Зима в квартирах. Глава 25

Люся

Люся просматривала прошлогодний июньский номер журнала «ELLE». Он был посвящен свадьбам, и Люсе было полезно читать про свадьбы, изучать детали туалетов невест, их подружек, трехъярусные торты и маленькие изысканные букеты.

Петр сказал, что хочет свадьбу, большой и полноценный праздник, с традиционными нарядами, украшенными автомобилями и последующим путешествием. Приобрел билеты на морской круиз по Европе, четыре штуки, с учетом детей. Собак и кота договорились оставить под присмотром Козы. Она смущенно сказала, что хочет триста рублей в день. Получила пятьсот, была довольна.

Сделка с квартирой отчего-то сорвалась, Люся не знала подробностей. Петр предложил выстроить дом, они даже выезжали за город и смотрели участки, выставленные на продажу. За городом было хорошо, Люся часто останавливалась и стояла, закрыв глаза, позволяя солнцу нагревать лицо, воздух казался сладким и почти съедобным. Петр не торопил ее, разглядывал, светлые брови, светлые волосы, густая челка, длинноватый нос с округлым кончиком, интересно, о чем она думает сейчас. Не спрашивал, конечно.

О том, как чудесно быть влюбленной. Лицо становится как цветок и так много слов в голове. А еще очень хорошо, когда кто-то влюбится в тебя. Но самое лучшее — это совпадение, взаимный одновременный выбор, как это вообще возможно, практически невозможно. Разве что иногда.

И тогда ты идешь по улице, по льду — и не падаешь,  даже на скользких лестницах, мраморных ступенях, в темных коридорах и с карнизов крыш. Если упадешь, стойко не плачешь, он похвалит твое умение группироваться и поможет встать. Если встать не получится, останется рядом, отпугивая отчаяние размеренным дыханием: вдох-выдох, вдох-выдох.  А если все же разревешься, ломая ритм, он напомнит, что ты просто устала. И ты всегда будешь знать, что все, что бы им ни делалось, делается для тебя.

Из Карловых Вар Петру позвонил отец по прозвищу РИМ и изъявил желание присутствовать на свадьбе сына. Конечно, ответил Петр, изрядно помрачнел, достал квадратную бутылку Джонни Уокера и выпил половину бокала – безо льда, без сока, без воды.

Петр волновался. Он совершенно безосновательно надеялся, что их с Люсей совместная жизнь счастливо начнется и будет продолжаться в идеальных условиях отсутствия посторонних людей и нежелательной информации.

Петр не хотел, чтобы отец, познакомившись с Люсей, немедленно принялся за сомнительные воспоминания о Петровом детстве, у отца в голове могли возникнуть сомнительные воспоминания, даже наверняка. Петр представлял их в виде красочных постеров, приглашающих на тематические вечеринки.

«Петр и его борьба за равноправие!» — Петр-подросток, синяя форма, популярный в школьной среде дипломат. Вклейкой – перечеркнутые крест-накрест черная машина, пачка денег, фирменные одежды. Текст курсивом: «История об отказе  пользоваться отцовским служебным автомобилем, обернувшаяся фарсом!». Петр автомобилем пользовался, тайно. Шофер высаживал его на определенном расстоянии от места следования, и он партизански шел пешком, причем все знали.

Второй плакат. «Роковая любовь Петра», фотография девушки Оли, взбитые волосы, белый фартук, шерстяное платье; коллаж из сцен: Оля с Петром в кинотеатре, Оля с Петром гуляют, держась за руки, в розовом сердечке слова признаний в любви, отдельно его, и отдельно – её. Портрет директрисы школы с обеспокоенным лицом. Ее реплика: «Это же выпускной класс, товарищи!»

Все закончилось в кабинете врача, приятеля отца; тот выписал Петру справку устрашающего содержания, освобождающую от экзаменов, потому как никакой возможности подготовиться к экзаменам у Петра не было.

К тому времени мать уже более пяти лет была больна, постоянно по клиникам, онкологическим диспансерам, хирургическим отделениям, Петр навещал ее, конечно, но не так часто, как это полагалось. Когда она умирала, он с приятелем путешествовал автостопом до Свердловска, еще не Екатеринбурга.

Плакат номер три: два по виду оборванца, тертые джинсы, за плечами рюкзаки, на голове – бейсболки, стоят у обочины широкой трассы, слева — лес, справа – лес, перспектива, горизонт, садится солнце.

