Очень страшная история

Это и вправду очень страшная история. Она о том, как мы потеряли Рому, и том, где его нашли. Я точно знаю, зачем это пишу, но не знаю, стоит ли вам читать. Пишу я для того, чтобы отсюда, с этого уже берега, проорать всем тем, кто пока на другом берегу: ни на минуту, ни на шаг не отпускайте своих, делайте все время что-нибудь, укореняйтесь в любимых, плюйте на советы и считайте правыми себя. Когда ты любишь – прав ты, а не доброжелательница этажом ниже и не двоюродная тетка. В любом, я повторю, в любом случае. Не лажайте. Я облажалась. Эта история и об этом тоже.

Очередной сеанс перевоспитания Ромки в гармоничную и трезвую личность начался у меня во вторник, 28 июля. Утром мы вышли из моего подъезда и я громко, с хорошим выражением, сказала ему: итак, или мы работаем, или ты бухаешь где-то совершенно отдельно, потому что сил моих больше нет, и не надо мне звонить.

Рома не удивился. Он достаточно часто слышал подобного рода обращения, а поскольку последовательность – редкая драгоценность, то я никогда не держу слова, и я всегда, конечно, беру его эти трубки, я хватаю их как из огня, я ору: Рома, ты где? главное скажи, ты где? я еду.

Но тут я решила, раз моя такая накрывательная тактика не дает результата, то следует поступить по-другому. И вправду не разговаривать с ним. Пусть, думаю, поймет, какой брильянт он может потерять, если не. Лелея в себе такие прекрасные мысли, я очень прохладно общалась с ним пару дней, а в пятницу он пришел в редакцию и вывел меня на улицу. Взял за руку, я чопорно руку отняла.

Мы двигались в сторону дома. Натка, сказал он, скажи, что я должен сделать, я без тебя только сижу и считаю минуты, когда тебя увижу.

Я приосанилась. Пожалуй, мне нравился разговор в таких лирических тонах. Ты все знаешь, что я тебе скажу, — в меру печально ответила я, — я всегда говорю одно: работай и не бухай. Вот так я сказала, может, не совсем лирично, но по делу.

Я трезвый, — сказал Ромка.

И тут. Я правда, правда, сказала ему это. Я ему сказала: «доживем до понедельника», имея в виду, что встретимся в понедельник и посмотрим, кто у нас трезвый, а кто нет, я оправдываюсь, лепечу жалко. Я сказала: доживем до понедельника и ушла лечить зуб, а Ромка до понедельника не дожил.

Во вторник ночью меня разбудил телефонный звонок около трех утра, и больше я спать не могла. Банальное исчезновение на сутки и даже больше Рома порой практиковал. Это было не внове. И так же обзванивались больницы, и отделения полиции, но я никогда не печатала и не клеила листовок.

Во вторник я напечатала всего десять. Десять штук, листовку мне мгновенно сверстала хорошая девочка Люба, и вот с первыми десятью я поехала в район дома роминой мамы, откуда он и ушел вечером в воскресенье, предварительно пригласив меня на прогулку.

Гулять вечером в день десантника? – сказала я какую-то глупость, абсолютную чушь, и не пошла, и не поехала. Это совершенно непонятно, почему – я! Я, которая не могла от Ромки отлепиться! Ни нам минуту! Он умывался, а я маячила сзади. Он натягивал носки, а я пялилась. 2 августа я осталась дома, и в совершенном спокойствии легла спать. Гремел салют. Достали со своими праздниками, подумала я, закрывая глаза.

Когда уже все было известно, по моей листовке позвонила женщина, которая Рому нашла. На лавочке, под лавочкой. Она сказала, что как раз народ рекой шел с набережной, к метро, к остановкам общественного транспорта, и что она одна остановилась. Вызвала скорую. Он был такой теплый, даже горячий, — сказала женщина мне в телефон, волнуясь. – Я подумала, что он просто спит.

Скорая решила иначе и вызвала на себя полицию. Полиция доставила Ромку в городской морг как неопознанное тело, так как предварительно его карманы обчистили, вытащив телефон и документы, удостоверение журналиста, всегда носил с собой.

Это случилось уже в воскресенье, 2 августа, в 11 вечера, а мы ничего не знали. Мы спали, полыхал фейерверк.

