Зима в квартирах. Глава 5

Тина

Третий день — ужасное настроение и отсутствует желание выходить из дома, таскаюсь из комнаты в комнату, еще на кухню. Это известный показатель и требует внимания именно сейчас, потом будет хуже, депрессии – отвратительные штуки, вокруг тебя – черные дыры, внутри тебя – воющий вакуум. Невозможно себе представить английскую королеву в депрессии, а принцессу Диану – как раз возможно. И кто где. Но я хитрая, такая хитрая!

Кстати, раньше меня как-то смущало, если люди отмечали мою хитрость, я даже могла начать свирепо возражать, повторяя, например: я не хитрая, я практичная! – а теперь даже считаю за комплимент. Короче: я хитрая. Хитрая я давно придумала себе опустошение, как диагноз. Чем лечится опустошение? Известно, чем.

Мне надо хорошенько себя нафаршировать. Можно использовать разные начинки, каждая диктует свой рецепт изготовления. Но! Предпочтительнее всего заполнить себя мужчиной. Это самый быстрый способ, и просто ужасающе легкий. Алгоритм действий отработан годами, чего уж.

  1. Ознакомиться с городской афишей.
  2. Накрасить лицо. Кривляюсь в зеркало, крашу ресницы. Быстро моргаю, будто бы у меня нервный тик, размазываю черную тушь слегка вокруг — шик подиума, на показе Chanel модели носили глаза в густой угольно-черной  обводке, нарочно небрежной.
  3. Отправиться в присутственное место.
  4. Через час-полтора покинуть его, унося в кармане пальто три визитки, в желудке — порцию спермы и бокал шампанского.

Но возможны варианты:  два бокала шампанского, красное вино, а с порцией спермы теснее пообщался презерватив. Причем! Я не называю это сексом — лечебная гимнастика, фитнес, аэробика. И – весело,  так весело, адреналиновая радость! Главное – успешно довести объект до женского туалета, а это несложно. Особенно, если ты хитрая, очень хитрая.

— Спасибо, что согласились поговорить со мной. Обрадовался, увидев вас в списке приглашенных, я как раз ищу грамотных пиарщиков… У меня такое предложение, в общем, немного посотрудничать с нами. Через год выборы в губернскую думу, вы знаете.

— Вообще-то нет.

— Не знаете про выборы?

— Нет.

— Удивительно. Ну, это к лучшему. Кстати, вы прекрасно выглядите сегодня.

— Благодарю. Мы встречаемся впервые.

— Впервые? Точно. Вы пьете вино?

— Да.

— А водку?

— Водку реже. Странный какой-то разговор.

— Просто там и водка в стопках. Вот, рядом с огурцами. И коньяк.

— Отлично.

— Все-таки вино?

— Да, пожалуй. Красное.

— Держите. Упс! Ну вот же нифига себе! Черт! Извините! Какой я болван!

— Ничего, ничего, это я сама виновата… Толкнула нечаянно.

— Да я вам всю эту испортил, кофту! Пятно-то какое, даже не понимаю, как это получилось, рука что ли дрогнула, черт. Пятно. Пятна!

— Красное на белом, да. Думаю, мне надо попробовать все это как-то… отмыть. Вы не подскажете, где это можно сделать? Кран с водой, полотенца, все такое.

— Я провожу вас.

— Благодарю.

***

Соня. Иркутск

Обхожу квартиру, с каждым новым шагом расстегиваю по новой пуговице на пальто. В результате шаги получаются приставными – так на кинематографических американских свадьбах идут подружки невесты, в одинаковых платьях и с букетами.

Квадратная кухня, правильный квадрат, к  радости Филиппова – он любит помещения правильных геометрических форм. Его комната «с балконом» — тоже правильный квадрат, и его письменный стол, изготовленный на заказ – правильный квадрат, его кухонный стол – правильный круг. Вряд ли можно сказать о круге – правильный. Просто – круг. Просто Филиппов любит все правильное, в том числе и слова. Например, он искренне говорит, что стал врачом, так как хотел спасать людей.

