Эстония, озеро Пюхаярве.
Стемнело, через открытые настежь окна в комнату пролегла лунная дорожка, черные тени сосен расчертили тихий двор, изредка взбрехивали собаки, должно быть, на хуторе Härra Хаммельбрюкера, устав от сторожевых забот.
Портье-бармен зажег свечи – несколько массивных канделябров, крупная газовая зажигалка в его руках тускло блеснула. Свечи имели разную длину, и языки огня подпрыгивали на разных уровнях, что напоминало одновременно школьные крестики-нолики и карту военных действий.
— У нас вообще многие на велосипедах ездят, велодорожки идут вдоль каждого шоссе, называется тропа здоровья, — говорил Роберт, отпивая минеральной воды. — Помню такой случай. Он стал для меня важным. На трассе проводилась тренировка, маршрутный автобус затормозил на остановке, принял пассажиров и начал двигаться, не просигнализировав поворотниками. В это время мальчики-велосипедисты поравнялись с ним, и получилось так, что шофер задел одного, тот упал… Тренер выскочил из машины, разбил все боковые стекла в кабине водителя, кричал, что ему окна не нужны, раз он ими не пользуется.
Роберт отодвинул тарелку. Акцент его был заметным, но приятным. Наверное, это что-то из детства – увлечение прибалтийскими акцентами. После супа из трески подали салат из килек и ветчины, жареные кровяные колбаски со сладким брусничным соусом, а селедки не было никакой, и я несколько раз указала на это Ушакову. Хлеб был вкусным, ужин проходил своеобразно.
Мари-Лийз вдохновенно рассказывала о своем личном вкладе в сохранение традиций эстонской культуры в общем, и эстонской кухни в частности. Ее добродушное лицо неравномерно раскраснелось. Глаза фанатично сверкали. Подцепив ложкой кусок рыбы из жидковатого супа, она возбужденно декламировала:
— Стыдно признаться, но ныне в Эстонии национальная кухня не слишком популярна. В Таллинне откровенно мало эстонских ресторанов! Причин — множество, среди них и то, что в годы советской власти в Эстонии была создана система общепита, в которой национальным кулинарным традициям внимания не уделялось.
Мне показалось, она хотела сказать «в годы советской оккупации», но передумала. Ее суховатые руки летали, волосы из пучка на затылке частью выбились, и Мари-Лийз их по-девчоночьи сдувала со лба. Роберт слушал внимательно, будто бы впервые. Портье быстро ел, помогая себе хлебом. Лина смотрела в окно, по ее бледному лицу перемещались отсветы пламени свечи.
Я представила Мари-Лийз как вдохновительницу местной национал-демократической организации. Вот она порицает советскую власть. Вот стреляет от бедра. «АВТОМАТЫ!!!» — вспомнила бывшую записку у рецепции.
— Эстонцев стали кормить блюдами русскими, кавказскими и даже, — Мари-Лийз подчеркнула слово «даже», — среднеазиатскими! И это было — целенаправленное стремление советов «побороть» эстонскую кухню! Уничтожить ее! Столетия крестьянского труда!
Я уронила вилку. Портье дожевал кусок, встал и положил передо мной другую и сияющую, украшенную монограммой «GH», такой же вензель я заметила на извитой соуснице. Большого размера тарелки, пирожковые, супница. Супницу хотелось рассматривать и потом обсуждать каждый завиток цветочного орнамента, качество фарфора и отдельно – изящной формы крышку.
— Этот сервиз называется – мейсенский букет, — прошептала Лина, приблизив губы к моему уху, — лучше ничего не разбивать.
Я согласилась. Немного не сочетались монограммы на серебре, мейсенский букет, кружево ручной работы и словесная приверженность Мари-Лийз крестьянскому труду. По моим представлениям, эстонские крестьяне принимали пищу из деревянных тарелок вплоть до одна тысяча девятьсот сорок пятого года. А потом, как сказала бы Мари-Лийз, советская власть отняла у них деревянные тарелки. Я крутила вилку в руках. Ее тяжесть была приятной.
