Соня. Иркутск
В комнате с кроватью, павлинами на стенах и клетчатым полом окно было распахнуто настежь, Евгений Львович находился на подоконнике. Стоял, наклонившись вперед, крепко придерживаясь, тем не менее, за пластиковые створки.
Марфа кричала в некотором отдалении. Руки она вознесла над головой, шевелила волосы, брови изломала трагически.
— Женя-а-а-а! Женечка-а-а-а!
И еще раз:
— Женя-а-а-а! Женечка-а-а-а!
Я схватилась руками за грудь, нелепый и ненужный жест, будто бы в ритме участившихся ударов сердца надеялась отыскать верные модели поведения. Филиппов быстро прошагал до окна, обнял Евгения Львовича за талию под спортивным костюмом, сдернул вниз.
Евгений Львович проскользил пальцами с ужасающим скрипом по обеим рамам, упал вместе с Филипповым на пол, Филиппов мгновенно выпустил его из рук, но остался лежать: клетчатый паркет, раскинуты полы пиджака, галстук сбился, голова в светлом квадрате.
Евгений Львович тоже не спешил подниматься, уткнулся лбом в чугунный радиатор и что-то бормотал, неслышное. Лысина его покраснела. Очки валялись неподалеку.
Марфа споро закрыла окно. Кричать она перестала. Звонила по телефону.
— Ману, мартышка, ты почему трубку не берешь. Нет, не берешь. Ты же знаешь, что трубку надо брать после первого-второго звонка, а то мама волнуется. Да. Да. Ты поел? Толчонку съел? Сок выпил? Молодец. Трубку бери сразу.
Потом в меру спокойно обратилась к нам:
— Что стоять-то? Айдате, пива еще выпьем.
— Ты сумасшедшая, Марфа, — сообщил Филиппов, — конечно, мы не пойдем сейчас выпивать пива. Конечно, мы сейчас с Соней вас проводим, и будем наслаждаться покоем и отсутствием неумелых самоубийц.
— Не начинай, — предложила ему Марфа.
Филиппов взял меня за руку и вывел в коридор. Еще раз пошарил во внутреннем пиджачном кармане, выудил двумя пальцами плоский латунный ключ и принялся открывать дверь – ту самую, с контрастными светлыми вставками, ключ проворачивался, проворачивался бестолково, Филиппов помогал коленом и яростно клацал ручкой. Я наблюдала, удивляясь себе: откуда такое хладнокровие, отстраненность, равнодушие. Сказала без надобности, но с выражением: «Пофигизм».
— Да не пофигизм, а идиотизм, — Филиппов повернулся через плечо, наконец-то он порозовел до обычного своего состояния, — ты разве не поняла? Женька – идиот. Могильный крест на семейной груди.
Дверь отворилась. Филиппов сделал приглашающий жест.
— А семейная грудь — это Марфа? – я вошла, осматриваясь.
Комната поразительно отличалась от первой, казалась вырванной из контекста и перенесенной сюда ураганом, такие бывают ураганы, переносят девочек с собачками. Сначала этих девочек зовут Дороти, а в переводе на другие языки – Элли, это глубоко символично, потому что все мы иногда такие девочки, и пусть у нас будет много имен.
Простые обои местами отклеились, закручивались нетугими рулончиками, это пытались скомпенсировать, очевидно, множеством постеров, укрепленных поверх с помощью булавок, коричневого скотча и изоленты.
— Получать от одной свиноматки до 2,5 тонн свинины живой массой в год, — прочитала я вслух.
— Голосуйте за процветание каждого города, каждого села нашей любимой родины, — откликнулся Филиппов.
Два окна оформлены потрепанными бамбуковыми жалюзи, тонкие прутики торчали во все стороны, местами просторные проплешины и можно рассматривать улицу 5-ой Армии.
В углу – стол исполинских размеров, на нем большой монитор, системный блок, рядом ноутбук, стационарный телефон, две лампы дневного света, груда карандашей, шариковых ручек, книги, два блокнота, один – в нежно-лиловой обложке с замочком.
Крутящееся кресло, заваленное одеждой. Джинсы Филиппова, а вот этот черный свитер я ему дарила на прошлый новый год, он был доволен, говорил: «такой мягкий, снимать не хочется».