Здесь стола, как такового, нет, есть барная стойка, к ней прижимаются лакированными спинками два высоких стула. Стулья классических силуэтов, но ножки непропорционально высокие. На один из стульев я обрушить дорожную сумку, стул всхлипнет от неожиданности и напряжения. А и пусть.

«Сменщица, сменщица», — произношу довольно громко, примеряя это слово на себя.

Оно не подходило мне, не шло, но вот у сумрачной девушки Марфы из четвертой квартиры имелось другое мнение, как оно всегда имеется у продавщиц   отделов готового платья, когда они всплескивают руками и хором уверяют «вам отлично, женщина», а ты прячешься за плотные портьеры кабинок для переодевания.

Гордо изгибающийся кран сначала крякнул, затем пошипел, наконец, неохотно исторгнул мне на руки порцию теплой воды, жидкое мыло пахло лилиями или чем-то таким, ненавижу запахи цветов.

Все еще оставаясь в пальто, я влезла на соседний и заключительный стул. Сиденье приятно спружинило, очень удобной показалась лакированная спинка.

Барная стойка имела покрытие «искусственный  камень», на светло-оливковом фоне змеились разводы еще светлее, почти белые. Стоял стаканчик с зубочистками.  Металлическая солонка в форме амфоры. Без перечницы.  На ощупь столешница была прохладной, и я растопырила пальцы, приложила ладони – они отчего-то горели. Ступни тоже горели, незнакомым сухим жаром, обратила внимание, что до сих пор – в сапогах. Это было не смешно,  я  расхохоталась, тишина чужой квартиры, чужое солнце прямоугольниками на полу и мой смех.

Стянула сапоги, они упали с двойным стуком. Пошевелила пальцами ног, ступни горели, горели — все равно. Удивительно, насколько хорошую квартиру в этот раз предоставили Филиппову. Вероятно, его котировки, как специалиста, многократно выросли, ведь в прошлый «поезд» он жил вообще в комнате на троих с офтальмологом и его женой – терапевтом.

«Такая женщина,- восхищался Филиппов, — такая женщина! Женщина-гора! Ручищи, ножищи, овал лица соответствующего размера, мощная шея, волосы по спине… А голос! Такой природный альт… Она читала вслух программу телевидения, так я просто обалдевал!».

Сейчас же явно никаких соседей. Кухонная мебель оттенка слоновой кости, дорогая газовая плита с пятью конфорками, центральная – огромная. Обширный и двухстворчатый холодильник,  полированная сталь. На таком легко остаются отпечатки пальцев, ладоней, и надо кропотливо оттирать специальными средствами, особенно если ты любишь, чтобы все было правильно.

Мой мобильник зазвонил и задрожал в кармане джинсов.

-Добралась, — сообщила я Филиппову, — все нормально. Сижу на стуле.

— Ага, — сказал он, — молодец. Сидишь на стуле. Я буду поздно. Пойдешь куда-нибудь гулять?

— Не знаю еще.

— Ты хотела посмотреть город. Мосты, реку. Памятник Александру третьему.

— Памятник, да. Пойду.

— Отлично. Обязательно поешь. Пока, пока!

Голос у Филиппова был обыкновенный, и вовсе не казался голосом человека, объявившего свою жену – сменщицей, и все в порядке. Все правильно. Перед его отъездом я не спала ночь, обуяло странное безумие, зачем-то разворотила ящики комода, полки книжного шкафа и бюро; бюро являлось внезапным из подарков на свадьбу от Филипповской матери, Аллы Юрьевны. Она лично доставила его в арендованное кафе на грузовом такси, и горделиво распаковывала стройные и почти розовые ножки из слоев и слоев пухлой оберточной бумаги, похожей на промокательную.

«Вот, дети, — торжественно сказала она, разгибаясь и краснея лицом, — только  договор – не ругаться!».

