрешение. А просто разрешение. Чтобы от милиции не бегать. Чтобы в Таджикистон не прогнали.

— Ага, — сказала я, — то есть, взятку даст. Три тысячи рублей. Капитану.

— Зачем взятку? – обиделся таджик, — три тысячи рублей. Тогда он сможет со мной жить, в моей комнате, у русской бабушки. А то сейчас в общежитии Наврусу — плохо. Очень много человек в общежитии, и темно совсем! Окна кирпичом заложены, или газетой, много газет, но холодно. Свет нельзя включать, греться нельзя, кушать нельзя. Летом готовили на газовом баллоне, взорвался. Теперь — нельзя. Иногда только можно. В комнате Навруса семнадцать человек. Не умещаются все. Спят по очереди.

Легальный гастарбайтер весело улыбался, словно история его была забавная. Но это была страшная история, и я сказала:

— А может, лучше домой уехать Наврусу? Чего же он здесь. Голодный, замерзает. В комнате без окон. Спит по очереди.

— Нельзя ему домой, — с широкой улыбкой объяснил таджик, — он ведь сбежал из дома. Из села Шураб сбежал. Раньше хорошее было село – Шураб. Уголь добывали, богатые были, хорошо жили. Сейчас плохо там совсем. Сбежал Наврус.

— Сбежал? – переспросила я. – На заработки уехал? Для семьи?

— Соседа убил, вот и сбежал, — буднично сказал легальный гастарбайтер, — сосед его кухню поджег, а Наврус его убил.

Принялся набирать номер начальницы. Я стояла, прислонившись спиной к стене. В подъезде было тепло, новые окна, установленные в рамках капитального ремонта, отлично справлялись со своими функциями.

Легальный гастарбайтер дозвонился и неожиданно заговорил по-таджикски. Это мое предположение, так как я не знаю этого языка (таджикский фарси?). Поговорил минуты три, вернул мне телефон. Широко улыбнулся.

— Что же, — все-таки спросила я, — ваша начальница тоже – легальный гастарбайтер?

Таджик рассмеялся. Смеялся долго, даже немного заплакал от смеха. Или не от смеха.

— Нет, — сказал, утирая слезы смуглой ладонью, — не гастарбайтер. Просто умная женщина.

В голосе его звучало уважение, почтение и благодарность. Развернулся, ступил на лестницу, я обратила внимание на стройность его походки – так по подиуму перемещаются модели, словно не имея права на шаг влево или шаг вправо, а также прыжок на месте.