Разложенный диван, сверху подушки в пестрых наволочках, одеяла, плед и так далее. Почему-то тулуп цвета кофе с молоком и богатая зимняя шапка-треух. Вплотную кресло, определенно, оно же кровать. На нем – тоже ноутбук и пара ботинок, новых, в картонной коробке с авторитетным логотипом изготовителя. Дорогая обувь. Филипповский размер.
— Женщина-пролетарка! – обратился ко мне Филиппов языком очередного плаката, – овладевай авиационной техникой! Иди в школы, техникумы, ВТУЗы гражданского воздушного флота!
Закрыл замок, дважды провернув ключом. Как был, в парадном костюме лег на диван, поверх тулупа. Скрестил ноги в лодыжках. Указал подбородком вверх и влево:
— Мозг – основная мишень алкоголя.
Выдающийся по размерам плакат, в центре — головной мозг, художник изобразил его не традиционно похожим на скорлупу грецкого ореха, а весьма напоминающим кишечник, все эти петли и изгибы.
Я промолчала. Потеснила ноутбук на кресле, намереваясь присесть. Хотелось плакать.
— Минуточку, — среагировал Филиппов, — пока стоишь, дотянись, пожалуйста, до бара. Я бы водки выпил.
— А где бар, — никакого бара не было видно.
— В ящике стола, где же.
— А, ну да.
Выдвинула верхний ящик – он оказался полон бумажного мусора и почему-то рыбной чешуи. Второй содержал компакт-диски без конвертов и опознавательных знаков. В третьем обнаружилась бутылка теплой водки и жестяная банка с коктейлем «Ягуар», а также нечистые на вид стеклянные стопки. Некоторые из них были гранеными, по типу стаканов.
— Давай-давай, — Филиппов немного привстал на своем ложе, возвышаясь узлом галстука непосредственно над рукавом тулупа.
Я плеснула ему водки, он выпил, затем сразу еще – «между первой и второй перерыва нет совсем», и еще – «ну и третью, как говорится, ее бог любит», закрыл глаза и ладонью сверху.
— А эти там, — я все-таки беспокоилась, — эти там, они что?
— Да смотаются сейчас.
-Они вообще кто?
— Никто.
— Сложилось впечатление, что вы близкие друзья.
— Ошибочное это впечатление.
Открыл глаза, совсем больные глаза, я замолчала. Ощущение неминуемо надвигающейся беды сделалось сильнее, еще сильнее, сжала руки в кулак, стараясь побольнее вонзить ногти в ладони, боль хорошо отвлекает, настоящая физическая боль, реальные страдания плоти, это же известный факт и аксиома. Кто-то из психиатров заражал своих душевнобольных подопечных малярией, так как ее приступы значительно ослабляли рецидивы основной болезни.
В дверь постучали.
— Не открывай, — вяло выговорил Филиппов, — я устал. Сейчас, минут сорок поваляюсь, и пойдем гулять по Иркутску. Набережная, Ангара…
— Памятник Александру третьему.
— Да, памятник, — чуть оживился в интонациях Филиппов, — отреставрированный. А раньше там просто стояла стела. Ну, устремленная вверх. И ее называли – мечта импотента.
Елена
Привет, дорогая, рада тебя слышать. Что говоришь? Знаешь, я пока тебе ничего на эту тему не буду рассказывать, мне надо подумать, мне надо самой немного разобраться, чтобы реально иметь возможность обсуждать произошедшее. Ты меня извини, но по-другому не сумею. Да, мне так будет лучше, спасибо.
Я вот что сегодня подумала – давай в выходные поедем в деревню вместе, а? Давно собирались. Ты зимой там никогда и не была. Не представляешь, как красив пейзаж. Просто рождественская открытка, этот лес вокруг, эти горы неподалеку, сосны, а какой там свет, ты не представляешь!
Хорошо, ты подумай. Я еще в конце недели позвоню. В четверг… Нет, в пятницу.
Соня
Когда Филиппов получил документы на эту дачу, он устроил большой праздник с общим сбором, изготовил плов, купил зеленого чаю номер сорок пять и водки. «Грех не отметить, грех не отметить», — приговаривал он, шинкуя лук.
Участок ему подарила благодарная пациентка. Абсолютно неправдоподобная история, пациентке было лет восемьдесят, чуть не грузинская чуть не княгиня, вдова крупного государственного чиновника, она периодически приезжала на коммерческой скорой помощи в отделение Филиппова — страдала стенокардией. Ей предоставлялась коммерческая же палата на двоих, соседа себе она выбирала тщательно и придирчиво, это должна была быть нестарая еще женщина с образованием, но без лишнего гонору. Ее княгиня немедленно начинала учить жизни, наиболее талантливым слушательницам дарила на прощание перстень с тем или иным камнем. Массивное серебро, ручная работа, женщины с образованием смущались, но брали.
