Соня
Алла Юрьевна рассыпает прямо на кухонный стол круглой формы горку муки, разбивает туда яйцо и энергично принимается перемешивать правой рукой. Левой рукой Алла Юрьевна держит телефонную трубку. Она молчит и кивает иногда головой, светло-рыжие волосы, взбитые кудрями, опускаются и поднимаются в такт.
Я только что вернулась с просмотров, сегодня день сложился неплохо, пятикомнатная коммуналка на Красногвардейской наконец-то собралась всем сложным составом, и мы даже попали к нотариусу, теперь можно плотно начинать с ней работать, чудесная квартира. Люблю старые дома, полуторавековые кирпичные кладки, литые лестницы, кружевные чугунные перила, на Красногвардейской – как раз такая.
Ужасно хочу есть, просто ужасно, вынимаю из банки соленый огурец, с хрустом жую.
— Соня, деточка, сейчас же будут чебуреки, — возмущается поверх теста Алла Юрьевна.
Чебуреки, отлично. Звонил Филиппов, вести с полей Монголии, был бодр и шутил. Спросил, знаю ли я, что монголам не положено рыть землю. Я не знала.
Копать землю у монголов считается крайне опасным, объяснил Филиппов, так как это влечет за собой несчастье. Строго запрещается копать землю ножом, скребком, лопатою в количестве свыше одной горсти. При необходимости закладки фундамента, рытья колодцев нужно провести ритуал получения разрешения на эти действия и обряд «сэржэм» – подношения даров. Поэтому монголы копают – на коленях или сидя в специальной позе.
Наверное, он это зачитал из путеводителя. Дожидаюсь чебуреков, открываю ноутбук, пишу ему письмо ни о чем. Но в непонятных целях интригую, и несколько раз меняю «сабж», останавливаюсь.
Тема: моя небольшая любовь
«Моя любовь была небольшая, весила немного, имела приятную округлую форму, запах сухого чая и ее легко было носить с собой каждый день. Брать в разные места, куда бы ни пошла: хочешь — в присутственные, хочешь — произвольно. Села утром на диван-кровать, потянулась, достала из-за подушки, понесла умывать под струей проточной воды. Сварила кофе, добавила сахару — любовь, она любит с сахаром.
Вышла на улицу, «иномарки целуются», скользко — прямо как в песне; небольшая любовь кармана не тянет, есть не просит, развлекает в транспортных пробках и очень теплая, можно погреть руки.
Так и носишь с собой ее весь белый день, весь черный вечер, всю ночь укачиваешь, чтобы уснула наконец. Потому что это невозможно, ну просто невозможно же: и говорит она, и говорит. И волнуется, и кипятится, и повторяет, повторяет одно и то же. Странно. Почему-то совершенно не разобрать -что.
Приходится переспрашивать, уточнять, и вот уже вступаешь в настоящий диалог. Небольшая любовь — превосходный собеседник, так хорошо слушает, так искренне благодарит. «За что, — смеешься ты, — за что?» Она уклоняется от ответа и просит приоткрыть окно. Жадно вдыхает холодный воздух, утром она не поместится в карман и поедет в сумке.
«Мне кажется или ты подросла?» — спрашиваешь ты. Горячо заверяет, что нет. Просишь ее рассказать тебе что-нибудь, развеять печаль. С каждым словом сумка давит на плечо все сильней».
Ответ получаю утром.
Тема: Rе: тебе о тебе
«Что опять не так?»
Тина
Ночные клубы в Европе совершенно не похожи на ночные клубы в России, и это не снобизм, уж куда мне снобизм, ничьей девочке, отрезанному ломтю. Этим летом в Берлине мы с Саяной день напролет шлялись по городу, выдался день, целиком свободный, утром только отметились в конференц-зале и ушли. Саяна совершенно шикарно сказала, что нам надо подготовиться, прослушать несколько подходящих случая уроков в лингафонном кабинете, а лингафонный кабинет – это такое место, где никогда уж точно не увидишь мадам руководительницу. Саяна вообще очень шикарна, она училась в Лондоне, а перед этим – в Швейцарии, папа ее в свое время был заместителем министром транспорта в Монголии, а богатым человеком он остается и до сих пор, пусть давно живет в Москве. Внешне он ужасно смешной, похож на Будду в традиционном оформлении: маленького роста толстяк с широким лицом и глазками-щелочками. Саяну он обожает, нет таких вещей, что он отказался бы для нее сделать, нет таких ее желаний, что остались бы невыполненными им.
Поэтому она шикарная и училась в Швейцарии и Лондоне, а я – в Ангарске и Самаре, и отца у меня никогда не было, равно как и матери. Но о матери я хоть слышала как-то, бабка Полина иногда рассказывала, повторяя свое вечное «Боже мой, на Тя уповах», по ее словам мама преуспевала во всех начинаниях, что не удавались мне: и прилежна была, и почтительна, и трудолюбива и училась отлично. Помимо всего этого, мать росла и выросла белокурой красоткой, бабка особо на этом настаивала, пластая свои уже изуродаванные артритом руки по страницам фотографического альбома.