Ушаков откинулся на спинку стула, когда-то давно и почти в детстве он ломал нос – идиотская история, сидел, смотрел телевизор за столом, вдруг зачем-то наклонился – и переносицей о кромку стола, было много крови. Нос ему вправлять не стали, тогда как-то не заморачивались насчет носов, и теперь у него есть заметная костная мозоль, на ощупь она напоминает металлический шарик из подшипника, ее так же приятно оглаживать.
Мари-Лийз тем временем осушила половину кружки пива, аккуратно промокнула маленький рот, и закончила более умиротворенно, хоть и с обидой:
— Всем этим, а также современными реалиями мировой глобализации, объясняется и сегодняшнее положение – эстонская кухня все так же на третьих ролях, даже в самой Эстонии.
— Ну а вот, к примеру, kama, — сказал образованный Ушаков, — это же старинное блюдо. И пожалуйста, живет и торжествует.
— Кama это исключение, — неохотно согласилась Мари-Лийз.
— Или vastlakukkel, — не унимался Ушаков.
— И vastlakukkel – исключение, — Мари-Лийз нахмурилась. Ей казалось бестактным желание собеседника указать на возможные перегибы на местах.
— А что такое kama, — спросила я, обозначая участие в разговоре. Второе слово повторить мне бы не удалось.
— Такая штука, — ответил Ушаков, — в молоко или простоквашу добавляют смесь муки из обжаренных зерен ржи, толокна, гороха, овса и ячменя. Размешивают. Едят с хлебом.
— Опять смеетесь, — Мари-Лийз укоризненно выпила пива. – Никакого хлеба.
Лина встала, направилась к барной стойке, обошла ее и проникла внутрь, длинная юбка мела по полу; вернулась с шестью полными кружками, ловко зажатыми в обеих руках. Два места за столом оставались незанятыми. Роберт в какой-то момент пересел на одно из них, передвинув за собой тарелку с супом, и оставив за спиной подсвечник, причудливо освещающий ровно половину его красивого лица.
Запах ветивера метнулся за ним.
— Роберт в этом году занял третье место в велогонке Tartu Rattaralli, — подняла другую тему Мари-Лийз. – Он такой молодец!
Роберт откусил бутерброд с килькой и яйцом. Лина закатила глаза. Портье выплеснул из кружки солидное количество пива, в том числе на кружева скатерти. Мари-Лийз отчитала его по-эстонски, портье встал и принес пятновыводитель в пластиковой бутылке и маленькую тряпку. Принялся рассматривать этикетку с пристрастием.
— Неловкий, — мило извинилась хозяйка. – Надо его уволить.
— Если кого-то и надо уволить, — заметил Роберт, — то это меня. Заметил следующее. Когда речь заходит о Tartu Rattaralli, кто-нибудь проливает пиво, роняет масло или разбивает блюдца.
Лина возмущенно покраснела.
— Это было одно блюдце, — сказала она, интонационно выделив числительное.
— Как же тебя уволить, если ты тут и не работаешь, — сказал портье. – Да и нигде. Не работаешь.
Перешли на эстонский. Я отметила большое количество звуков «к» и «т», помимо общепризнанного раздолья гласных.
— Пошли гулять, — предложила я Ушакову. – Ты мне озеро обещал. Со сложным названием.
— Это неудобно, — ответил он, — еще минут двадцать надо. Потом к озеру.
— И все-таки, — я указала на два комплекта чистых приборов, — для кого сервировано?
— Мы ожидали ближе к ночи постояльцев еще, — засияла очами Лина. – Но нет. Их нет. Как нет.
— А мы думали, придет Härra Хаммельбрюкер с супругой, — Ушаков взял бутерброд с яйцом и килькой. Откусил половину.
— Что вы, — передернулась Лина, — они не супруги. Härra Хаммельбрюкер уже много лет одинок. Его жена, Proua Хаммельбрюкер, сбежала по любви с акробатом китайского государственного цирка. Он бывший монах легендарного монастыря Шаолинь.
Забавные часто складываются ситуации. Proua Хаммельбрюкер четыреста лет варила пиво. Выращивала свиноматок. Доила коров. Носила смешную длинную фамилию. Жила уединенно среди озер и лугов, поросших сладким клевером и люцерной. Как свершилась её любовь с китайским акробатом, бывшим монахом легендарного монастыря Шаолинь?
Я почти прикоснулась к уху Лины губами и развратно спросила:
— Правда, что Роберт – не сын Мари-Лийз?
