Джинсы Романа Хахалина

Мы начали движение одновременно – я по лестнице с третьего этажа, а две женщины с пышными прическами — вниз по Некрасовской. Они шли быстро, возможно, на ходу разговаривая о том, что хорошо бы управиться до семи, дома гора неглаженого белья, на завтра сварить борщ, постирать кухонные полотенца, убрать, наконец, летнюю обувь. Женщины торопились; одна сделала другой замечание, когда та ненароком свернула в продуктовый магазин, чтобы быть уже спокойной за наличие сарделек к ужину. Если бы сардельки стали закупаться, все могло бы сложиться иначе. Но женщины отринули магазин и прибавили скорость.

Я спускалась медленно, я не видела ступеней, потому что тащила в каждой руке по два набитых бумажных пакета. Там лежала Ромина одежда, почти вся. Я оставила себе три его футболки, буду таскать дома, а что, и светлый клетчатый пиджак, который превращал Ромку из просто красавчика в суперкрасавчика. Все остальное: джинсы разных оттенков синего, джинсы разных оттенков белого, рубашки, фуфайки, ботинки, еще ботинки, свитер, прикольные шорты, пляжные тапочки, теплая куртка, куртка не очень теплая, куртка спортивная и что-то еще. Получилось четыре пузато набитых мешка, а пузато набитые мешки сильно замедляют пеший ход. Поэтому мы и подошли к строителям-узбекам практически одновременно – я и две женщины с прическами.

Но я все-таки первой.

Строители-узбеки штукатурили социально значимый фасад соседского дома и прыгали по лесам с опасностью для жизни и ведрами краски сложного цвета. Не желтой, не зеленоватой, а такой. Возможно, оливковой, или фисташковой. На узбеках были комбинезоны со смешными лямками, как у Карлсона. Каски на головах отсутствовали. Среди строителей выделялся один неузбек. Не скажу, чтобы сразу русский, возможно – немец. Почему бы немцу не поехать подколымить в Россию?

— Привет, — сказала я, задирая голову. – Вот вещи хочу вам отдать, мужские, хорошие. Надо?

Узбеки посмотрели на меня свысока. Один сел на доску, уровень второго этажа, откинул защитную сетку и спросил:

— Почем продаешь? Сколько рублей хочешь? Для русской зимы что-нибудь есть?

Так и сказал: для русской зимы. С неприязнью к явлению. Кому они нравятся, эти русские зимы.

— Отдаю просто так, — сказала я и зачем-то пошевелила пакетом. – Для русской зимы есть куртка и ботинки. И свитер.

Узбек с третьего этажа, ловко перемещаясь по вспомогательным конструкциям, уже прыгал на асфальт. На его запястье красовались часы командирских или даже водолазных размеров.

— Зачем отдаешь? – узбек смотрел недоверчиво. Может быть, подозревал меня в великорусском шовинизме, попытке массового убийства и наличии в одежде спор сибирской язвы или Yersinia pestis, возбудителя чумы.

— Человек умер, — сказала я правдиво. – Вот я и. Решила.

— Умер, — пожал плечами узбек, — бывает. У нас тоже недавно двое сгорели. В баню пошли и сгорели вместе с баней. Твой тоже так?

— Нет, — сказала я.

Наша продуктивная беседа привлекла мужчину из местных. Во дворе его зовут Профессор, потому что он носит очки и выбирает пиво «толстяк», хотя пиво тут, конечно, ни при чем. Но он не профессор, а подсобный рабочий в супермакете, помогает разгружать фуры. Тяжелый труд. Профессор воскликнул, приоткрывая в себе новую грань знатока хорошей обуви и даже жуира:

— Мать честная, да это ж настоящий Salamander!

Выдернул ботинки с лакированными носами, их Ромка называл «цыганскобаронскими». Принялся заколачивать внутрь ноги, повторяя слово «саламандер» как мантру.

Тут они и подошли, две женщины с прическами. К прическам у них прилагались усталые лица, куда они принялись цеплять улыбки, но без успеха.

— С радостью приветствуем жителей города! – сказали они персонально мне и неузбеку. Потом порылись по очереди в сумках, и каждая вытащила по небольшой кипе листовок, приглашающих на досрочные выборы. Листовка, выдержанная в синих тонах, предлагала «проголосовать досрочно со 2 по 12 сентября в помещении участковой избирательной комиссии». В рабочие дни досрочное голосование осуществляется с 16.00 до 20.00, в субботу и воскресенье – с 10.00 до 16.00. Об этом тоже говорилось.