«У-у-у, — обращалась ко мне бабка Полина, — глазюки черные, волосья черные, позор в семье».
Мама смеялась над нами: черно-белые фотографии, модный рукав летучая мышь, смешно начесанные светлые волосы, рваная челка, обрисованные темным глаза. Одинаковым у нас было только имя. По словам бабки, мать забеременела без всякого участия мужчины. И из дому-то никуда не выходила, и даже по телефону ни с кем не разговаривала, так как телефона в доме не было, только автомат на улице, а двухкопеек не напасешься. Так-то, не выходила и не разговаривала, а я прекрасно родилась, не позволив матери не только закончить среднюю школу, но и остаться в живых.
Ночной клуб в Берлине был из дорогих, а другие Саяна не посещает, перед входом собралась неплотная такая и неопасная толпа, фейс-контроль. Саяна смешно надула щеки и сказала, что именно в этом клубе принц Монако познакомился с будущей принцессой Монако, надо же, стоило для это приезжать в Германию. Ночь была теплой, мы стояли с голыми плечами в майках на лямках и коротких шортах, очередь двигалась медленно. Саяна подкидывала на ладони монетку, загадывая на «орел или решка» смешные желания. Пусть завтра приедет Инка, пусть послезавтра приедет Польчик, пусть сегодня приедет Наврус!
«Кто такой Наврус», — спросила я.
«Да ты что, ты не знакома с Наврусом», — она даже испугалась.
«Нельзя быть незнакомой с Наврусом, это неприлично. Как-то мы с ним договорились встретиться в Лондоне, в одном хорошем ресторане, а когда метрдотель отвел нас к столику, там уже сидело штук пять девушек, разодетых и раскрашенных по-вечернему. Я удивилась, а Наврус сказал – ну что ты так смотришь, это же чайки. Сейчас покушают, и уйдут».
Тут мы попали, наконец, в клуб, и Саяна уже там продолжила рассказ.
«Чайки – ну это такие девушки, из хороших семей, конечно, но не очень при деньгах. Они всегда знают, где тот или иной состоятельный молодой человек будет ужинать, и заранее прибывают на место… Это называется: чайковать».
И Саяна закричала так, как по ее мнению кричат чайки.
В Берлинском клубе было тесно, к барной стойке приходилось пробиваться, используя локти, мы взяли виски со льдом и отдельно по бутылочке колы. Сразу же отшили двух мудаков, один был на костылях, это совершенно по-европейски – притащиться на своих дебильных костылях на танцпол и норовить переломать кости свода стопы всем, кто не в гипсе.
Естественно, инвалид прицепился ко мне и гавкал по-немецки, потом нудел по-английски, потом просто дергался рядом, имбецил, Саяна смеялась и говорила: «А костыли мы положим у кровати!..»
Не сомневаюсь, что мы были самыми красивыми девушками в этом дурацком клубе, пахло потом, ароматизатором воздуха и я засунула нос прямо в бокал с виски, тут появился Ангел.
Ничего божественного, просто болгарин. Мы с ним трахаемся уже довольно давно, его лицо и тело сплошь покрыто татуировками, в ушах гигантские кольца, в носу — плексигласовый пирсинг и один силиконовый рог под кожей черепа. Почему только один – не знаю, но факт остается фактом. Ангела можно называть настоящим единорогом.
Недавно он предложил мне сделать обоюдное шрамирование – мне на груди вырезать контур его ладони, а ему – моих, обеих.
Неожиданно мне эта идея показалась привлекательной. Шрам на груди – пожалуй, я хочу этого. На левой. Там, где сердце.
Но только не болгарскую же руку, на самом деле.
А с Саяной мы сходны разве что диковинными именами. Мое полное имя – Палестина, как ни странно. Бабка в своей жизни умудрилась так назвать двух новорожденных девочек. Кошмар.
Соня. Иркутск
И она захлопнула дверь, Тина, сумрачная красавица босиком. Я совершенно потеряла соображение, напала на эту дверь с кулаками, колотила и выкрикивала что-то, сцарапывала ногтями коричневую плохую краску с дрянской фанеры, рвала ручку, металлическую скобу. Она и так, вероятно, держалась на паре шурупов, потому что сорвалась и закрутилась вокруг оставшегося крепления, больно ударив меня по выступающей кости на запястье, я остановилась, простонала. Отдышалась. Пальцы ныли, ногти было обломаны, один особенно глубоко – под корень, выступила кровь.
Тина молчала там, за дверью.
Ледяной холод давно, видимо, проник ко мне под кожу и сновал там. Это невозможно было объяснить, но даже подцепить телефон сведенными судорогой пальцами мне не удалось, а я хотела вызвать такси. Трубка с высоты моего роста упала на ущербную метлахскую плитку, от него отлетела крышка и батарея тоже.
Опустилась на корточки, ужасно хотелось завыть протяжным и тоскливым воем, но горло в корке льда сопротивлялось.
