Макаки в космосе

Анфиса Егоровна Казакова — кандидат технических наук, лауреат премии Совета министров СССР, бывший начальник сектора проектного отдела разработки космических аппаратов ЦСКБ, почетный работник ЦСКБ, она проработала 38 лет в проекте, связанном с медико-биологическими исследованиями на живых организмах в космосе.

— Анфиса Егоровна, как Вы пришли в космическую сферу?

— В 1961 году я окончила Куйбышевский авиационный институт, пришла в ЦСКБ, и буквально через 3 дня меня отправили в Москву, в КБ Королева. Это было в конце года. Тогда была организована первая группа по космическим аппаратам, нас там было семь человек. Нас разместили в проектный отдел, под крыло Цыбина Павла Владимировича. Это был заместитель Королева — изумительный человек. До этого он был главным конструктором фирмы, которая делала морские самолеты, а потом пришел в КБ-1. Первый проект, который нам дали, — разработка астрофизического спутника. А потом, поскольку Куйбышеву передали спутники «Зениты», нас переключили на них. Представляете, после института, после запуска Гагарина попасть в святая святых. Там все космонавты в буфет ходили, Титов, Попович, Быковский, все ребята, которые потом летали. Лейтенантики, скромные такие. У нас там была хорошая столовая, директором которой была бывший директор ресторана, и там готовили по высшему разряду.

Первый объект фотонаблюдения «Зенит-2» сделали на базе «Востока», который должен был вести фотографирование всех наземных объектов в интересах обороноспособности страны. Поскольку Королев брал новые темы, программы, то сделанное он отдавал другим. В Куйбышев отдали делать ракеты, а следом вести производство объектов «Зенит-2» в 1962-63 годах. К этому времени наши люди, конструкторы, баллистики, работавшие в Москве, переезжали сюда, чтобы сопровождать «Зенит-2».

— Анфиса Егоровна, Вы оканчивали институт в 1961 году. Расскажите, пожалуйста, о своих впечатлениях от полета Гагарина.

— В это время мы делали диплом в корпусе на Молодогвардейской. Когда сказали, что пустили человека в космос, мы начали гадать, кто он, какой из себя, кто по профессии: инженер, военный, летчик? Была радость, конечно, хотя еще в 1957 году запускали спутник. Когда запустили спутник, до того, как получили бы сигнал, никто об этом не знал. Первыми, кто сказал на весь мир, что это здорово, были американцы.

— А с Гагариным Вы виделись?

— Да, я видела Гагарина. Мы сидели на диване в приемной, рядом с кабинетом Цыбина.Открывается дверь, и из коридора улыбается человек в военной форме. Я подумала, что у него знакомое лицо. Поскольку спутник был военным, то мы работали с военными из разных организаций, их было много. Все равно, улыбка во все лицо, но не могу сообразить, кто же это такой. А потом ниже него просовывается Гагарин. Когда он заулыбался, то до меня дошло, что высокий был Комаров. Здесь я расхохоталась, они тоже, а потом их увели. После мы работали и общались со многими космонавтами.

— Скажите, пожалуйста, когда Вы занялись проектом запуска животных?

— В 1970 году мы начали делать «Бион». Первый «Бион» полетел в 1973 году.

— Это тоже делалось сначала в Москве или начали сразу в ЦСКБ?

— Нет, начали у нас. «Бион» делался на базе «Зенита», который разрабатывали и серийно выпускали у нас, поэтому там вопросов даже не было. Мы сразу же начали сотрудничать с Институтом медико-биологических проблем.

Вообще, зачем запустили этот проект. Уже, казалось бы, люди начали летать. Дело в том, что никто не мог гарантировать, что будет дальше. Когда человек прилетал, его выносили из аппарата. Мышцы его не держали, калий из костей вымывался. Надо было понять природу всех этих отклонений, исследовать невесомость, чтобы знать, что надо делать при подготовке к полету и во время самого полета, чтобы убрать негативное влияние невесомости. Были и другие задачи: влияние радиации, влияние вспышек на солнце. На людях все эти эксперименты не проведешь. Кроме того, человек субъективен — скажет: вроде как ничего. А датчики показывают то, что показывают.