Я видела княгиню один раз: Филиппов забыл свой обед дома, пластиковый контейнер, наполненный фаршированными перцами по сезону, толма эчмиадзинская, называла это блюдо моя мама и я тоже, за ней. На перекладных примчалась к больнице, вызвала Филиппова звонком, он спустился минут через десять и не один. Вел под руку монументального сложения женщину, высокая и широкая в кости она гордо ступала, откинув назад тяжелый узел волос, несильно тронутых сединой.
Филиппов до странного нежно относился к ней, спуская высокомерие и некоторое самодурство, я долго не могла этого объяснить, пока в один из «приходов» он что-то такое не сказал: а в хосписе без старухи-то скучают, прислали апельсинов, порядочный бред, ты не находишь?
Я тоже нашла апельсины из хосписа — порядочным бредом, переспросив старухин диагноз. Филиппов раскипятился и ответил нервно, что диагноз тут не причем, но княгиня посещает хоспис как волонтер, и все буквально рады умирать на ее руках, а когда она сама лежит у него, у Филиппова в отделении, то никто умирать не рад в хосписе.
И вот как-то Филиппов после ночного дежурства домой не пришел, а я все знала, все отслеживала — работа риэлтора не предполагает постоянного присутствия в офисе, так вот: он не пришел. По телефону отрывисто попросил оставаться на связи и ожидать хороших новостей, так я и поступила, варила кофе и не пила его, выливала. Сейчас кажется, что я уже тогда предполагала со стороны Филиппова предательство, только не знала сроков.
Хорошие новости и заключались в дарственной бумаге, нотариально заверенной, на участок площадью такой-то, расположенный там-то, даже данные аэрофотосъемки прилагалась, а это дорогостоящее мероприятие.
Я была ошеломлена и немного раздавлена хорошими новостями, мое детство прошло без дач, бабушкиных деревень и прочей природы, и я сомневалась, что смогу соответствовать помещичьим ожиданиям Филиппова, но он приплясывал от радости и велел собираться. «Немедленно поедем смотреть», — скомандовал он, глаза его были зелеными, а волосы бонусом отливали медью, признаки его полнейшего довольства и даже счастья. «Моя дача», — говорил он, будто бы обнимая каждое слово.
Участок примыкал одной стороной к лесу — показалось сначала, то березка, то рябина, куст ракиты над рекой, но уже вскоре мы немного обескуражено обсуждали близкое соседство со старым кладбищем, на нем давно не хоронили, но зато в ветхой сторожке проживали то ли сектанты, то ли сатанисты — какие-то люди отталкивающего поведения и внешности. Один из них выходил каждый раз на звук автомобильного двигателя, и протяжно кричал куда-то в сторону: «Сиии-рёооо-жааа», потом закуривал и уходил обратно, в лес.
Из растений на кладбище преобладали кусты, слабые познания в ботанике не позволяли мне их идентифицировать; весной они покрывались гроздьями мелких цветков, а летом каждая ветвь обрастала белесыми ягодами так густо, что листьям не оставалось места, листья быстро желтели и опадали, снисходительно покрывая заброшенные могилы и вполне протоптанные тропы.
На участке же обнаружился недостроенный дом белого камня, натурального камня — не кирпича. Крыша покрывала не всю площадь, зато имелись колонны, прекрасные пузатые колонны, такие неуместные здесь, среди зарослей лопухов и лебеды.
Филиппов полюбил свою дачу с первого взгляда, звука, вздоха, прикосновения. Он полюбил ее даже раньше, скрепляя своей продуманную росписью сделку в документах, целуя благодарно сухую холеную руку княгини.
Он добровольно созвонился со своей мамой, а моей свекровью — Аллой Юрьевной, чтобы проконсультироваться по поводу прополки, выбора семенных материалов, удобрений и саженцев. Алла Юрьевна со страшным трудом достала ему невиданную в городе и мире редкость — Канарское земляничное дерево, или золотое яблоко Гесперид. Земляничное дерево, разумеется, не прижилось, выяснилось весной, так что никаких золотых яблок.
