Как редактору «Новой газеты в Поволжье» мне звонят люди. Потом они приходят, ищут дом, идут по двору. Едут специально, пересаживаются с одного вида транспорта на другой, везут папки с документами или (что хуже) истории болезни. Иногда эти люди сумасшедшие, ну, все знают такой подвид городского сумасшествия — сообщать о себе газетам разные новости. Как-то одна женщина рассказала мне, что диагноз шизофрения ей лично поставила Элла Памфилова в Кремле. Другой мужчина снял сапог, чтобы показать, что у него на одной ноге — десять пальцев. Красивая девушка поделилась историей о том, что до неё домогается слесарь из управленческой компании и проделал в санузле ряд отверстий для подсматривания. А тут пришел симпатичный молодой человек, и сказал, что нашел бабушкин дневник. Представился Алексеем Тимониным.
«Бабушка скончалась несколько лет назад, — сказал Алексей, — а тетрадку эту, дневник, мы нашли с женой только в прошлом году, когда затеяли в бабушкиной квартире ремонт и разбирались на антресоли». Газету дневник, разумеется, заинтересовал, да иначе и быть не могло. Вот эти отрывки, записки Тамары Ивановны, врача и человека. На первый взгляд, ничего героического – ни военного прошлого, ни фронта с передовой, но за каждой строчкой видна кроенная-перекроенная войною жизнь.
«Я родилась 11 августа 1922 года в Хабаровске, куда еще до революции на заработки поехали мои родители. Жили мы там в плохом бараке, и все три моих старших брата умерли еще в младенчестве от воспаления легких, так что я была единственным ребенком в семье. Отец мой был очень хорошим поваром, работал на железной дороге, а мама была домохозяйкой, но закончила еще до революции курсы шитья, я до сих пор помню, какой у нее был шикарный диплом, там даже была прошитая фотография, и время от времени она брала на дом частные заказы.
Но где-то в 1929 году мама уговорила отца, и мы переехали жить в Баку к младшему маминому брату. Эта поездка произвела на меня просто неизгладимое впечатление. Я столько всего увидела за двадцать один день, что мы были в пути из Хабаровска до Баку… Огромная и красивейшая тайга с высоченными деревьями… Никогда не забуду, что когда переезжали по мосту через Ангару, то из окон поезда виднелось дно реки, там плавали огромные рыбины. Потом пошли бескрайние желтые степи Казахстана, только шары перекати-поля как-то оживляли эти огромные пространства. Я, хоть и была семилетним ребенком, но увидев все это, уже стала понимать и представлять, насколько у нас огромная, величественная и прекрасная страна, не любить которую невозможно…»
«В Баку мы стали жить в «черном городе», в промышленной зоне, когда въезжали в нее, то все, кто находился в трамвае, начинали кашлять, такой там стоял нестерпимый чад. На 22 июня у нас был назначен выпускной вечер, и в тот же день мама мне должна была купить билет в Москву, я хотела учиться в Москве. Но когда она в городе услышала о том, что началась война, то естественно, никакого билета мне никуда не купила.
На выпускном вечере я должна была с одним моим одноклассником читать поэму «Мцыри», но всех наших четырех мальчиков с утра призвали в военкомат, и больше никого из них я никогда не видела.
Мы все в то время были патриотами, и когда началась война, я маме сказала: «Родине нужны врачи, я иду в медицинский».
У меня в аттестате было две «четверки»: по химии и физике, и пришлось сдавать вступительные экзамены в Бакинский медицинский институт». Успешно поступила, и проучилась в институте все положенные пять лет…»
С началом войны в городе изменилось многое, но все-таки бакинская нефть имела тогда для всей страны стратегическое значение, поэтому город был на особом, и даже – на привилегированном положении.
Баку находился в тройном кольце обороны, за весь период войны его ни разу не бомбили и не обстреливали. Материально город снабжался хорошо.
«Все было по карточкам, но этого было достаточно, и ни разу «голодного» времени я не помню. Даже сладости из Ирана, и американский шоколад нам выдавали. Но, правда, нужно учесть, что Баку был «закрытый» город, и эвакуированных к нам не присылали.