Узнал о смерти матери с большим опозданием, отцу ответил телеграммой «Скорблю», но на деле испытал даже облегчение – существование вместе с тяжело больным человеком удручает.

Смехотворный побег из дома  на втором курсе университета, ничего никому не доказавший, кроме очевидной зависимости Петра от могущества, от денег и связей отца. Жалкое возвращение, суровые санкции, чувство стыда – огромное, непреходящее.

Женитьба, тоже весьма напоминающая побег – с четко обозначенными границами. Невеста, одобренная семьей, ее чванные родственники, теща с натянутым на кости и вечно оскаленным лицом, попытка самостоятельно работать и зарабатывать. Стоп. Здесь начиналась область самых неприятных воспоминаний. Область тьмы, минное поле —  Minefield, шаг минирования стандартный, четыре метра.

Петр отставил Джонни Уокера, и вызвал такси. Если что-то можно обезвредить, он сделает это, взойдет на поле битвы, обнаружит взрывоопасные предметы, изолирует их и уничтожит, а после проведет контрольные мероприятия. Никаких скелетов из шкафов, никакого сора в избе.

Путь оказался недалек, и таксист недовольно получил небольшую плату за проезд, скривив презрительно губы. Выказывая очевидное нерасположение к пассажиру, он обдал ботинки Петра ледяной водой из оплывшей лужи. Вода к тому же оказалась грязной. Петр  выругался и присел, намереваясь вытереть обувь носовым платком. Где-то должен быть носовой платок, помощница по хозяйству непременно каждый день выкладывала ему два чистых.

— Ой, а это же вы! – воскликнули у него за спиной. Петр повернул голову. Сердце, величиной с его собственный сжатый кулак, застучало быстрее, и еще быстрее.

Соня

Генрих прекрасный организатор. Он не мечется, не размахивает своими короткими ручками, не торопится на своих коротких ножках никуда, он достает из кармана телефон и отдает приказ. Отдает приказ, и прекращается бессмысленная нелепая суета с визгами и истериками вообще неизвестно у кого, какие-то приятельницы Кати по фитнес-клубу, девицы в сетчатых колготках. Какие-то молодые люди с длинными, до пояса волосами, перехваченными узорчатыми резинками.

Кати нет. Катя лежит в морге судебно-медицинской экспертизы. Катю обещают выдать к вечеру. Сначала ее обещали выдать к вечеру через неделю, но Генрих одышливо говорит по телефону с очередным абонентом, потом командует представителю бюро ритуальных услуг, чтобы он с гробом подъезжал к моргу.

Катин папа сидит в углу. Он молчит, не произнес ни слова, пьет сырую воду из кокетливой Катиной чашечки бисквитного фарфора. Я никогда не видела его раньше, отмечаю семейное очевидное сходство – высокие скулы, тонкий нос, и так же тень от ресниц грубо падает ему на щеку, занимает почти ее половину. Катина мама умерла несколько лет назад. Полная сил нестарая женщина, инсульт, все было кончено за полгода. Мы познакомились в свое время, она навещала дочь на рабочем месте, приносила ей обед в термосе, для лечебного питания во время обострения гастрита.

Приезжает Катин второй муж, оставляет много денег. Вместе с ним заходит вертлявая черноволосая девушка в распахнутой парке из серебристой норки. Шепчет довольно громко: а где же тело? Катин второй муж краснеет и выпихивает ее за дверь. Возвращается через полчаса один, добавляет денег сверх. Садится на Катин белый диванчик, вынимает из кармана телефон, качает головой, кладет обратно. Пьет минеральную французскую воду.

С воем возникает его сестра и Катина родственница – Серафима Гуцуляк. Неожиданно чуть не в прыжке она бьет брата по щеке, по уху, еще раз по щеке. Второй муж вяло отмахивается и плещет ей в лицо из зеленой бутылочки.

Приезжает Катин третий муж, плачет. Снимает обувь, проходит на кухню, долго моет руки под краном, используя щетку для посуды.

Я хотела бы делать что-то полезное, ездить по городу, собирать справки, договариваться с директором кладбища по поводу места, со священником по поводу отпевания, со столовой по поводу поминального обеда и начинки для пирогов. Но все оказывается уже сделанным, и Генрих велит мне сложить одежду. Кате нужна одежда, ведь ее черный костюм, один из пяти или шести, с узкими брюками, узким пиджаком безнадежно испорчен, «тем более его там разрезали», говорит Генрих, сморщившись. Я тоже морщусь, пользуясь возможностью, ухожу в Катину спальню.