Вообще, Алла Юрьевна – редкая свекровь, она радовалась свадьбе сына, просто плясала, называла меня деткой и другими ласковыми словами, находила и указывала окружающим на очевидные приметы красоты: посмотрите, какие у Сони хорошенькие ушки! обратите внимание на  сонину  шею, как она интересно переходит в плечи и наоборот!

Моя мама смущенно улыбалась, не смея вообще открыть рта. Она робела ученой и многословной сватьи, хотя вполне могла бы и не робеть, но так уж у нас принято в семье, по женской линии. Бюро, свекровин подарок, она безусловно одобрила, и так нежно гладила благородное старое дерево, будто бы это были кудри ее первой внучки.

Так из этого бюро я вывернула на пол, на журнальный столик, на диван вороха оплаченных счетов, предупредительных писем, договоров на обслуживание, фотографий. На некоторых фотографиях я даже не узнавала лиц присутствующих, они как-то выглядели все не в фокусе и сливались в одно незнакомое лицо.

Наверное, я громко шуршала, у себя в дальней комнате, на пороге возник недовольный Филиппов и спросил, все ли у меня дома. Ладонью приглаживал волосы, встрепанные со сна, узковатые глаза смотрели воинственно, казались бойницами, приготовленными к вражеской атаке.

— Люди спят в это время, — сказал он, прошагал мимо меня, сгреб без разбору бумажный мусор, часть прижал к обнаженному своему торсу, часть рассыпалась постмодернистским листопадом у его ног. Быстро вышел, какое-то время  шуршал на кухне, утрамбовывая вероятные документы на квартиру и что-то сходное в мусорное ведро.

Мусорное ведро представляло собой шотландский замок в пластмассовой миниатюре  и тоже являлось подарком Аллы Юрьевны, так что энтропия свелась к некоему несвойственному ей логическому порядку.

Ничего страшного, наутро я хорошенько пошарилась в мусорном ведре. Как раз было, чем себя занять, пока Филиппов ожидал такси, нервно перезванивая каждые полторы-две минуты диспетчеру: «это вас адрес такой-то беспокоит, когда подъедет  автомобиль?».

— Ты что, — сказала я, расправляя ладонями измятые листы, в чайных спитых листьях и ссохшихся лимонах, — ты разве опаздываешь?

— Не хватало еще, чтобы я опоздал.

Филиппов вдруг подошел и встал за моей спиной. Положил руки на плечи. Подул в затылок, я замерла. Засмеялся, характерно комкая звуки. Сказал:

— Нам ведь хватает, что ты все время опаздываешь, правда?

Тут приехало такси, он сбежал с лестницы, махнув на прощанье рукой, он даже крикнул, уже с середины пролетов, что позвонит и немедленно, и чтобы я была молодцом.

Я слышала, слышала, но уже плохо, потому что наконец-то плакала. Я плакала о том, что никогда не буду молодцом, и о том, все время опаздываю. Филиппов нечасто напоминает, но мы ведь все помним, что я была на службе, когда погиб наш ребенок. Филиппов находился во Франции в  момент, но это помню только я. Да и то – иногда забываю. Тем более, он ведь стал врачом, чтобы спасать людей, никаких конкретных имен.

В окне появилось целое красное солнце, крупный шар, я неуклюже сползла с высокого табурета, сняла пальто и заглянула в холодильник. Черт его знает, зачем. Есть не хотелось, но общая неудовлетворенность ситуацией подсказывала, что проявление пищевой активности может пойти на пользу.

Холодильник имел странное строение – полки  хаотично были размещены в его прохладном тулове, некоторые с уклоном. Наверное, предназначались для вина. Вместо вина там хранилось пиво «козел», псевдо-чешское, стоило ехать в Сибирь, чтобы обнаружить там  «козла», гениальная все-таки вещь – сетевые продовольственные магазины. Кроме пива в холодильнике не было ничего. «Обязательно поешь», — повторила я за Филипповым, обязательно поешь. Была тут какая-то очевидная метафизика, пустота в пустоте, но мне скучно об этом и даже страшно, не буду. Обязательно поешь.

