Помню, что из окна его дома виднелся меч Родины-Матери. На полках я сразу же заметил стихотворные тома и томики – от Цветаевой до Кирсанова. Да ещё сборничек Михаила Кульчицкого бросился мне в глаза. Книги, литературные журналы, рукописи в папках. Это был поэт Освальд Плебейский. Мой отец приехал к нему, чтобы, кажется, написать материал для журнала «Волга», собрать подборку стихов. И меня вот, совсем ещё мальчишку, взял зачем-то с собой в эту свою творческую весеннюю командировку.
Начинался май. Тут и там виднелись белые шапки садов, а кое-где и сирень, набросив фиолетовый капюшон, бежала по раздолам к дороге, словно спеша навстречу кому-то. И когда мы только ещё подъезжали на автобусе к Волгограду, когда деревня Дубовка живописно мелькнула где-то слева от большака, я вдруг почувствовал, как много боли в красоте, что вокруг.
Я не понимал, что происходит, не умел, конечно, передать словами свои ощущения, да и теперь не умею. Только вот заметил, и никогда уж не забуду, как сидевший напротив седовласый человек сжал рукой подлокотник кресла. До скрипа. До хруста пальцев.
Поэт Освальд Плебейский встретил нас на машине. «Специальная, – сверкнул он глазами, – для инвалидов. Так что полетим не поедем!» И Валентин Лаврович (Валентин Ерёмин его настоящее имя) действительно, надо сказать, понёсся по городу, не обращая особого внимания на светофоры и разные там дорожные знаки. Он всё делал уверенно, жёстко, резко. Как будто бы не ехал, а расправлялся с пространством. Выкручивал руль бесстрашно. И говорил немного, но как-то веско, зацеписто.
К тому времени я успел поучить уроки не в одной редакции и в Ульяновске, и в Саратове, так что авторов, в том числе и фронтовиков, видел немало. Однако Плебейский произвёл на меня самое неизгладимейшее впечатление. «Будешь стихи-то писать? – посмотрел он на меня грозно, не сбавляя скорость. – Будешь, вижу, что будешь! Скорее всего, уже! А для чего? Всегда спрашивай себя: для чего? Что я изменю этой своей «кровью-любовью»? Кому помогу? Кому словом своим сгожусь? И что – скажу – нового?» Он так и выговорил – через паузу, заполненную едким папиросным дымом.
Это были не праздные слова разговора ради. Человек, едва ли не в восемнадцать встретившийся один на один с фашистским танком (уйдя на фронт добровольцем, Плебейский командовал отделением противотанковых ружей гвардейского танкового корпуса), не раз поднимавшийся в атаку, чтобы почти наверное погибнуть, но всё-таки выживавший», получивший не одно тяжёлое ранение, вкладывал в слова о творчестве особый смысл.
Потом, через годы, я вспомню тот невольный, случайный, по существу, его урок, когда прочитаю пронзительную то ли фронтовую молитву, то ли покаянную исповедь Освальда Плебейского: «Нас было двое. Что за страсти, какие страшные пути свели нас так, что выше власти нас друг от друга отвести! Ледяшки глаз. Обрез винтовки. Погон. Елозит фон-барон. И вскрикнул я, когда подковкой последний высверкнул патрон: Убит! Убит! – А ветер хмуро ветвями ивы шелестит: Чему обрадовался сдуру? Ведь человек тобой убит…»
Здесь звучит только Плебейский. Без защиты, без иллюзий, без повторов и влияний. Без перепевов и даже намёка на вторичность. Но не слышится ли разве в этих совпадающих с перебойным биением сердца человеческого (и не всегда сверенных с беспощадными маршальскими часами истории) строках отзвук лейтенантской прозы Константина Воробьёва, не видится ли запылённая лычка на шинели комвзвода Левина, «случайно выжившего» в аду окружения и шатко бредущего по осенней Москве.
Того самого Левина, что мешал пассажирам троллейбуса «искусственной ногой своею»… Что был неудобен. И был неугоден генералам, в том числе и литературным. И что записал в своём походном планшете: «Здесь всё ещё ползут, минируют, и отражают контрудары. А там уже иллюминируют. Набрасывают мемуары…» Этот химический карандашик уж точно не стереть, не извести, не замалевать никакой риторикой!