Нам, например, вообще всего хватало: папа обедал на работе, а я ела очень мало, и мама всегда говорила: «Я не знаю, чем ты живешь». Папа был настолько честный человек, что где бы он ни работал, он никогда ни разу ничего с работы нам не принес, ни кусочка, вообще ничего!..»
«Все старались помочь фронту, это было важнейшим делом. В нашей семье были «богатства»: две чайные ложечки, одна позолоченная и одна серебряная, и какая-то серебряная безделушка, которую мне в Пензе подарила бывшая помещица, у которой в былые времена горничной служила моя мама, все эти наши «сокровища» я отдала на строительство танковой колонны».
«Никогда не забуду, что во время войны, в трамваях стояла полнейшая тишина, как на похоронах. Никто ни с кем не разговаривал, никто ни с кем не ссорился, и это в южном-то городе! Люди ехали в этой гнетущей тишине, ни слова, даже ни звука слышно не было, такое было напряжение.
Я работала медсестрой в госпитале, который располагался в одной из школ, туда привозили почему-то только моряков. На всю жизнь мне запомнилось, как тогда преподаватели учили нас: видишь самого «тяжелого» раненого в палате, сразу иди к нему».
«В то время лекарств не хватало, к тому же антибиотики только начали входить в практику, и один раз я всю ночь просидела возле раненого, у которого кроме всего прочего был очень сильный жар, бегала смачивать водой полотенце в коридор. За один такой «коридорный» промежуток он умер, я нашла его мертвым».
«В одной палате у самой стены лежал мужчина лет сорока пяти. Кожа его имела неестественный красный цвет, но я, начитавшаяся книжек о морских путешествиях, представляла себе, что это у него от сильного морского ветра. По возрасту он был мне как отец, и в каждое свое дежурство я к нему подходила, чтобы хоть немного поговорить. Однажды мы с ним разговорилась, и он мне пожаловался, что лежит всеми заброшенный, что кроме меня к нему никто не подходит, и признался, что у него уже нет никаких сил терпеть постоянные боли в раненой ноге, и он хочет разбить стакан, порезать себя. Я сбегала за хирургом, объяснила ему ситуацию, он осмотрел пациента, забрал на перевязку. По результатам осмотра признали газовую гангрену, нога была ампутирована, но человеческая жизнь спасена.
И был еще случай, который меня просто шокировал. На кровати посреди сцены в актовом зале лежал человек, весь замотанный окровавленными бинтами. Он был огромного роста, эта кровать ему была мала, и с двух сторон там что-то подставили, табуретки. У меня крепкие нервы, но когда я такое увидела, и когда услышала, как он кричит от боли и зовет «сестричку», то мне стало совсем плохо, я выскочила в коридор, прислонилась к стене, постояла пару минут, пошла к нему».
«У моей мамы был младший брат, Павел, которого она очень любила, и ради которого мы собственно и переехали в Баку. Они рано остались сиротами, были очень близки, она хотела быть к нему ближе. Павел Николаевич был удивительно светлый, веселый, очень талантливый человек. Когда началась война, дядю забрали на фронт, под Белой Церковью они оказались в окружении, и он попал в плен. Вначале оказался в лагере, который находился в Италии. Там они очень тяжело работали, таскали какие-то камни, голодали. Но потом моему дяде крупно повезло, если можно так говорить об узниках концлагеря. Он видно кому-то проболтался, что знает и сапожное дело, работал даже в свое время бригадиром на знаменитой ростовской фабрике «Скороход». К нему обратился немецкий офицер, и приказал пошить ему сапоги. Что ему оставалось делать, пришлось пошить. Немец остался доволен, и устроил ему перевод на работу в обувное производство в пригороде Берлина. Там они шили сапоги, работали много и без всякого учета времени, но хотя бы не умирали от голода. Недалеко от них находился какой-то концлагерь, и он рассказывал, что они со своего производства передавали туда разные инструменты для подготовки осуществления побега. Побег был успешно осуществлен».
«Не понимаю, — сказал в разговоре Алексей, — почему бабушка ничего этого не рассказывала. Никогда ведь не говорила, что работала в госпитале, я даже не знал этого никогда. Не хотела, наверное, расстраивать. Воспоминаниями о страшных вещах».
Возможно. Но возможно, страшные вещи происходят потому, что только так мы будем помнить, как должно выглядеть добро.