— Ну ты, б… совсем о… здесь ссать, — гаркнул внезапно коридор. От страха и общего потрясения я рухнула на пол, тут и завыла. Точнее, перестала на время трястись и обернулась, сидя на полу.
Огромная баба в старомодных алюминиевых бигуди на крупной голове грозно подбоченясь, стояла метрах в трех от.
Снова затряслась, несмотря на размеры, баба казалась социально неопасной.
— Ревешь, что ль? – удивилась она, — ты мне это прекращай. Выгнали из гостей? Что ты тут делаешь, не пойму. Не знаю так-то тебя. Не видела. Наблевала у людей, что ли?
Баба схватила меня за плечи и потянула вверх, я встала и ткнулась головой в ее большую грудь, упакованную в слои сарафана в полоску и трикотажной кофты. Пахло сладко, я отстранилась пугливо и некрасиво зашмыгала носом.
— Уй ты Господи, — сказала баба, — пошли.
Придерживала меня правой рукой.
— Пожалуйста, — я собралась и выговорила внятно, — пожалуйста, помогите мне собрать телефон. И вызвать такси. Я заболела.
— Заболела, я разве спорю. Нет, ну так-то все понятно – осенью самый грипп.
Баба ловко подхватила детали трубки свободной от меня рукой. Ее жилище оказалось расположенным за поворотом коридора, мимо общей кухни с двумя электрическими плитами, мимо уличной скамейки с изрезанными деревянными элементами.
— Уф, — сказала баба, — на вид-то дохлая, а тяжелая. Стряхивайся.
Вместе со мной стряхнулось несколько бигуди, звякнули негромко. Наверное, зацепились за пальто — перфорированные алюминиевые тела, отдельно висящие на бельевых резинках плоские детали для фиксации волос. Выбившиеся недоделанные локоны оказались наполовину седыми, наполовину выкрашенными фиолетовым.
Я повторяла и повторяла про такси, как заведенная. Невыносимо было стыдно, вернуться бы в тридцать третью квартиру, заснуть бы на диване под тулупом, голову пристроив на меховой шапке, треухе.
Филиппов очень старался, чтобы мое пребывание в Иркутске оказалось приятным. Он действительно проводил на службе необходимый минимум времени, и организовывал мне развлечения, поездки по городу, в поселок Листвянка – на самом берегу Байкала, у истока Ангары, где нужно было непременно посмотреть Шаман-камень, и как можно скорее.
Шаман-камень – символ Байкала, заповедная скала, нагорный выступ Ангарского порога, поскольку река перекрыта плотиной, объяснил Филиппов со знанием дела, из воды видна только верхушка камня.
Я разглядела верхушки двух камней, повыше и пониже, мы долго стояли, смотрели на хмурое в этот день озеро, ежеминутно меняющее свой облик. Филиппов курил и пересказывал легенду о могучем Байкале, крепко любившем свою дочь Ангару. Так крепко, что когда она вопреки отцовской воле бежала к юноше Енисею, ударил он по седой горе, отломил от нее скалу да и бросил дочери вслед, скала упала на самое горло красавице, она взмолилась о прощении и задыхаясь, стала просить хоть каплю воды. Байкал же гневно выкрикнул: я тебе могу дать лишь свои слезы. Так и течет тысячи лет Ангара в Енисей – водой-слезой, а скалу, которую бросил Байкал вслед дочери, назвали люди Шаманским камнем, Филиппов закончил и швырнул окурок себе под ноги.
Славное море, священный Байкал, сказала я.
Рядом, на пристани, дежурило несколько катеров, хозяин одного из них, крепкий мужчина с угольно-черной бородой спросил, не хотим ли мы подойти к камню на лодке и совершить «круг почета», загадав желание.
Я воодушевилась, я очень захотела загадать желание и пусть будет этот самый круг почета, у меня даже голова закружилась от радости, что ли, давай, давай. Пожалуйста, попросила я Филиппова и он ответил, ну конечно, конечно, поплывем, или как там говорится, пойдем.
Да ты что, вдруг всполошился старик в ветхих джинсах и пуховике, смотри, с юга какие тучи. Сейчас задует култук. Нельзя выходить в култук.
Бородатый вздохнул.
Что за култук, спросил Филиппов, а я чуть не заплакала от острого разочарования. Низовой ветер, объяснил старик, вызывает самые сильные шторма, смотри, уже какие волны, байкальская волна круче и чаще, чем морская, она опаснее, так как не раскачивает судно, а опрокидывает его.
Ничего, утешал Филиппов, пусть этот их култук,а мы пойдем в нерпинарий.
Он очень, очень старался.
— Сначала чаю, — скомандовала баба, — потом такси. Да я и сама тебя отвезу. Делов-то.
Она заварила мне в металлической кружке чаю, бросила три куска сахара, сама придвинула зеркало на овальной подставке и принялась налаживать отвалившиеся бигуди. Из комнаты вышел парень, в тренировочных штанах. Молча попил из-под крана, ушел.
Кран не закрыл, подтекала вода. Над потолком летала муха. В этом здании было много мух.
Художник: Pete Revonkorpi