— Почти правда, — прошептала Лина.
— Что значит: почти?
— Это значит, что он все равно унаследует ху-у-уто-о-ор, — протянула Лина, её верхняя губа достала до кончика носа. Передний зуб оказался темноват, чуть скошен.
Мы вышли, наконец, на улицу. Луну почти полностью закрыли подвижные облака, трава склонилась к земле и выглядела загадочно. Угловатый силуэт колодца, большой розовый куст, вероятно, предмет гордости Мари-Лийз, фонарь на столбе, над фонарем роились мошки.
Ветер шелестел листами, где-то отрывисто и тревожно прокричала ночная птица, я взяла Ушакова за локоть и спросила:
— Ну как, отыщем озеро? Взял ли ты с собой свой старый добрый компас? Готова идти по азимуту.
Ответить он не успел, совсем рядом послышались шаги и вот уже фонарь осветил крупного мужчину в джинсовом комбинезоне и резиновых сапогах, его волосы начинали свой рост высоко надо лбом; мужчина поздоровался по-эстонски и вошел в дом. Голос его звучал хрипловато и глухо, как и должны звучать голоса людей в ночи.
Через минуту на крыльце появилась Лина, она стягивала у шеи концы просторного платка с шелковой бахромой, спросила закурить, получив извинения и отказ, запрокинула голову. Ветер бросил ей к ногам розовых лепестков.
— На хуторе Яйя живет его ребенок, — сказала отчетливо, — и он никогда не навещает его, Роберт, чертов велосипедишка, saast! Vihkama.
Санкт-Петербург, Гражданский проспект.
Сегодня, двенадцатого сентября, моя мать окончательно сошла с ума. Вот как все произошло: они собирались с отцом в магазин, Леруа-Мерлен, чтобы купить обои, краску и линолеум – отделочных дребеденей для ремонта комнаты. Точнее, двух комнат, если считать обновленную кладовку, мать решила устроить там кабинет – наверное, это было началом помешательства, кабинет! Какой тебе кабинет, опомнись?
Мать собралась очень быстро, она все вообще делает быстро: ест, ходит, разговаривает, все. Думаю, на своей работе она тоже быстро вздергивает теток на кресло и ковыряется ложкой в их животах, или подключает машинку с вакуумным отсосом, ведь это только так говорится, что абортом занимается врач, это занятие для акушерки. Особенно, когда поток.
Так вот, мать собралась, стояла в коридоре, перебирала ногами:
— Поторопи папу, поторопи папу!
А что его торопить, он вышел из своей комнаты и руками страшно замахал на нее, на мать:
— Господи, что ты надела, что ты надела! Что это?
— А что я надела, обычное платье, обычный плащ, на улице прохладно, я что, по-твоему, околеть должна?
— Ты не околеть должна, ты подумать своей тупой головой должна, что так не ходят! Так не ходят! Ты как сумасшедшая бомжиха! Ты посмотри на себя, и эта юбка еще торчит! Юбка в складку, о боже! А босоножки! Тебе ж холодно, откуда босоножки-то?!
— Мы будем много ходить, а я могу ходить только в этих босоножках! У них нет каблука!
— Сними, я их выброшу! Это рухлядь какая-то, господи!
— Не выбросишь!
Так вот они стояли и орали друг на друга, я ушла, никто даже и не заметил. Таскалась по городу, денег не было, и я даже позвонила Илюшеньке, спросила в долг, была послана им, ничуть не удивилась. Илюшенька же наверняка удивился моему «наглому» звонку, он даже повторил несколько раз: ну ты наглая, наглая, и только тут я подумала, что он еще не оправился после случая с этим мальчиком, Артемом. Подумала и машинально схватилась рукой за ухо, оно еще и не зажило окончательно, после того, как.
Что это был за кабак-то? Где-то на Гражданке, с дурацким названием типа Молодежный, мы долго бродили по залу, Илюшенька требовал размещения именно за тем самым столом, сели. Я положила перед собой руки, Илюшенька больно ущипнул меня там, где принято прослушивать пульс. Илюшенька, любовь всей моей жизни.