Была разработана программа. Сначала появились крысы, потому что внутренние органы крыс такие же, как у человека. На первом пуске главными объектами исследования были крысы. Их было 45, у каждой была своя индивидуальная клетка, они соединялись в блоки по 5 крыс. У них была система питания, поилка, убирали отходы, им обязательно показывали день и ночь, выключали и включали свет. На первом запуске кроме крыс было около 40 биообъектов: тритоны, мухи-дрозофилы, рыбки гуппи, жуки разные, растения, разные семена, виноградные улитки.

Конечно, «Бион» здорово отличается от тех спутников видеонаблюдения, потому что нужно было сделать систему жизнеобеспечения животных и управления, там ведь не человек летал. Все должно было работать в автоматическом режиме, по часам. Первые пять запусков были с крысами, а шестой полетел уже с обезьянами. Аппаратуру и для крыс, и для обезьян разработало ленинградское СКБ «Биофизприбор». Шахтеры приезжали из Донецка, разрабатывали систему газообеспечения. Кооперация была колоссальная создана, чтобы это разработать. Была проведена большая подготовительная работа. Были исследования невесомости.

— Скажите, пожалуйста, а проводились ли исследования в земных условиях?

— Во всех первых «Бионах» эксперимент проводился по определенной программе. В Институте медико-биологических проблем был поставлен шарик, на борту было все то, что было на земле. На земле отрабатывалась та же программа, что и на борту, чтобы сравнить влияние невесомости. С обезьянами эксперимент проводился не параллельно, а с летавшей обезьяной на земле после прилета проводили то же самое, что и в космосе. Летали объекты на две недели, на 18 дней, все зависело от программы. К примеру, была программа изучения влияния радиации на людей на примере крыс. Ставили облучатель и направляли на 25 крыс пучок, давали смертельную дозу. Смертельную дозу условно – дозу, превышающую во много раз допустимый предел. Ничего, не убили.

В обработке информации по полету крыс заняты были все страны соц. содружества. Также очень активно участвовали американцы, французы, канадцы и китайцы. Было научное сотрудничество. Допустим, наши дают им кусочек щетинки или мяса от крысы, которая летала, а западные страны нам микроскоп хороший, к примеру. Был бартер такой. Эта программа имела международный характер практически с самого начала. А уже с шестого номера были обезьяны.

— А как выбирали вид обезьян?

— Институт приматологии был в Сухуми. Директором института был академик Лапин Борис Аркадьевич. Изумительный человек, ему сейчас за 80. Медики решили устроить «кастинг» там. Работники института поддержали идею, и медики работали первое время вместе с ними в Сухуми, потому что ни одни, ни вторые не знали, как правильно готовить обезьян к полету, как их дрессировать. А как они выбрали именно этот вид, макака резус… Американцы перед этим запускали обезьяну. Они выбрали обезьяну интеллектуальную, которая не переносила стрессовую ситуацию. Обезьяна погибла. А наши выбрали макаку резус, потому что она очень агрессивная, жизнестойкая, может постоять за себя. Выбраны были обезьяны возрастом до 5 лет. Привезли 18 штук в Москву и начали с ними работать. Тренировали их несколько месяцев, некоторых даже больше года, потому что они тяжело поддаются тренировке в силу своего характера. На обезьянах в основном исследовали влияние невесомости на вестибулярный аппарат, сенсомоторные функции и плодотворную систему.

Кстати, как мы поставили телевидение на аппарат к обезьянам. У медиков были датчики, а этого не было в проекте. А мы были молодые, нам это было интересно, и мы поставили на аппарат телевидение, которое стояло у космонавтов. Поставили камеры на двух обезьян. Мы бы никогда не увидели, что у них раздуваются мордашки после выведения на активный участок. Потом наблюдали, как у одной это спало на второй день, а у другой через три дня прошло. Потом к нам приезжало руководство Института биологических проблем, потому что датчики такое не фиксируют.

