Всего половина года

Полгода назад погиб Роман Хахалин.

Февраль не очень похож на август. В августе деревья стоят с листьями, в феврале кругом снег и ничего такого. В августе 31 день, в феврале куда меньше, хотя вот в конкретно этом будет 29, високосный год. Второго августа – день десантника, а второго февраля – день сурка. Рома умер второго августа, и прошло всего полгода.

Зимой кладбище выглядит странно. Не то чтобы весной-летом оно выглядело лучше, но зимой кресты по верхнюю перекладину в сугробе, керамические портреты залеплены снегом, и чтобы посмотреть на лица мертвых, нужно хорошенько потрудиться, орудуя перчаткой, потом голой рукой. Мы стоим, своего покойника обнаружили почти сразу, немного походили, утопая в снегах, теперь вот стоим и думаем, что вот в двух метрах под землей во всех смыслах этого слова покоится Роман. В темно-сером перламутровом костюме, розовой рубашке, галстук подпирает худой подбородок, на пальце серебряное кольцо с черным агатом, это кольцо в отрыве от тела предъявляли для опознания в морге, стоп.

Прошло полгода, надо вспоминать хорошее. Ромину порядочность, верность делу, преданность и абсолютное неприятие любого рода фальши. Его неизменную готовность прийти на помощь. Вот я сижу дома, я еще прекрасно замужем, и в дверях стоят полицейские, пришли с обыском. Они говорят, что пришли с обыском, и показывают какие-то бумаги, долженствующие подтвердить, что все права на проведения обыска в моей квартире у них имеются, и бумаги наверняка это подтверждают, только я глупая, не могу сосредоточиться на ровных строчках. Я растеряна и в легком ужасе; буквально первый раз в жизни у меня такое – обыск.

Принято бояться обыска, и я тоже боюсь, думаю, а вдруг прежние хозяева оставили на антресоли синтетический наркотик или еще какую-нибудь запрещенную штуку, прикладную библиотечку экстремиста? Вот так проснешься утром дома, а ночевать будешь в следственном изоляторе, я не хочу. Полиция изымает меж тем мой ноутбук и мой мобильный телефон, я не знаю, обязана ли отдавать свой телефон, но отдаю. Городской остается, я помню наизусть два длинных номера, сейчас выдохну и наберу. Полиция ходит и перекликается детскими, смешными голосами, хлопают дверцы шкафов, выдвигаются ящики столов, и детских тоже. Сколько проживает несовершеннолетних? Отвечаю.

Звоню мужу, он не доступен, почему человек в рабочее время недоступен, рядом розетки и все чертово электричество мира. Звоню Роме, он отвечает не сразу, и когда берет трубку, слышно, что за рулем. Сейчас, минуту, припаркуюсь и перезвоню. Звонит, спокойный голос, я сейчас приеду, просто сиди на месте и ничего не делай. Полицейский кошмар послушно отступает, будто бы в темноте включили свет и теперь есть вот этот круг от лампы, и можно находиться в нем.

Приезжает неправдоподобно быстро, разговаривает с полицией, остается до конца, хоть это не то что не запланировано, но вообще частично за гранью добра и зла – торчать в моей квартире, куда, по идее, придут остальные члены семьи и неизвестно, но мне страшно, и он торчит.

Заканчивается благополучно, и, все еще оставаясь в некотором смятении, я уже говорю, что чего это я всполошилась, непонятно, ты прости, что я тебя дёрнула, спасибо большое, ты меня просто спас. Да какая ерунда, отвечает, я рад помочь. Обращайся.

Через три года: крашу утром глаз, промахиваюсь и рисую карандашом кривые линии черт-те где, страшно ругаюсь и начинаю заново. Предстоит важная встреча, очень важная, чуть не самая в моей жизни труда, и совсем непонятно, как она пройдет, каков будет результат; велика вероятность, что всё сложится предельно плохо. Многое зависит и от меня, надо собраться, надо найти нужную интонацию, выстроить стратегию, определиться с тактикой. Ничего этого у меня не получается, я ничего не могу, я даже глаз накрасить не могу!

Рома появляется на кухне одетый для выхода. Куда это ты собрался, — говорю склочно. С тобой, отвечает, — смотри, я побрился даже, когда выходим? Ты – никогда, — раздраженно говорю. Нет, я с тобой. Правильно, давай, еще ты со мной пойди, напейся как сволочь, и к чертям собачьим вообще всё проманай, — с облегчением ору я, хорошо, когда есть, кому облегченно поорать про собственное тупое бессилие.

Я не напьюсь, — говорит он. Это ты не напьешься? Это ты не напьешься? – продолжаю радостно выкрикивать я, даже и глаз получился, даже и брови одного фасона вышли. Давно ты меня не позорил! – кричу еще, расслабляюсь.