Итак, в холодильнике ничего не было, только маленькая коробочка с глянцевым округлыми боками, взяла  в руки, покрутила. Ни крышки, ни другого технологического отверстия. Темно-розовая, тяжеленькая, холодная, ее приятно было перекладывать с пылающей ладони на ладонь, но предназначения определить не удалось. Обратно на пустынные полки не вернула, зажала в кулаке, присовокупила еще бутылку пива – светлого.

Вместе с пивом и коробочкой вышла из кухни, перешагнула  через свое черное пальто безразлично, а ведь это дорогая для меня  вещь, Филиппов три года назад привез из Парижа, сам выбирал, долго уточняя параметры и типоразмеры по телефону, было ощущение, что следующий запрашиваемый им размер будет звучать как «длина спины косая». Пальто подошло тебе мне так и настолько, что я пыталась носить его зимой, поддевая четыре свитера и жилет.

Вначале это Филиппова забавляло, а потом он принялся спрашивать, как заведенный: неужели подобрать нормальный зимний гардероб – это проблема?

Коридор,  одинокая книжная полка, на ней – стопка журналов. Посмотрела: прошлогодний Космополитен и Счастливые Родители, ччччерт. Справа комната, темная дверь с контрастными светлыми вставками, я толкнула – закрыта на замок.  Слева комната – светлая дверь с контрастными темными вставками – легко подалась подалась, я вошла.

Комната напоминала недавно осмотренный холодильник – пустая. Точно посередине стояла кровать, четыре массивные деревянные ножки, правильное решетчатое основание, хороший матрас. Постельное белье отсутствовало, точнее, лежало свежей стопкой на матрасе. Чисто-белое, без лишних украшательств. Никакой другой мебели, стены оклеены темно-синими обоями, серебристые павлины в окружении  переплетающихся стеблей. Напротив кровати — большая репродукция картины Энди Уорхала  «Губы». Отпечатки женских губ – то ли листья, то ли бабочки. Под ней, на полу –  крупная птичья клетка, островерхая, плетеная из толстой черной проволоки, никого внутри.

Пол – паркетный, примечательный рисунок – не привычная «елочка», а квадраты, причем чередовались темные и светлые, стороны квадратов  располагались не параллельно стенам, а под  углом.  Задумалась, под каким именно углом, сорок пять градусов, верно.

Села, откупорила бутылку пива, поискала, куда положить крышку – и положила пока на хороший матрас. Шелковая обивка матраса украшалась перекрестьем волнистых выстроченных линий и вышитыми изящно словами «Pompadour». Пивная крышка удачно разместилась  на первой букве «о», почти совпав в размерах.

— Привет, — сказал Филиппов. Он, оказывается, зашел, и смотрел на меня от порога и сверху вниз.

— Привет, — повторил он, очень бодрый, отличный черный костюм в полоску,  что это за костюм?

— Так и знал, что ты будешь торчать дома и пить пиво на полу.

— Собиралась как раз выходить, — возразила я.

— Ну, значит, мы сделаем это вместе.

Филиппов протянул мне руку, я приняла ее.

— Ты что это обнялась с ароматизатором  для холодильника? – спросил он про полюбившуюся мне розовую коробочку.

— Так, — неопределенно ответила я, думая, что он увидел наверняка уже и пальто на полу, и неразобранную сумку на барном табурете, и все понял и все знает, и я знаю. Что только вот делать со всем этим.

— Как твой поезд, — быстро и в сильном испуге сказала я.

— Все хорошо, — медленно произнес он, — в настоящее время ожидаю кардиохирурга и будем оборудовать операционную. Ты знаешь, я именно этого и хотел… для рейса.

Раздались странные звуки, будто бы колокольный звон, но маленький.

— Что ты дергаешься, — поморщился Филиппов, — это домофон. Ты дикая, Соня.

— Я не дикая.

— Открою.

Филиппов вышел, быстро ступая, его волосы сверкнули вдруг медью, пиджак отскочил от бедра и вернулся в прежнее положение, домофон все еще звонил колоколом.