Надо держать себя в руках, здесь люди. Горе имеет право быть только индивидуальным. На столике трюмо стоит флакон корвалола, рюмочка и пустой стакан. Не глотать корвалол, Катя умерла, стыдно делать свои переживания глуше. Кате перерезали горло от уха до уха, нельзя после этого спокойно выпить лекарств и делать вид, что ничего не произошло.

Открыть огромный шкаф. По сути, это целая гардеробная комната, там можно ходить, выбирать туфли, ремни, сумки к наряду, прикладывать платки и оценивать общий результат в большом зеркале. Тебе нужно платье. Или юбка. Опустится на низкую скамеечку. На уровне глаз оказываются многочисленные подолы, нижние срезы брюк. Джинсы аккуратно сложены стопкой, как в специализированном магазине.

Снаружи второй Катин муж громко высказывает предположения относительно личности убийцы. Он первым произносит слово «убийство», и все присутствующие внезапно, будто получив разрешение, начинают говорить об этом.

Кто-то тонким голосом, наверное, одна из сетчатых девиц, взахлеб рассказывает об ужасно ревнивом Катином бойфренде, находке и потере прошлого лета.

Не пори чепухи, окорачивает ее Серафима Гуцуляк, он нисколько был не ревнив, и если хочешь знать, сам Катю бросил, он женат, двое детей.

Рост преступности, откашлявшись, произносит Катин третий муж. Это рост преступности. Повсеместный.

Да, поддерживает его кто-то из девиц, это кошмар. Я просто в шоке, мы все в шоке. Только на прошлой неделе у нас  дизайнеру проломили череп, а тут такое. Правда, дизайнер пока жив. Но в коме.

Тут неизвестно, что лучше, через паузу звучит ответ. Может, лучше сразу, чем в коме. Или еще инвалид. Валяться, ни рукой пошевелить. Ни ногой. Ни до сортира добраться.

Серафима воет, но тише. Замолкает. Катин второй муж звонит в службу доставки пиццы. Заказывает четыре больших. Сетчатые девицы объявляют о своем статусе вегетарианок. «Маргарита» вам будет нормально, успокаивает второй муж. Его голос становится бархатным, вероятно, очень уважает женщин, отказавшихся от мясоедения. Я не слышу, как стучит мое сердце, но слышу шум воды в батареях. Должно быть, сливают воду для какой-то надобности. Или заканчивают отопительный сезон.

Стараюсь не думать, но думаю, что за справками должна была пойти я; не слушала бы тогда мелодичный плеск горячей воды, полной реагентов, а лежала в секционном зале, с вскрытой брюшной полостью и грудиной.  Разрез имеет очертания буквы Y, это известно, и кожа разошлась бы верхней одеждой, мешочки грудей свисали бы жалко, ни на что не похожие, особенно на груди.

Когда мы только познакомились с Филипповым, он заканчивал интернатуру и подрабатывал лаборантом на кафедре анатомии, как-то я долго ждала его на условленном месте – свидание, а он сначала не подходил, а потом выбежал и утащил меня за руку за собой, я оказалась в анатомическом театре и старательно не смотрела вокруг.

Мне надо сделать свежий препарат печени для завтрашних занятий, сказал тогда Филиппов, посиди. Но я быстро вышла, разглядев-таки тело женщины с белой кожей, края кожи были разведены в стороны и ребра, распиленные посередине, торчали как сломанные крылья. Мешочки грудей, желтовато-лиловый кишечник, алые легкие.

Филиппов расстроился тогда. Что-то я такой дурак, говорил, совсем не подумал, что у тебя опыта нет. «Пока нет», вот как он сказал, «пока нет». Я подумала, что не хочу этого опыта. Но промолчала, я была влюблена в Филиппова до такой степени, что если бы он настаивал, то сама распилила бы бедные женские ребра, и крышку черепа, и взвесила бы мозг.

Заказчики пиццы в комнатах сдержанно заваривали чай, судя по звукам, накрывали Катин приземистый столик, хлопали ящиками – салфетки, вилки, а где сахарница, а вот нож для пиццы, с колесиком. Смотрите, они опять вернулись к настоящим лисичкам, удовлетворенно заметила одна из девиц. Что лисички, вот мы в детстве маслята с дедом собирали, это было да, возразил кто-то из мужчин. У меня дед такой, это нечто. Помнится, кашу гречневую не хотел, а он привязал меня полотенцем к стулу, и в рот запихивал столовой ложкой. Съел, как миленький.