Да, Плебейского можно смело отнести к лучшим и правдивейшим авторам, писавшим о войне. И в каком-то смысле убитым после боя. У нас ведь целое поколение, если вдуматься, оказалось убитым, загнанным в лагеря, отгороженным от света «колючкой» уже в послевоенное время.
Когда в педагогическом институте Челябинска Валентин Ерёмин создал творческое сообщество «Снежное вино», когда вышли с таким же названием первые номера литературного альманаха, он не мог и предположить, что за глоток терпкой свободы придётся расплачиваться смертной жаждой в угольных шахтах да в степях Казахстана. Приговор – десять лет лишения…
Волгоград стал, как и Челябинск, родным для поэта. Узкая, быстрая Волга, её синий прищур. Простор Донских степей. Живая память войны. Плебейский обрёл здесь семью, писал и печатал стихи, передавал молодым свой творческий и жизненный опыт. Он много ездил по краю, многое задумывал и немало из задуманного воплощал в жизнь.
Его стихотворные сборники («Полдень над плёсами», «Равноденствие», «Алые створы») полюбились читателям и были отмечены взыскательной критикой. Литературные журналы, такие как «Волга», «Нива», «Отчий край», охотно публиковали его поэтические подборки… Но всё-таки широкому читательскому кругу его творчество до сих мало известно. До обидного мало. И потому позволю себе ещё одну визуальную цитату.
…Лист бумаги. Такой, знаете, серый. Пробитый насквозь шрапнелью печатной машинки. Дрожащий в руке поэта. Он, волнуясь, чему-то непонятному вдруг смеясь, читает:
Я на немецкий пулемёт
Бегу. А други – около.
Вдруг пуля, сладкая как мёд,
Под самым сердцем съёкала.
В груди – горящее тавро.
Но вас ещё потешу я!
Тут пуля выбила ребро,
Как бумеранг, взлетевшее.
Я засмеялся: ой добра
Я наглотался ихнего.
Тут в голове моей дыра
Трубой подзорной вспыхнула.
А пулемёт своё долбит:
«Мол, ваше имя-отчество!»
Заткнись ты, знаю, что убит,
Да помирать не хочется…
На обратном пути из Волгограда, стоило только мне смежить веки, я сразу же видел в полудрёме, как Освальд Плебейский, со сверкающим орденом Славы на пиджаке, наброшенном прямо на майку, произносит так потрясшие меня строки. Я и теперь точно бы вижу его перед собой – резкого, похахатывающего, цепкого взглядом, побеждающего время. Бесстрашного. И очень-очень ранимого.
Стихотворение это называлось «Атака».
Большое спасибо за эту публикацию, Наталья! Написано не просто хорошо, но очень верно. Я, как и автор статьи, встречалась с Освальдом Лаврентьевичем лет в 16 (он был другом моего дяди, тоже в 1946 году репрессированного за студенческий альманах "Снежное вино"). И так же получила мощное впечатление от облика этого человека, очень красивого, несмотря на проседь и сильную хромоту. Не забывается его взгляд, за которым чувствовалась сила ума и характера. Должна внести одну поправку касательно двух его имен. Освальд Плебейский — не псевдоним поэта, это и есть его настоящее имя, данное родным отцом и занесенное в свидетельство о рождении. Но после развода с отцом мать вышла замуж за человека по фамилии Еремин, который дал свою фамилию детям жены, заодно и имя Освальду сменили на "человеческое" — Валентин. Детские стихи его в газете были подписаны "Валя Еремин". Но, когда он подрос, паспорт оформили по метрике, и он снова официально стал Освальдом Плебейским. Но на могиле завещал написать "Валентин Еремин". Творчество этого человека заслуживает большей известности, чем это имеет место. Бывает очень обидно за его память, когда его имя в печати упоминается без уважения: кто-то насмехается над вычурными псевдонимами и приводит его в пример, а кто-то присваивает это имя и печатает свои "самодельные" стихи на сайте "Стихи.ру".
Есть фотография на сайте где на могиле стоит памятник и фамилия — Плебейский, имя Освальд. Проверьте….