Пока что. Безусловно, это не идет ни в какое сравнение с реальной войной, в которой прямо сейчас вынуждены жить другие люди, мои сограждане. И уж никак не сопоставимо с последними ощущениями пассажира, скорее всего, и не знающего названия Donets’k, от разгерметизации салона самолета на высоте десять тысяч метров. Но дело в том, что человеку, просыпающемуся из эпицентра взрыва в липкую ледяную испарину, вздрагивающему всем телом в своей уютной постели, машинально ощупывающему вполне целые свои конечности — этому человеку необходимо несколько секунд, чтобы осознать, как лично ему повезло. И что это только сон.
Наяву получше, это признают и мои знакомые. Много дел. К тому же, лето, дачи, отпуска, умиротворяющая природа. Только временами, изредка отдаленный раскат грома или гул самолетного мотора вдруг заставляют поежиться, скорее мысленно. Война впилась занозой в подсознание, и мы все немного воюем в своих мирных, спокойных городах по обе стороны границы, не забывая работать, читать, разговаривать и пить кофе с молоком.
Я вспоминаю, как в начале марта мальчишка на Майдане сказал мне, что война уже идет. На тот момент Крым еще входил в состав Украины, еще только формировались части Нацгвардии, Луганская и Донецкая области еще были пригодны для мирной жизни. Мальчишка этот оказался умнее меня, заслонявшейся от реальности необоснованными надеждами на лучшее. Он слышал раскаты грома уже тогда. Жив ли он, этот умный мальчишка.
Есть такое явление — контузия, от латинского contusio, ушиб. Справочники определяют контузию как общее поражение организма вследствие резкого воздействия, которое — и это важно — не обязательно сопровождается механическими повреждениями органов и тканей. Последствия контузии, — гласят справочники, — разнообразны: от временной утраты слуха, зрения, речи с последующим частичным или полным их восстановлением, до тяжёлых нарушений психической деятельности.
Почти нереальными, из прошлой жизни сейчас кажутся чувства, испытанные мной при новости о избиении студентов на майдане Незалежности 30 ноября 2013 года. Волнение, с которым я открывала газеты, включала радио и каналы гражданского телевидения, чтобы узнать, что происходит в зимнем Киеве. Злая тоска конца февраля. Горечь середины марта. В начале мая в Одессе погибли сорок человек, все всколыхнулось снова. На Востоке началась стрельба, сначала с одной, а потом и с другой стороны, но и с ней, как выяснилось, можно худо-бедно уживаться в одной реальности. И вот теперь — гибель трехсот человек, никоим образом не причастных к происходящему между Украиной и Россией. Что же сможет задеть нас после этого? Мы контужены эмоционально, все, вне зависимости от места проживания, и каждый следующий эпизод должен быть чудовищнее, масштабнее, кровавее предыдущих, чтобы произвести на нас необходимое впечатление.
Последствием тяжёлой контузии являются длительно остающаяся быстрая утомляемость, плохое самочувствие, повышенная раздражительность, — сказано в справочниках. Начиная с вечера прошлого четверга, мы обрушиваем друг на друга новую порцию обвинений и ненависти. Нам страшно, очень страшно, и мы кричим изо всех сил, что виноваты другие. Кричим, потому что оглохли — надеюсь, временно. Выслушать друг друга мы не в состоянии.
Все объяснимо, но толку от теорий мало. Частная символическая наметка, состоящая из кровного родства, дружбы, взаимных поездок по работе и в отпуск, украинских песен на русских свадьбах, трещит и расползается, когда мы рывками тянем одеяло каждый на себя.
Я помню украинцев зимой, оправдывающихся и глядящих растерянно; весной, плачущих и не стесняющихся своих обидных слез. Пару раз меня даже поблагодарили за статьи, в надежде, что словами еще можно что-то исправить, доказать. Я вижу украинцев сейчас, и мне слишком знакома по себе эта нитка упрямо сжатого рта, взгляд исподлобья — желание что-либо доказывать испарилось.
Я помню россиян, смотревших на происходящее вначале скептически, снисходительно; как затем они расспрашивали о местных событиях с тревожным любопытством, а я, как могла, объясняла; меня уже давно никто ни о чем не расспрашивает. И, в общем, понятно, что, когда я допишу эту статью, между нами останется все то же самое, навороченное за последние полгода, плюс этот сокрушенный текст.
Ну что ж, так бывает. Разводятся супруги, дети перестают общаться с родителями. Старая дружба рушится от накопившихся претензий. В принципе, жизнь на этом обычно не заканчивается, а зачастую и начинается с чистого листа. Вроде бы ничего страшного. Но сегодня утром я внимательно рассмотрела карту тектонических разломов Земли, и у меня для вас новости: у России и Украины все шансы оставаться соседями довольно долго. Вопрос только в том, каким образом нам, частным лицам, дальше в этом соседстве существовать, потому что, как бы там ни было, нам придется.
Пару недель назад "Новая газета" опубликовала рассказы россиян, переехавших на постоянное жительство в Киев. Для меня эта тематика была почти личной, поскольку я прожила сознательную часть жизни наполовину в Украине, а наполовину в России, и теперь очутилась меж двух огней, не желая безоглядно принимать чью-либо сторону в конфликте и переживая одновременно за всех. Слушая эти истории, я с удовлетворением отметила, что основными мотивами переезда были мягкий климат, хорошая еда, спокойные и доброжелательные люди. Все указывало на то, что за свою безопасность — один из ключевых факторов — никто из иммигрантов не беспокоится. Тот факт, что "за идею" не приехал ни один из них, показался мне обнадеживающим: идейные едут бороться и выживать, по ним сложно объективно оценивать обстановку; большинство же стремится к мирной и благополучной жизни для себя и своих близких, и это нормально. В сущности, это практичное стремление — единственное, что дает шанс в будущем принимать друг друга пусть не по-братски, но по-дружески.
Последние несколько дней я читаю книгу Айн Рэнд "Мы — живые", о Петрограде 20-х годов прошлого века. Один диалог задел нешуточно:
«—…А из вас получился бы замечательный маленький борец — на нашей стороне.
— Я думаю, вы знаете, — я никогда не смогу им стать.
— Думаю, что знаю. Но тогда почему вы не боретесь против нас?
— Потому, что у меня с вами столько же общего, сколько с врагами, которые сражаются против вас. Я не хочу сражаться за людей, я не хочу сражаться против людей… Я хочу жить».