Я иду с тобой, и я не напьюсь, — говорит он. Смотрю: чисто выбрит, белый пиджак, узкие джинсы, новые туфли с пижонскими узкими носами.

А я вообще никуда не пойду, — говорю я, — и наплевать. Все равно ничего не исправлю. Не пойду. Не буду. Не хочу. Не могу. Отстань от меня!

Пойдем, — говорит он, трезвый, собранный, готов к бою. Мы идём. Это присутственное место, многолюдно, сто пятьдесят тысяч человек, и все знакомые. Остается десять минут до назначенной встречи, остается пять. Четыре, три, две, одна, и не остается нисколько; вчера еще ничего не начиналось, вчера еще было впереди завтра, и можно было ругать себя, сомневаться, рефлексировать, а сейчас времени для этого нет; я делаю шаг и открываю рот. На протяжении всего разговора метрах в десять левее маячит Рома, я вижу его краем глаза, он неизменно в поле зрения, просто стоит и смотрит, и всё неплохо вроде бы. Я почти не сбиваюсь, верно доношу основную мысль, а когда вдруг торможу, отыскиваю белый пиджак, его владелец спокойно кивает мне, тут и появляется искомая реплика; и вот уже можно поблагодарить за внимание и отойти. Всё хорошо, всё прошло.

Подхожу, прикусив губу, потому что внутри рта стучат друг о друга зубы. А теперь, говорит Роман, а вот теперь я напьюсь.

Стоим на кладбище. Пачка сигарет откупорена и размещена на перекладине креста. Отряхиваю снег с венков, пусть могила выглядит понаряднее. Вот от коллектива «Самарской газеты», вот от твоего сына, вот от твоей мамы. Я пыталась, но не сумела убедить себя в том, что ты где-то остался, переселился, вселился, что есть бессмертная душа, и что она витает. Или не витает. В моей личной реальности ничего такого нет, ты мертв навсегда. Лежишь вон, два метра под землей. Темно-серый с перламутром костюм, розовая рубашка, кольцо с черным камнем; здесь тебя уже полгода нет. Но ты — был, остались твои дела, твои слова, некоторые ты написал, их можно прочитать, другие ты сказал, их можно вспомнить. Я помню.

И вы вспоминайте. Как он курил, выдыхал дым, знал всё, видел на три метра вглубь, дышал, слушал, жал вам руку, называл специально для вас придуманными именами, подставлял плечо, смешно шутил. Вместо «на самом деле» говорил «по-настоящему», на вопрос «ты живой там?» — неизменно цитировал «нет, весь я не умру», часто начинал разговор фразой «скажи мне, кудесник, любимец богов», а если злился, бормотал «милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка». Его любимый фильм был «Тот самый Мюнхгаузен», любимый поэт – Бродский, по «Пене дней» он начинал писать диссертацию, любимые сигареты – «Парламент найт блю», любимый напиток – хм, коньяк. Рыбу он предпочитал мясу, кофе – чаю. Больше собственно текстов любил примечания и дополнения к ним, последней книгой, что он читал, был «мифологический словарь». Песней лета-2015 стала «Последний поворот», это БГ, и еще «Не видала горя, полюби меня» — ну это в виде клипа, Гарик Сукачев и компания.

Однажды мы сидели на лавке в сквере на Ленинградской-Самарской, а рядом двое мужчин разговаривали по-татарски. Рома склонился к ним и сказал что-то типа «иншалла», мужчины встрепенулись, глубоко замолчали, а он выпрямился и гордо сказал мне: видишь, главное – найти с людьми общую тему. Как-то я собиралась на официальное мероприятие с участием губернатора, идти не хотела, раздраженно напяливала протокольный костюм. Рома наблюдал, потом сказал с болью: зачем, зачем тебе этот старый, никчемный, лысый дегенерат? Вообще-то это работа, — сказала я, распределяя чулок по ноге. Но я имел в виду себя, — удивился он.

Вспоминайте, пожалуйста, сегодня и вообще; рассказывайте о нем друзьям, всякие случаи, лучше смешные. Прямо сейчас расскажите соседям по офису, какой он был классный, какой талантливый, какой высокий, какой красивый, какой живой, наш коллега, друг, брат, возлюбленный, Роман Хахалин, честный журналист.


 

PS Меня зовут последний поворот, меня вы знаете сами – по вкусу водки и сырой земли, по хлебу со слезами. В моем дому всё хрен да полынь, дыра в башке – обнова. Мне нож по сердцу там, где хорошо. Я дома там, где херово.

На какой мне хрен ваш город золотой, на кой мне хрен петь складно? В моей душе семь сотен лет пожар, забыть бы всё, и ладно. А если завтра в чистый рай под белый руки взят буду, апостол Петр ой, батька Николай, пусти меня отсюда.

А в чистом небе два крыла чертят дугу исправно, я сам хромой и все мои дела, налей еще и славно.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.