Что-то стеклянно звякнуло, что-то рассыпалось, кто-то выругался мужским голосом, кто-то ойкнул женским.

Минут через сорок поедем, предложила девица, я позвоню, закажу такси.

Ты услугами какого такси обычно пользуешься, спросила другая. Такси Лидер, готовно ответила первая. О, нет, протянула вторая, я Лидер никогда, никогда! Не такси, а дерьмо на лопате. Я утром вызываю, чтобы ребенок в школу добрался нормально. Мне-то некогда утром, сама понимаешь. И вот я ребенка собираю, поднимаю, это особая тема, наше утреннее пробуждение… Все эти ранцы, тетрадки, забыл пенал, ищем пенал… Ничего удивительного, опаздывает ребенок к намеченному времени, ну подумаешь! На двадцать минут опоздал, а машина уехала… Ненавижу прямо этот Лидер. Теперь только Пеликан! Отличный сервис. Ждут, сколько потребуется. Вытолкаю ребенка в школу, мужа на работу, сажусь пить кофе и думаю: уфф, а если бы я еще работала?!

Мужчина негромко засмеялся. Серфима Гуцуляк презрительно сказала: захребетница ты. Она больше не выла.

Я подумала, что не иначе – рехнулась, потому что поверх всего этого вдруг зазвучал Филиппов.

Но не рехнулась, Филиппов зашел в Катину спальню, мы не виделись давно, он отрастил тонкие усы и небольшую бородку в стиле какого-то испанского кабальеро.

Соня, говорит он, Соня, мне так жаль.

В его руке затрезвонил телефон, очень громко, я зажала уши. Когда отняла руки, одну за другой, Филиппов грубо отчитывал своего абонента  то ли за неправильно назначенные анализы, то ли за неправильную трактовку их результатов.

Прости, морщится он, не мог не ответить. Сам просил сообщать… Бараны, так и думал, что все просрут… Парня одного тут недавно тянули. Инфаркт. Я первый раз в тюремной больнице побывал. У них, конечно, кардиологов не предусмотрено, и аппаратуры, конечно, тоже. Представляешь, чтобы проверить кровь на ферменты, мы были вынуждены…

Вдруг я сержусь на него. Вскакиваю с низкой скамеечки, затылком стукаюсь о металлический кронштейн, и громко спрашиваю: инфаркт? Кровь на ферменты? А вот Кате уже никто никогда не проверит на ферменты кровь, потому что она у нее вся вытекла! Да! Вытекла на пол!

Потом я говорю: помнишь, мы лежали в парке на траве, головы соприкасались, а тела разбивали воображаемый круг на равные сектора, красные насекомые со смешным названием  «солдатики» ползали вокруг, и мы пили  пиво, чуть приподнимаясь на локтях, чтобы было удобнее глотать, и ты говорил: «Ну вот, какого черта я раньше никогда не лежал на траве».

Потом я плачу, потом мне становится стыдно, и я позволяю Филиппова скормить мне таблетку, даже две, он садится на корточки, молчит. Не рассказывает, например,  что у пациента с инфарктом на переносице располагалась родинка в форме капли воды. Если бы вода капала не вниз, а вверх. Не рассказывает, что пациент не ушел и теперь выкарабкается. Сам-то Филиппов считает, что лично он сразу бы предпочел смерть — тюремному заключению. Ошибается, конечно.

А как ты вообще здесь, наконец спрашиваю я. Очутился.

Ну, как, на самолете прилетел, Филиппов опускается на пол, аккуратно поддернув костюмные брюки, в Москву меня вызывают. Завтра нужно быть, в девять утра. Вот.

А что в Москву? – нисколько не волнуюсь, — какие-то проблемы?

Нет, нет, — Филиппов предлагает мне еще таблетку, отказываюсь, — никаких проблем, решается вопрос исследовательских работ в Тулузе, и я нужен. Ты же знаешь, всегда много нюансов, и лучше их учесть сразу.

Филиппов смотрит на меня со странным интересом. Вдруг понимаю, что предпочла бы его не видеть сейчас. Ворочаю языком, язык слушается уже плоховато, ох уж эти таблетки, не надо было, но поздно.

Так ты иди домой, медленно говорю, тебе нужно отдохнуть, подготовиться к завтрашнему приему, все такое… А я все равно буду здесь ночевать. Мы с Катиным папой договорились.

Да, но, слабо возражает Филиппов.

Поднимается с пола. Целует воздух около моего уха. Уходит.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.