Рождественский гимн

Селу Рождествено почти 450 лет, оно пластается кляксой по правому берегу Волги довольно широко. На трех улицах положен асфальт, остальные грунтовые – глина, песок, земля. Когда-то тут был спиртзавод и индюшачья фабрика, теперь ничего такого нет, но есть другое. Если вы прикатили в Рождествено – просто так, бесцельно, без товарищей с пивом, младенцев в люльках и негодующих старух в поисках парного молока, а просто потому, что легко добраться от Самары, сто рублей и частник на лодочке с ветерком за семь минут. Прикатили. Сворачивайте от пристани налево. Сразу, да.

Дорога идет по берегу, речная вода здесь кажется немного другой, не такой, как в Самаре – более мутной, что ли, кругом глина, и вот еще какие-то глиняные строительные дела рядом. Но это общая вода, Самара и Рождествено умыты одной Волгой. Осторожно, тут еще и камни – некоторые прекрасны, оглаженные волнами, с прожилках чуть не малахита, крутобокие и массивные. Такой камень неплохо иметь дома для засолки капусты и вдохновения, но пусть остается на месте, и под него не течет вода.

Узкая протока, на треть заросшая камышами, делит село на две неравные части, через нее проложен висячий мост – мост ветх, представляет собой грубо и с промежутками сколоченные доски. Мост безбожно качается, ступив на него, человек без особого опыта вцепляется в низкие перильца из крученого железного прута и совершает маленькие шажки. Потом машет в отчаянном восторге рукой и партизанским шагом скачет вперед, только панама подрыгивает на горячей голове.

11253221_797063723745938_426167928147336715_n

Берег протоки крут, усеян фиолетовыми цветками никому не известного названия и желтой вроде бы сурепкой. Сурепка стелется, цепляет за босые ноги и творит чудеса. Вот девушки, хорошие городские девушки, переправились с велосипедами, аккуратные рюкзачки за спинами, чистые лица, правильные кроссовки New Balance, и вот они как заведенные, как подраненные, начинают петь «со вьюном я хожу, с золотым я хожу, я не знаю, куда вьюн положу! я не знаю, куда вьюн положу!» Поют по кругу чуть не двадцать минут, хохочут, валятся в траву, плетут венки, соединяют сурепку с цикорием.

Дикая конопля пренебрежительно трепещет своими узкими листьями, будто бы зная толк в настоящем веселье.

Вот дачница, на указательном пальце ребенок лет пяти, привезла на воздух, молоко и яйца. Дачница не очень довольна, хмурит загорелый лоб, рассказывает, что это невозможно же, выслали ее, сняли полниза, а вторые полниза снимает проститутка, реальная проститутка, уж дачница знает толк, повидала. И вот эта проститутка – видели бы вы ее ногти! это метры геля! а один, самый главный, дополнительно проколот и свисает цепь. Так вот она то одного к себе мужика прет с «ОМика», то другого тащит. То, понимаешь, хрен к ней на «ауди» заруливает, из багажника бараньи ноги, то вообще вдвоем на мотоциклах, заклепки, черная кожа, банданы с черепами. А дачнице, скажите, как в таком антисанитарном месте растить сына и быть призывом гордым к свободе, к свету?!

Правильно она не хотела сюда ехать. «Как в воду глядела», — бросает она. Дачнице хотелось, чтобы сумки из багажника ее элегантного автомобиля выгружала не менее элегантная горничная, чтобы она шла мимо кустов роз и говорила: «София, принесите мне вишневого сока к бассейну», а тут проститутка с ногтями.

Пригорюнившись о несправедливости мира, дачница садится прямо на тут, на землю, а ребенок, хорошо выученный занимать себя сам, немедленно роет что-то рядом, по сторонам не смотрит. А зря. Ведь именно здесь открывается лучший в мире вид: двойная цепь деревьев, впереди ниже и бледнее листвой, дальше – выше и гуще, настоящая грубая зелень; темная речушка, кувшинки, жабки, эта сурепка желтая. Небо стекает между графично прорисованными стволами в воду.

