Узор Пенроуза. Глава 17

Съемная квартира.

Штаб-квартира партии СРП занимает бельэтаж в хорошем доме сталинской постройки на Малой Бронной, а за углом, в тихом Спиридоньевском переулке, располагается Кристинино альтернативное жилье – на втором этаже кирпичного флигеля. Нужно всего лишь перейти дорогу, миновать Французскую кондитерскую, ювелирный салон, свернуть в арку, под низкими сводами которой остро пахнет мочой в любое время года. Одолеть арку, не останавливаться в позорно заасфальтированном дворе, пройти прямо и открыть магнитным ключом железную дверь. Подняться, лестница непростая — старинная, кованая из чугуна. Настоящие кружева под ногами, перила вообще выше человеческого представления о перилах, они одновременно похожи на переплетающиеся стебли роз, разгорающийся костер и «Таитянскую пастораль» Гогена. Такая эта лестница, и ступая по ней, непременно разглядываешь узоры под ногами.

Афанасий Орлов  перешел дорогу, остановился у табачного киоска, миновал Французскую кондитерскую, ювелирный салон. На крыльце стояла девушка, принято  говорить «модельной внешности», рядом с ней – довольно пожилой мужчина, девушка потряхивала волосами и говорила обиженно: «Я просто хотела обновить ак-цес-суары», мужчина жонглировал картами «VISA» и «MASTERCARD», в двух метрах расправляли плечи бравые охранники с незапоминающейся внешностью. Афанасий все видел, все слышал, все замечал, сохранял в памяти, будто бы записывал в файл с названием «последний раз».

«Звук «девять-пятого» вообще нельзя назвать сочным. Он нераздражающий — вот, пожалуй, наиболее правильное определение. Самое вкусное в нём — явно различимый свист турбокомпрессора. Отдаёт херитаджем, знаешь ли…», —  непонятно сказал первый охранник.

Афанасий свернул в арку. Около нужного ему подъезда слонялись два юноши в черных балахонах с панковской символикой. «Да точно это тот дом! К коню не ходи!» — громко, непонятно и весело сказал левый юноша правому, они одновременно опустились на корточки и одновременно произнесли: «Подождем же!». Достали сигареты, закурили. С завистью посмотрела на них Афанасий Орлов, как бы ему хотелось иметь за плечами всего-то двадцать лет и ничего больше, и никого больше, а ему остаются из всевозможных опций только сигареты. Сделал пять шагов в сторону, вынул из кармана пачку «LM». Семью минутами позже зашел в подъезд.

Вот он. На этот раз не изучает узоров, просто преодолевает ступени, в руках мобильный телефон, пиджак застегнут.

— Привет, — говорят ему откуда-то сверху.

И это не Кристинин голос. Голос другого человека  —  согласно закону исключённого третьего.

***

Больница св. Ксении петербургской..

Худая Лариса резво вскакивает, оттягивает от тела подальше мокрую одежду и быстро-быстро говорит:

— Вы что-нибудь поняли? Вы что-нибудь поняли? Это был террористический акт! Это вам не шутки! Террористический акт! Я этого так не оставлю! О, я приму свои меры! У нас есть волонтер – так он тележурналист! Вы смотрели передачу: «О чем говорят»? Так вот это его! Леонид Кляксин. Да, Леонид Кляксин. Я свяжусь с ним немедленно!

Речь ее отрывиста,  если не прислушиваться к словам, то остается их четкий ритм: «Тра-та-та-та-та-там! Тра-та-та-та-там!». Будто бы худая Лариса – юный барабанщик и отбивает дробь. В палате отвратительно пахнет, какие-то химические реагенты, составные части пены для огнетушения, дают, по всей вероятности, этот запах, юная Корделия тянется и распахивает окно. В помещение белесыми облаками залетает воздух с улицы, оттуда же доносятся крики и брань.

— Какой-то ад там, внизу, — тут же комментирует Корделия, — костер даже разожгли. Кидают в него чего-то. Я боюсь.

Она и правда выглядит испуганной, смелая Корделия, отважная Корделия, она не боится идти в общежитие от трамвайно-троллейбусного парка, где комендант – смешная старушка, живет с тремя собачками. Их даже больше, собачек, может быть – пять. Хорошие, воспитанные животные. Старушка практикует и проворачивает такое, чтобы получился полу-выкидыш. Заливает смесь водки и шампуня. Корделия не боится старушки, но под окнами костер, и это действительно страшно.

— Закрой окно, — предлагаю я, — холодно. Погода такая. Очень тоскливая в ноябре погода.

— Да, — кивает разноцветной головой полная Лариса, — это точно. Тоска! Просто взять и повеситься. Я не могу такую погоду вообще выносить. Эта осень просто убийственная – два с половиной месяца непрерывных дождей. А я вам больше скажу, про эту осень. Я сразу поняла, что ничего хорошего не будет, когда в сентябре машки не пришли.

— Что-то? – переспрашивает юная Корделия.

— Ну, машки не пришли, — повторяет Лариса с таинственным видом, — дела, то есть. Красная армия.

— О, господи, — Корделия хихикает.