Я вернулась на пол и отпила пива. Странно, плескалось на дне, как так произошло – не заметив, опустошила бутылку. Такие мы, невменяемые алкоголички. Пустую бутылку поставила в центр темного паркетного квадрата, потом переместила на светлый. Играю в шашки, да. В поддавки.

Один раз мы  с Филипповым  гуляли в парке, стояла зима, мы были почти незнакомы, самое начало отношений, как это принято говорить и писать на дамских форумах: наши отношения, их этапы. Зима, мороз и вот этот ранний зимний закат, розово-малиновый и тоже холодный. Стужа, стужа. Я ужасно замерзла; а когда я  мерзну, то совершенно перестаю соображать,  теплолюбивая. Замерзла, дрожала настоящей и крупной дрожью, стучала зубами, поджимала пальцы в осенних сапогах на каблуках (зимние не казались мне подходящими для свиданий), скрючивала тело, прижимая локти к бокам и подбородок к  шее, всё хотела сказать, что нету сил бродить в снегах, и хорошо бы как-то.

Но Филиппову кто-то позвонил на телефон, пациент, и минут десять продолжалась невыразимо глупая беседа относительно безмолочной диеты и низкого содержания углеводов везде. Филиппов тогда служил интерном и был сосредоточенно бдителен в вопросах медицины, настоящим адептом профессионализма, у него в дипломе написано «врач России», он гордился по-настоящему. Перебить его разговор пошлой температурой воздуха не представлялось возможным. Да я уже и не смогла бы ничего сказать. Губы смерзлись в единое, ресницы покрылись инеем и царапались, путались верхние с нижними. Я твердо решила, что умру, умру сейчас.

Оставила Филиппова в парке и бежала на автобусную остановку, бежала за желтым автобусом типа «икарус»,  стучала в двери, влезла, замороженными кривыми пальцами отсчитала сумму за проезд. С  Филипповым получилось невежливо и грубо, но я как-то твердо знала, что чуть не спасаю чуть не жизнь, такие дела.

У меня часто возникает такое ощущение, в ходе бесед с ним и просто рядом.

Филиппов громко разговаривал в прихожей, его голос звучал недовольно: сердитый бас.

— Дорогой, что-то случилось? – громко спросила я у пустой бутылки. Бутылка взволнованно промолчала.

— Иду-иду, — успокоила я её. Зачем-то пересчитала количество отпечатков губ на картине Уорхола. Двадцать три.

В коридоре Филиппов занимался чем-то непонятным: мешал девушке Марфе, жительнице четвертой квартиры, снять шубу. Рядом с Марфой, красной от проистекающей борьбы и сопротивления,  стоял молодой мужчина в очках и спортивном костюме. Он был абсолютно лыс, череп сиял и хотелось постучать по нему пальцами, чтобы характерный звук.

— Здравствуйте, Марфа, — склонила я голову, — хорошо, что зашли.

Протянула руку молодому мужчине:

— Я Соня.

— А я — Евгений Львович, — кивнул и он, копошась в карманах, – а это Марфа. Львовна.

— Мы знакомы с Марфой.

— Она одна.

— Вижу.

— Сейчас одна, — уточнил Евгений Львович и вынул, наконец, пачку сигарет.

— Здесь не курят, — бросил Филиппов в сторону.

Не знаю, зачем мне потребовалось встревать, что-то говорить, приглашать Марфу с Евгением Львовичем пройти на кухню, открывать холодильник и закрывать его снова; Филиппов смотрел волком и угрюмо молчал, поглядывая на часы. Марфа подняла голову и сказала:

— Всегда считала этот абажур неподходящим.

Мы тоже все задрали головы, люстра не подходила ни по одному параметра для кухни – помпезная конструкция из бронзы и хрусталя, какие-то завитушки, шлифованные массивные детали, выгравированные амуры и что-то еще.

— Хорошо бы пива, — вспомнил Евгений Львович из советского кинофильма, не опуская головы. Кроссовки он снял в прихожей, ноги в синих носках смотрелись беззащитно.