Зато четыре деревца облепихи — прижились. Филиппов гордо сообщил, что три из них — женские особи, а центральное — мужская. «Посмотри, они просто обожают друг друга», — ласково говорил он, и мог часами наблюдать за саженцами, будто бы это были дрессированные собачки или попугаи.
Жить в недостроеном доме было возможно, недостающие фрагменты крыши Филиппов заложил рубероидом, ломкий, остропахнущий рубероид тоже сделался полноценным жильцом. Я морщила нос, втягивая характерный запах, но сдержанно молчала. Мне тогда казалось это самым достойным вариантом поведения, при необходимости я бы использовала респиратор или ватно-марлевую повязку.
Мы купили «дачный» диван, «дачные» кресла из ротанга и низкий столик в форме полумесяца. Столешница его была из стекла, а под ней располагались ящички, предназначенные для заполнения всякой чепухой типа птичьих яиц, поделочных камней, ракушек и может быть, даже высушенных морских звезд.
Мы купили «дачный» комплект посуды из крашеной в яркие цвета керамики, мы купили подставку для дров, мы купили каминную решетку, щипцы для правильного укладывания дров и дрова мы тоже купили.
А камина пока не было, Филиппов договорился с мастером-печником, случай свел их в палате номер шестьсот девять, входящую в юрисдикцию Филиппова, как лечащего врача и исполняющего обязанности заведующего отделением. Или он тогда еще не начал их исполнять, обязанности? Я могу перепутать. Перепутать, белую нитку принять за черную, черную за белую, а цветные изорвать и отбросить.
Мастер-печник оказался дремучим мужиком с окладистой бородой и несуразно мелким и курносым носом, он камень за камнем разобрал часть стены в пределах дачной гостиной и месяца за полтора-два сложил камин.
Именно у камина мы впервые за три с лишним года поговорили о смерти нашего сына.
Тина
Сегодня хоронили Алексея. Разумеется, я ни на какие похороны не пошла, а стоило бы, наверное, надеть все черное в кружевах и устроить скандал, получив по морде от его лапули, она всегда была драчливая, я часто находила на Алексеевом теле синяки и царапины. Спрашивала: а почему ты ей позволяешь? Алексей не отвечал, он никогда не обсуждал жены, своей жизни вообще, я чисто случайно узнала, например, что у них было четверо детей. Четверо детей! Теперь остались сироты. Но деньги, конечно, есть.
Стала соображать, сколько ему было лет, сорок, сорок пять? Очень легко нашла ответ в некрологе (сорок четыре), все местные газеты поместили некролог, а как же – депутат, видный политический деятель, лидер региональных отделений каких-то партий. И так далее, и так далее, а почему партий во множественном числе – мне кажется, что на момент знакомства он возглавлял одну партию, чуть позже – другую, а еще позже – третью. Или нет, или я все путаю, или я ничего не знаю, как я не знала, допустим, что он лежит в больнице с инфарктом, и вот сразу же случился второй инфаркт и ничего не смогли сделать.
Я и позвонила-то ему сегодня случайно, не собиралась это делать, но требовалось уточнение для Ф. по его министерским делам, а поскольку всем занимался Алексей, то ничего не оставалось иного. Ответили женским голосом, такой неприятный дребезжащий тембр, наверное, сама лапуля. Или дочь, его младшей дочери недавно исполнялось двадцать лет, день рождения она отмечала в Аргентине (или Венесуэле?), а потом не хотела оттуда возвращаться, ревела в трубку, чтобы папа сделал ей рабочую визу. Я просто рассмеялась тогда Алексею в лицо, из его детушек никто в жизни не проработал ни дня. В общем, ответил женский голос с большим надрывом: Алексей Константинович умер. И еще повторили: умер, умер!
Я стояла у окна с расческой в одной руке и телефоном в другой, и как по заказу начался дождь, очень сильный, просто хлестал, струи воды несли с собой еще и снег, пластали его по стеклам и моего окна и моей машины. Последний подарок Алексея — BMW Z4 Родстер, офигительный кабриолет, офигивательнейший! Помню, впервые оказавшись за рулем, я визжала и все прибавляла газ; вскоре мы стали неразлучны с моей девочкой, тот же Алексей удивлялся: почему это она девочка, ты посмотри, это же красавец мужчина! Нет, нет, говорила я со знанием дела, это моя девочка, разве кто-то еще может иметь такие выразительные контуры, плавные переходы, такую изящную радиаторную решетку и еще этот цвет – deep sea blu.