11701118_797063800412597_5982160555271506239_n

Непосредственно по склону спуститься трудновато, но за 450 лет Рождественской истории люди осваивали территории и соорудили лесенки. По рукодельной лестнице спускается старик с цинковым ведром, черпает воду, бодро поднимается, в ведре плавает круглый лист. «Тамара! – кричит старик внутрь двора, — все, шесть ведер как одно, наливай». Тамара, сноровистая женщина в резиновых обрезанных сапогах, мечет старику поллитровку с жемчужно-белым самогоном.

Заброшенные беседки, полуразрушенные, есть из настоящих бревен, срубовые. Выстроены тут же, на известно удалении друг от друга, чтобы не мозолить глаза. Такое место можно мгновенно сделать своим – просто поставить сумку, просто сесть на деревянную скамью, вытянуть ноги, возможно – закурить. Черт-те какая же это красота: песчаная дорога в зарослях конопли, смирная речушка темной воды, большие деревья, это небо, эти облака, это же не вздохнуть, но когда закроешь в глаза и снова научишься дышать, то очень, очень.

11181317_797063787079265_8457432412509212111_n

Тетя Маша привыкла, конечно, к красоте. «Все говорят, красиво, — кивает она с пониманием, — бывалоча, художники гурьбами наедут, и ну картинки свои рисовать. И лес у нас, и речка, поди плохо. Озера есть. И травы, вон, лекарственные, этот вон, смотри – репешок! Первейший для печени и всякого желудка. Вон – пижма, ей глистов хорошо гнать».

Тетя Маша держит коз. У нее пять коз: Серна, Ночка, Красотуля, Игрушка и Дочка. Серна очень красивая, будто вручную разрисованная. А Крастотуля лохматая, как какой-то як. Один козел. Козла, вопреки устоявшемуся мнению, не зовут Яша, а зовут – Бельчик, потому что белый. Тетя Маша пасет своих коз. «Козлика пасу, — объясняет она, — коза-то они все чего, побродят, и придут. А за козлом глаз нужен. У нас на одной улице только восемнадцать посторонних коз, а ему только своих огуливать положено. Пусть дома работает», — веско завершает тетя Маша, а дачница краснеет, внезапно и сильно.

11659546_797063850412592_7169389020968717129_n

Все козы у тети Маши дойные. Кто три литра даст молока в день, кто — литр с напрягом. Но ничего, нормально. Козье молоко ужасно полезное, в два раза жирнее коровьего, говорит тетя Маша, и что-то там такое дополнительное содержит, ну, в городе знают. Нет, она не возит продавать в Самару, расторговывается здесь, на местном рыночке. Это из Самары к ней приезжают за молоком – берут по четыре полуторалитровки, по пять. Полуторалитровка – сто пятьдесят рублей. Она сама любит молоко, но чтоб ледяное. Парное – это, знаете, для дачников.

«А зимой им не холодно, нет, — продолжает тетя Маша козий ликбез, — они же шерстью к зиме обрастают, а под шерстью – пух. Шныряют себе по сарайчику, худо ли. А мы им сена, конечно». Задумчиво смотрит: «Знаете, что такое сено?»

Лена раньше держала корову, а потом корову продала и завела свиней. Со свиньями легче, они опрятней, пусть про них болтают – типа, свиньи. Свиньи возятся в грязи по делу – вместе с засохшей грязью со шкуры отваливаются паразиты. Свиньи очень умные, у каждой свой характер. Посмотрите им в глаза, предлагает Лена. Рождаются, чтобы умереть. Самый сезон шашлыков – апрель-май, горожане провожают зиму и радуются теплу, как могут.

Через несколько домов на крыльце сидит неизвестная старушка, туго перевязав платком сухую голову. Перед ней на детском стульчике банка молока. Где-то на задах распахнутого двора мычит корова, хорошо и вволю, как в старинном кинофильме про колхоз. А чего же вы здесь торгуете, бабушка? Тут же никого? «А не дойду уж до базара-то, — охотно отвечает старушка, — а и здесь укупят, чего».

Платок старушки белоснежный, песок под ногами яркий, как желток яйца от деревенской курицы, за поворотом течет Волга, небо просто ломит взгляд нездешней синевой, Есенин ловко про такое написал «только синь сосет глаза», но в Рождествено Есенин не был, был в другом заволжском селе, в Ширяево, где перепортил, хочется верить, всех девок.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.