Последний наш запуск с обезьянами был десятым. Всего запустили 11, но одиннадцатый «Бион» шел по контракту с Америкой, с NASA. Программу отрабатывали на наших обезьянах, на наших объектах, но сама программа была американская. Это было в 1996 году. С американцами должно было быть два запуска, но там поднялось Общество охраны животных, хотя все конвенции были соблюдены. В общем, программа была закрыта.

— Скажите, пожалуйста, а обезьяны нормально переносили физические нагрузки?

— Да, спокойно, и перегрузки, и выведение. Разные обезьяны реагировали по-разному. У одной обезьяны было плохое состояние в полете, ее приходилось принудительно кормить. А одна обезьянка погибла, но это не связано с последствиями полета. Американцы дали ей перед операцией двойную дозу анестезии, хотя наши медики предупреждали, чтобы те это не делали. В результате она не пришла в себя.

— А где жили обезьяны после прилета?

— Их везли в институт. Очень длительный был процесс исследования, он длился несколько месяцев. Потом их возвращали в стадо. Одну обезьяну подарили Фиделю Кастро, одну отдали в зоопарк. Через некоторое время сотрудники зоопарка позвонили в институт и сказали, что обезьяна очень интеллектуальная, она долго общалась с людьми, поэтому подчинила себе всех обезьян. Они не могли без нее чихнуть. После этого обезьяну отдали школьникам.

— Были ли сделаны какие-то выводы по результатам полета обезьян?

— Выяснили, что невесомость не влечет за собой каких-то необратимых процессов. Это все доказано и подтверждено полетом людей. Разработаны методы и средства тренировки экипажей до полета и во время полета. Какие-то манипуляции нужно проводить после полетов. Все эти наработки были использованы. Было изучено влияние радиации, влияние электростатической защиты – создавали искусственное поле вокруг объектов.

Потом, когда началась перестройка и т.д., кончилось финансирование. Мы сейчас в принципе участвуем в программе «Марс-500». Хотим мы или не хотим, существует программа полета на Марс. Работы ведутся. Наше предприятие в этой программе прописано, но денег выдается только для того, чтобы потом сказать, что тема поддерживается. Разрабатываются только отдельные маленькие эксперименты, так же как и с фотоновскими программами. Спутники «Фотон» летали с 1985 года каждый год. Первые объекты были забиты нашей аппаратурой, очень хорошие эксперименты ставили. Они были направлены на получение новых материалов, плавления материалов в космосе. Где-то с 6-го «Фотона» мы начали ставить зарубежную аппаратуру на коммерческой основе. Свою убирали, сворачивали, а их ставили. В результате у нас только одна установка конструкторского бюро имени Бармина – печка для плавления материалов.

— А с чем было связано сворачивание наших программ и переход на зарубежное оборудование?

— Денег не давали. Ведь оборудование зарубежных стран – это все биотехнологии, направленные на получение новых лекарств. Аппаратура, конечно, хороша, ничего не скажешь. Очень хорошая, очень дорогая аппаратура.

— Подобную аппаратуру могли разрабатывать и у нас?

— Могли. Была группа в свое время в Институте космических исследований, но ее расформировали.

— В перестройку?

— Конечно. Все разрушено. В свое время, когда велись эти разработки, энтузиазм был у людей. Раньше семи с работы уходить было неприлично. Это было интересно. А сейчас, чтобы все это поднять…

— Вы сейчас участвуете в работе предприятия?

— Я два года на пенсии, на заслуженном отдыхе.

— Скажите, пожалуйста, ушло все старое поколение работников, остались ли кадры на предприятии?

— Мы в свое время учились у москвичей, потом учились у нас. Сейчас набрали 40% молодежи, их учить надо. А учить некому. Есть хорошая молодежь, я ничего не говорю, но с ними работать надо, не бывает на ровном месте ничего. Я много ездила в разные страны на конференции, на астрономический конгресс. Туда приезжает контингент от 80-летних до студентов. Участников до 80 стран, порядка 30 секций и еще подсекции по разнообразным темам. Отдельно секции для молодежи. Наших студентов там нет. Поэтому будет наша страна участвовать и заниматься этим или нет – никого не волнует. Процесс идет. Индия тратит на космос больше денег, чем мы. Космос будет развиваться дальше.