Официантка в короткой юбке шлепнула на стол мокрую тряпку. Тряпка оставляла грязные разводы в виде концентрических окружностей. Илюшенька брезгливо поморщился, смял дешевую клетчатую салфетку, бросил в пепельницу. Официантка отошла, вены на ее ногах опасно вздулись.
Ну что, сказал он, умеешь ты выбрать заведение, самой-то не противно. Я молчала, говорить было нечего.
Давай, начинай, предложил Илюшенька. Теряем время. Вот вы пришли с этим гандоном, заказали блядские бифштексы, и что?
Я вытащила из упаковки зубочистку и принялась ее грызть, только щепки летели.
Хватит, затрясся он, хватит! Давай, как обещала. Все повторяешь — один к одному. Вы пришли, сели вот за этот мудяной стол, дальше? Ты сразу же полезла шарить у него в штанах? Действуй, я жду.
Илюшенька выглядел безумным. Я придвинула шаткий стул ближе и взяла его за руку. Поднесла к лицу, провела по щекам, провела по губам. Приоткрыла рот, облизала его указательный палец, опоясанный шрамом, поместила внутрь целиком.
Шлюха, сказал он бешено, шлюха. Я смотрела на него, с его пальцем во рту. Продолжай же, выдохнул он. Продолжила, через пять минут или через десять он вскочил и двинул меня по голове — раз, другой, третий. Честно, показалось, что он вмял наружное ухо глубоко в череп, приблизив к внутреннему, со стула я рухнула и вытирала кровь. По губе тоже попал, оказывается, губу разбить легко.
С тех пор мы не виделись. Если разобраться, это естественно, что Илюшенька поразился моему неожиданному звонку. Денег не дал, всегда был жадноват. Как писала в своем дневничке моя одноклассница: скупидон. Скупидон, иначе и скажешь. Поискала в «именах» телефон Артема, того самого мальчика, но Артемов без прочих уточнений насчитывалось двенадцать, две-над-цать, почему обязательно надо называть девочек Настя, а мальчика – Артем?
Сорок рублей мелочью все-таки нагребла по сумке, сейчас очень перспективные эти новые железные «десятки», думаешь, что нищ, а вдруг обнаруживаешь сразу три.
Купила пива и сигарет, сидела в сквере, за спиной звенели трамваи, разворачиваясь и кренясь красными боками. Рассчитывала, что любимые родители уже угомонились со своими старческими забавами и разошлись по комнатам, но ошибалась.
Их голоса были слышны на первом этаже подъезда, поднимаясь по лестнице, я постепенно проникала в зоны поражения — электромагнитный импульс, проникающая радиация, световое излучение, воздушная ударная волна, и – как и положено, повсюду — радиоактивное заражение местности.
— Почему ты до сих пор в этих брюках? Разве трудно выполнять разумные требования? Снять верхнюю одежду и повесить ее в шкаф! Надеть домашнюю!
— Оставь меня! Меня достало каждые три минуты переодеваться! Надень чистые штаны! Сними грязные штаны! Дай мне пройти!
— Нет, ты не пойдешь, пока не сменишь одежду!
— И не собираюсь. Пропусти меня! Уйди с дороги, тебе говорят, лучше уйди!
— А, ты мне угрожать теперь надумал?! Может, и ударишь? Может, еще и замахнешься? Что ты делал на улице Удельной?
— Отойди, сказал!
— Удельная! Ты шлялся к бабе! Сколько ей лет? Ну, сколько ей лет? Двадцать пять?
— Уйди лучше!
— Не трогай меня! Аааааа! Аааааа!
Мать визжала, будто ей клещами выдирали ногти и одновременно заставляли их сжирать, тщательно пережевывая. Я зашла, кинула сумку через всю прихожую, промахнулась мимо тумбы, в распахнутых дверях гостиной сгрудились родители, топтались, как борцы сумо. Мать, увидев меня, кинулась навстречу, растопырив глаза и не прекращая орать:
— Юля-ааа! Дочка! Спаси меня! Спаси меня от него! Ты думаешь, он!.. А у него баба на Удельной!
Отец в буквальном смысле отряхивал руки, просто стоял и потирал ладонь о ладонь, вид у него был потерянный. Они всегда казались мне с матерью никакой парой – ну, в смысле, такие люди, неинтересные ни для кого, кроме друг друга.