Вышла из дома, шагала медленно, не раскрывала зонта, дождь казался теплым, и даже хотелось снять туфли и босиком измерить глубину встречных луж. Сквер был пуст, только на ближней аллее спал на лавке мужчина, прикрывшись рекламными листовками супермаркета «Пятерочка», на его лице вздрагивала от дыхания фотография грудинки «Золотистой» по рекордно низкой цене двести сорок девять рублей. На грудинку «Золотистую» падал снег.
В этом сквере мне нравилось всегда, летом здесь можно было найти скамейку в тени, сесть рядом с фонтаном, вода плещется, голуби что-то склевывают в траве. Но сейчас задерживаться тут я не собиралась, потому что сразу решила какое-то время не возвращаться пока домой, пожить я спокойно могу в разных других местах, да вот хоть на Красногвардейской, там все есть, даже и посуда, даже и книжный шкаф полный, читай-не хочу. Вот и буду что-нибудь читать, а здесь мне оставаться страшно, квартира ведь куплена Алексеем, а кто знает этих покойников, еще явится ночью. Сорок дней такое может происходить, и лучше не рисковать.
Посмотрела, сколько в кошельке наличных, пятьсот рублей одной бумажкой и две сотенных, как раз хватит купить кофе, сливок и на такси, а то и пешком можно дойти. За машиной вернусь завтра, или через неделю, или даже не вернусь сама, а попрошу Славку-охранника, пусть пригонит. Кстати, отличная мысль, так и сделаю, тем более, что надо же объявить ребятам наконец, что я там больше не работаю, сразу было понятно – алкогольный магазин плохая идея.
Девочка лет пяти, идущая навстречу за руку с матерью, оборачивалась на меня много раз и я слышала, как она спрашивала громко: это принцесса? с такими принцессиными волосами, это была принцесса, да? Ее мать суровым голосом отвечала, чтобы девочка не сутулилась и смотрела под ноги, взаимоисключающие приказы.
И было очень неприятно, что мы так плохо поговорили в последний раз с Алексеем. Он в ярости ушел, обозвав меня дурой, дешевкой, сукой и тварью, даже ударил по руке, когда я пыталась его обнять для перемирия. Перемирия не вышло, Алексей бешено собирал со стола свои два телефона, ноутбук, часы и автомобильные ключи, ключи грохнулись на пол, он поднял их и выпрямился с лицом красным и злым. Тут и начал кричать, за кого ты себя принимаешь, сука, тварь, дура, дрянь! Я его нечаянно назвала Сережей, вот из-за чего все. Ошиблась, на самом деле – дура. Теперь вот получается, что он умер, продолжая меня ненавидеть, в этом есть что-то зловещее.
Можно было бы рассказать по телефону Марфе, и я даже немного думала конкретно над этим – позвонить, рассказать, если начать вслух говорить о чем-то страшном, настоящий страх исчезает, остается маленький и можно жить по-прежнему. Но Марфа – она же сделает еще хуже, она слабоумная, начнет смеяться или плакать некстати, и мне придется её успокаивать и напоминать сотый раз, как у нее, Марфы, все хорошо – и ребенок, и уважение, и друзья, и брат (идиот). Не хочу.
И еще — что за Сережа? Откуда взялся, нет у меня никаких Сереж, единственного вспоминаю – еще из американской жизни, причем его звали Серхио, как он был испанец, а Сережей я его как бы дразнила. Серхио, красавчик, hola! Недавно рассказывали про него, попал под суд, обчистил кассу бензозаправки, все просто насторожились, с чего бы такие настроения. Подозреваю, он был под кайфом и не соображал — когда точки сборки сдвинуты, можно и в кассу бензозаправки.
В небольшом магазине сначала спросила, принимают ли к оплате карты, потом купила бутылку водки, бутылку колы, большую плитку шоколада и пачку пельменей. Все-таки позвоню слабоумной Марфе, она так прикольно ужасается, если на вопрос «чем занимаешься» я отвечаю: отдыхаю, пью водку с колой; ясное дело, считает алкоголичкой. Марфа всех готова считать алкоголиками, это как бы снимает прегрешения подобного рода с ее брата, как раз алкоголика.
Какой месяц-то сейчас — декабрь, вспомнила, а почему тогда дождь? Устала, устала, и хорошо, что поставила телефон в режим «без звука», двенадцать вызовов пропущено, ни с кем не хочу разговаривать, хочу спать, и пусть будет тепло.
Художник: Татьяна Доронина