Марфа ахнула. Филиппов рванул из холодильника четыре бутылки обеими руками. Раздал. Пили молча. Никакой даже мухи не жужжало над ухом, никакого сверчка не пело в укромном углу,  и радио не мурлыкало  игрушечным голосом  откуда-то издали. Филиппов ходил взад-вперед, Марфа и я нависали над стойкой, установив локти в искусственный мрамор, Евгений Львович присел на корточки, но ненадолго.

— Разрешите помыть руки, — сказал он очень тихо, но отчетливо, громыхнув пустой бутылкой о плитку пола.

— Да сколько хочешь, — огрызнулся Филиппов, —  полотенце возьми, бумажное там.

— Таким вот образом, — Филиппов посмотрел сначала на чудовищную люстру, потом на меня, на Марфу – не посмотрел, она от отсутствия взгляда покраснела до настоящих слез. Вытерла их рукавом свитера, того самого, с высоким воротом.

— Еще бутылочку? – предложила я ей, неудобно было смотреть на очевидные и непонятные страдания.

— Нет, — внезапно она заговорила громко и с большой претензией, — никакого пива, и этого-то не надо было. Ты вообще… Ты зачем Женьке пива налил?

— Я не наливал. – Филиппов держался максимально независимо и без всякой надобности включил-выключил газовую горелку. Пьезорозжиг. Вытащил сигарету. Не закурил, играл пальцами, как жонглер с очень короткой тростью. На Марфу он по-прежнему не смотрел.

— Ребенок-то где, — зато поинтересовался.

— Дома, — с обидой ответила Марфа, — картошку-толчонку ест. Речь не о ребенке сейчас так-то.

— А я думал, он опять в позной отирается.

— А еще ты, наверное, думал, что смешно пошутил?

Отметила про себя некоторую интимность их перебранки. Малознакомые люди обычно не позволяют себе таких интонаций и упреков. Никогда не слышала от Филиппова о девушке Марфе, и что такое «позная»?

— Что такое позная, — спросила.

— Типа пельменной, — ответила Марфа, — только там позы подают. Бурятские манты, можно сказать. Очень вкусные. Но дело опять же — не в позах.

Филиппов молчал, плотно сжав челюсти. Что-то нашаривал левой рукой во внутреннем кармане пиджака. Ничего не нашарил, огладил рукав.  Рубашка темная, галстук золотистый, изрисован маленькими картинками. Мне не удалось рассмотреть сюжета. Марфа говорила:

— Ты наливал ему! Наливал! Он был почти против!

— Не заметил.

— Не заметил, ага. И почему-то это я совсем не удивляюсь этому?

— Послушай, — вдруг Филиппов двинулся к Марфе, выронив сигарету и сейчас же раздавив ее ногой, — послушай-ка, а ведь вы не знали, что я могу быть здесь. Вы не могли знать.

— Знали, — Марфа прополоскала рот глотком пива, — не знали, какая разница.

Филиппов побледнел. Полукружья под глазами синели, выбритые щеки  и нос с горбинкой казались деталями ледяной фигуры,  и вот эта ямка на шее, между ключицами. Марфа качала ногой в красной туфле без каблука.

— Хм, — светски обратила я их внимание на себя, — что-то сквозняк. Вы не находите? Прямо по полу, и даже выше. Такой неприятный ветер. Свежий.

— Полем, полем, полем свежий ветер пролетел! Полем свежий ветер, я давно его хотел, — спел Филиппов и плюнул в раковину из керамогранита.

— Ветер? О-о-осподибожетымой!

Марфа соскочила с табурета, и забавно оборачивая колени внутрь, побежала прочь. Через двадцать секунд мы услышали ее крик.

— Ха-ха, — четко проговорил Филиппов, хмуря бровь и белея скулами,- ха-ха. Ну, пошли. В театр юного зрителя. По всему чувствую, нас ждет падение с Голанских высот.

— Что? Что? – глупо лепетала я, — причем тут?..

Какой-то бред. Голанские высоты.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.