— Вы можете принять участие в досрочном голосовании, если по какой-либо уважительной причине будете отсутствовать по месту своего жительства и не сможете прибыть на свой избирательный участок 13 сентября, — сказала первая женщина, глядя в сторону Волги.

— Отпуск, командировка, режим трудовой и учебной деятельности, выполнение государственных и общественных обязанностей, состояние здоровья и иные уважительные причины, — без выражения дополнила вторая женщина. Чувствовалось, что этот текст ей приходилось говорить много раз.

— Не пойду, — отказалась я. – Знаете, для чего всех сгоняют на досрочные выборы? Потому что там мухлевать легче. Наблюдателей нет. Известное дело.

Профессор тем временем одолел цыганскобаронские туфли и ходил в них гоголем, даже чуть приплясывая. Два узбека копошились в свитерах. Третий скинул комбинезон в пятнах краски и прилаживал к себе пижонские ромкины штаны. На правом бедре не отстиралось пятно от красного вина, пролили на Ромку как-то в галерее «Виктория».

— И где нам взять народ? – спросила первая женщина. – С нас требуют, наверное. Вам трудно прямо сходить. Прямо вы развалитесь.

— Не пойду, — сказала я.

Профессор подпрыгнул и пропел что-то лихое.

— Это Романа, что ли, ботинки? – спросил он. – Помер, вопросов нет. Смотрю, не видать его. Пусть земля пухом. Никогда не брезговал с мужиками перетереть. А как он за Блока задвигал, ты бы слышала!

— Я слышала, — сказала я и повернулась, чтобы идти. Перечитать что-нибудь из Блока.

— Ну хоть листовки возьмите, — остановила меня первая женщина. – Жалко вам, что ли. Нас же проверяют. Вон, в 117-ом доме приглашения не по ящикам разложили, а на подоконник в подъезде. Так Надежду Ивановну в департамент вызывали. Песочили там.

— В какой, — спросила я, — департамент.

— Образования, конечно, — немного обиделись женщины, подтверждая свой социальный статус.

— А Катька как рыдала! – продолжал вспоминать Профессор. – После стихов-то. Потом всю дорогу повторяла что-то такое, про венчик из роз. Очень уж ей. Понравилось. Возьму себе еще вон ту майку, с пуговицей.

— В белом венчике из роз впереди Иисус Христос, — сказала я.

Профессор одобрительно показал мне большой оттопыренный палец и надел рубашку-поло поверх джинсовой куртки. Получилось забавно.

— Да чего там, — вдруг вступил в беседу неузбек. – Я вот одновременно еще на объекте работаю, старинный дом на Куйбышева, где аптека. Крышу там перекрываем, стропила меняем, все дела. Московская компания какая-то выиграла тендер, девяносто старинных домов. Так мы стропила прежние-то сняли, а они – как новые! На срезе – розовые! Такое дерево, еще бы двести лет простояло. А тут меняем на черт-те что. На фанеру, мать ее. Но какие деньжищи!

Неузбек выругался и закурил. Женщины с прическами странно переменили настроение. Будто бы все не так плохо, как оно есть на самом деле. Спрятали листовки про выборы и подошли к пакетам с одеждой.

— Можно, я мужу что-нибудь возьму? – спросила первая. – Я так поняла, вы раздаете. Добротные  вещи какие.

— А худой у вас муж? – спросила я.

— Худой, как дрыщ! – радостно отозвалась женщина.

— Тогда конечно, — сказала я. – Это хорошего человека вещи. Вы их стирайте, пусть выглядят достойно.

Профессор поклялся на лаковых ботиночных носах, что будет стирать. Узбеки разговаривали по-узбекски и споро упаковывали фуфайки и все такое в желтые пакеты магазина «магнит».

— А джинсы-то, смотри, прямо фирменные, — сказала вторая женщина, — сыну, может, моему?

— Ему малы будут, — сказала первая. – У тебя не сын, а бурдюк с салом.

— Не бурдюк, — беззлобно отреагировала вторая. – Просто у мальчишки аппетит.

— У него аппетит, у меня – джинсы! – засмеялась первая, и сразу стало видно, что она очень молодая, и лоб у нее молодо блестел, и белые зубы тоже.

Я пошла обратно, прихватив пачку листовок. Решила, выкину дома, пусть женщин не ругают. А то чего они. Через минуту меня догнала первая, перекинув через локоть голубые джинсы и еще одни, синие. Сильно прижала меня к себе, двумя руками.

— Ты ведь знаешь, что мы не прощаемся с нашими навсегда? – сказала. – Он ждет тебя, он тебя подождет. А выборы – фигня.

— Абсолютная, — сказала я, но перестать плакать не смогла.