— Привет, — сказал отец, стараясь хранить спокойствие, – как погуляла? Как в институте?
Мать оттолкнула меня, сжала кулаки и принялась ими колотить в створку шкафа, каждый удар сопровождая отдельным выкриком:
— Она! Институт! Погода как! Не посещает! Ты! Отец! Ни хера! Ничего ж! Не знаешь!
Потом слова у нее закончились, а удары – остались, и через когда-то полированную фанеру шкафа побежали трещины, брызнули одновременно во все стороны, а мать продолжала и продолжала бить в одну точку, точнее – в две, правым кулаком и левым. Отец схватил ее запястья, мать подогнула ноги и упала на пол, пытаясь вывернуться, выскользнуть, елозила по линолеуму; ее халат задрался, оголив сухие белые ноги с прорастающими вольно темными волосами на них.
— Ааааа! – не унималась она, — он меня бьет, бьет! Юлия-ааааа!
К слову сказать, до этого момента отец ее не бил. Но тут и действительно – приподнял ногу и хорошенько пнул куда-то в живот или в грудь, мать крякнула на вдохе и замолчала, замерла в дикой позе на полу с белыми этими своими ногами.
Отец гадливо выбросил ее руки, развернулся и вышел вон, его шаги на лестнице звучали бодро, звучали освобождением, барабанным хорошо продуманным ритмом. Матери тоже послышалось в этих звуках нечто ритуальное, она приподнялась на коленях и быстро поползла по направлению к выходу, бормотала что-то, я обогнала ее и закрыла дверь, повернула ключом. Она распласталась по полу, пробуя ползти уже на животе, халат надулся на спине воздушным пузырем, правая нога беспрерывно дергалась, а левая торчала прямая, палкой.
Снизу посмотрела на меня малиновыми от ярости глазами и пролаяла:
— Слышала? Слышала? Забил гвоздей в крышку гроба!
Как была, из упора лежа принялась расшвыривать обувь в передней, я отскочила и спряталась за углом, все это сначала напоминало Экзорциста в переложении для заводской художественной самодеятельности, но представление с каждой минутой становилось все более талантливым.
Я прошла на кухню, закурила, включила чайник, а что еще делать? Мать немного пересмотрела план мероприятий и теперь неразборчиво материлась под вешалкой, раздирая в клочья зубами отцов шейный платок.
Не могу сказать, чтобы я прямо испугалась, но больше всего мне хотелось закрыть глаза и обнаружить мать около мойки с губкой и средством для уничтожения жира, и чтобы сцены в коридоре никогда не происходило. Я закрыла глаза, в кармане зазвонил телефон. «Артем — Москва», определилось на дисплее. Вот как я его записала, Артем-Москва. Затушила сигарету о подоконник, плевать.
— Алло, — сказала, — алло, привет, привет, это ведь с тобой мы недавно заказали пиццу, а нам принесли с обкусанным краем?
С ним, с ним. Приедет, приедет. Не помню, когда я так радовалась грядущей встрече с мужчиной, клянусь – не помню. Вспомнить, вспомнить, этот Артем – он вроде мажористый такой, только молчаливый.
А Илюшенька проклял меня, это выглядело так: уходил, вскидывая руку вверх и ругался страшно, сука-сука, как заклинило, сука-сука. Я ничего не отвечала ему.
Поспешно закурила. Илюшенька, сука-блядь-сука. Посмотрела на часы, эти часы висят на этой стене лет сто, циферблат в форме чайника. В темноте не разглядела, сколько времени. Ну и ладно.
Мать неожиданно появилась из прихожей. Страшная, губы расплющились по щекам, лоб исцарапан, кулаки разбиты, ноги дрожат. Встала, чуть нагнувшись вперед, халат при этом остался в прежнем положении, словно выкованный из стали и сплавов. Протянула руку, щелкнула выключателем, слишком яркий свет осветил ее спутанные волосы и щеки, расчерченные фиолетовыми сосудами, как карта неизвестной реки с притоками и разветвленной дельтой. Она прижала одну руку к животу, а кистью второй крутила в воздухе. Дирижировала. Я улыбнулась в ужасе.
— Дочка, — сказала она тонко, — дочка. Иди к отцу. Догони его. Проси, чтоб вернулся. Проси.
И вот тут-то я поняла.