Вторая партия листовок была массивней, и в помощь вышли друзья, и я написала в поисковый отряд Лиза Аллерт, и оставила заявку. Лиза Аллерт, точнее, волонтеры отряда, очень быстро со мной связались, разговаривали по делу, и вообще они молодцы – в плане оперативности и желания помочь. Мы звонили всюду, во все в мире полиции, и нам говорили: ну только неопознанный дед 80-ти лет, хотите – берите. Деда мы не хотели, мы хотели Рому.

Клея каждую листовку, приматывая скотчем, я каждую минуту ждала, что сзади захохочет Ромка и скажет: мамуля-то прям нехороша, это из фильма. И мы пойдем, и будем ликовать, и все листовки срывать, и я никогда не отпущу его руки, и я вообще никогда не отпущу его руки.

Но я клеила, Ромки не было, один рулон скотча скончался как раз перед отделением полиции, где я написала заявление от имени роминой мамы как единственного официального родственника, а мама его подписала своей роскошной подписью профессора. У меня рука болит, сказала ромина мама, пишите вы, Наташа. И я написала.

Долго, просто невозможно долго мы стояли в очереди, две какие-то старушки каждая от себя писали заявления на соседку Ольгу, что вышла и «ругаясь бранными словами, стала надсмеиваться над нашим образом жизни». Я смотрела на старушек и представляла себе статную широкоплечую Ольгу с густым румянцем, что выходит из подъезда с татуировкой внизу спины и браслетом на щиколотке, а ей все тарахтят вслед: «проститутка», что же еще. И как Ольга великолепно разворачивается и, «ругаясь бранными словами», сообщает соседкам общий ход своих мыслей по поводу.

Потом два каких-то обманутых то ли вкладчика, то ли кто, разворачивали перед дежурным опером сложный сюжет своего расставания с деньгами, причем каждый осторожно как бы катил бочку на другого. Обманутые вкладчики были в желтых пижонистых штиблетах, совершенно одинаковых, будто бы готовы тотчас начать бить чечетку, но обошлось.

Ужасно злясь на эти проволочки, я только и думала: вот теряем здесь время, а Ромка, может, звонит мне в дверь, или к маме! Я ерзала на стуле. Прочла все образцы заявлений. Погуляла по холлу. Попросила подзарядить телефон у диспетчера. Я столько всего делала!

Позвонила в московскую редакцию. Еще срочно решила пару рабочих вопросов. У меня в руках все горело. У меня голова работала не обычные, допустим, восемь процентов, а на все пятьдесят. Я помню стиль макияжа осанистой полицейской дамы, что зашла в дежурную часть и громко сказала: опять у вас этим «роллтоном» тянет, быдло нищебродное!

Я помню, как быстро исчез дежурный уполномоченный, получив в руки наше заявление и портреты. У него уже были портреты из морга, вот почему. Первой их увидела не я. Мне показали по ходу к автомобилю, и это, наверное, важно, что первым мертвого Ромку увидел человек, которого он безмерно уважал и любил – Сергей Курт-Аджиев. Наверное, Роме это было приятно, что вот не на его женщин сразу, а подставили плечо.

Но по пути к машине я, недоступная ничему, в плотном яйце ужаса, рассмотрела эти страшные, очень страшные, не дай бог никому, я честно. Фотографии. Это был Рома. Два его шрама на подбородке, один из них я пыталась сшить швейной иглой и длинным волосом своей дочери, его кольцо – мой подарок, серебро и черный агат, он любил, не снимал. Его лицо, уже изменившееся, его глаза не были закрыты.

Это был он, но все же, пока мы ехали к этому моргу, я думала, все теми же пятьюдесятью процентами мозга, я думала: это, конечно же, не он! Я даже не стала никому звонить. Зачем зря беспокоить. Это не он. Ромка сейчас выйдет, сорвет мое глупое объявление, и мы будем ликовать.

Это был он. Мертвый мальчик, мертвый четвертый день, если бы его нашли с документами, мы бы его уже хоронили вчера. Мертвый мальчик, приглашавший меня, бурю в его жизни, погулять вечером 2 августа, мертвый мальчик, оставшийся на скамейке один. Один с отравой в фанфурике.

Вы слышите меня? Никого не поправляйте из своих, никого не улучшайте, просто будьте рядом, обнимайтесь, гладьте по плечу, целуйте руки. Не лажайте. Не лажайте, как я. Пусть даже все сложилось бы так, как есть, он умер бы не один. Разумеется, себе я этого не прощу. А вы просто не лажайте. Сделаете, да?