— Это Питер, это Питер, вы что, — говорит худая Лариса, не поддерживая тему машек, — Питер – городя дождя. Город дождя и тумана. Дыша шелками и туманами. И пьяные, с глазами кроликов.

— Пьяные, точно. Пьяному-то все – чего! – поддерживает полная Лариса, она подходит к раковине, отворачивает кран и долго полощет руки в проточной воде.

In vino veritas кричат, — заканчивает худая Лариса и немного заламывает руки, — как я хочу писать стихи! как я мечтаю написать поэму, или роман, или даже просто – аналитическую статью.

—  Как нам реорганизовать Рабкрин или что-то такое? – спрашиваю я.

—  Это что? – удивляется худая Лариса.

—  Это Ленин. Статья.

—  Не знаю, не читала.

-Как это  – не читала?  А «Лучше меньше, да лучше»? Не конспектировали? А Лев Толстой как зеркало?

— Нет, вообще не читала, нас не заставляли. Класса до четвертого еще говорили про дедушку Ленина. А потом уже и фамилию-то эту перестали вспоминать.

— Когда это перестали?

— Ну, когда все накрылось, — худая Лариса беспокойно моргает голубыми глазами.

— Так и у нас накрылось в четвертом классе, — отчего-то не могу успокоиться. — Перестройка. Горбачев. Программа «Взгляд». Форму отменили.

— Я и говорю, накрылось. Девяносто первый год. Путч. Танки всякие. Какой ещё Ленин…

Я смеюсь. Юная Корделия стучит зубами. Её футболка насквозь промокла, сколько-то лет назад были очень популярны вечеринки «в мокрых майках», проводились конкурсы на лучшую грудь;  как-то Борькин коллега позвал нас отметить его именины, приглашение было абсолютно неожиданным – Борька с коллегой общался мало, значился  ему каким-то небольшим начальником, и именно поэтому отказаться было невозможно.  Мы пришли в назначенное место, американский бар на Литейном, в помещение ныряешь, как с плохого берега в пруд – только пахнет не водой и гниющей травой, а табаком, потом и сладкими духами. У барной стойки табуреты в виде рыболовных корзин на тонких ножках – еще одна водная ассоциация. Мы сели за темный столик на четверых; Борькин коллега пришел с девушкой, очень высокой и красивой, она ничего не ела, ничего не пила, но много курила черных сигарет из черной пачки, причем каждую выкуривала примерно до половины и тушила в черной пепельнице. Пепельница напоминала какого-то бедного ежа – или животное, или противотанкового. Борька шутил и провозглашал тосты по алфавиту в честь виновника торжества, того самого коллеги, который в конце только мероприятия уже сообщил, что у него, на самом деле, никакого праздника сегодня нет, но он искал возможность пообщаться с Борькой на рабочие темы в неформальной обстановке. Борька отставил в сторону кружку светлого американского пива и резко замолчал. Он совсем недавно сделался небольшим начальником и не привык общаться на рабочие темы в неформальной обстановке, он даже не знал, хорошо ли это или плохо. Обстановка и правда становилась все неформальнее и неформальнее, и вот уже по залам ходил человек, специально предназначенный для обливания девушек водой. Мокрые майки, речь шла именно об этой акции, в одной руке у специального человека был пульверизатор, а в другой – пластиковое ведро. Я отказалась и даже слегка спряталась под стол, а девушка коллеги – согласилась, приподняла плечи, выдвинулась вперед и потом укоряла меня в плане того, что все это организовано в рамках борьбы с раком груди и надо протягивать руку помощи. Остаток вечера она провела во влажной одежде, еще и дополнительно смачивая ее из бутылки «нарзаном», выкурила все сигареты и согласилась выпить – клубничную «маргариту».  Королеву избрали голосованием, ею стала эффектная брюнетка с глазами зелеными, как трава в том пруду, но вся церемония оставила у меня ощущение неловкости – в  момент, когда на королевскую грудь цепляли розовую ленточку, вдруг сделалось страшно именно за нее, за  эту конкретную левую грудь, не скрывается ли там уже опухоль под прикрытием невинной кожи, мокрой майки и вот теперь розовой ленточки?

В американском баре было  жарко, отпускали алкогольные коктейли, и это как-то поддерживало климатически сторонников акции, у нас же и без проведенного только что гигиенического проветривания температура стремилась градусам к пятнадцати  и еще ниже. Первой внимание на эту деталь обращает молодая азиатка, луноликая красавица, ранее безмолвная:

— А батареи совсем холодными стали, — она касается длинными пальцами чугунного радиатора, — теперь не только света нет, но и тепла.

И она выстукивает идеальной формы ногтями маленькую мелодию на остывшем металле трубы, и еще сама подпевает:

— Ту-ру-ру, тру-ру-ру, — и все замолкают.

Полная Лариса перестает рассказывать о тайном алкоголизме своей свекрови: «И не пускает в комнату-то, не пускает, а я говорю – пол помою хоть, мама! Вы там совсем завшивели, мама! Под кроватью клубы пыли, мама! Дверь запирает на крючок, хитрая! ну я зашла потом, когда она смоталась в поликлинику, и представляете, что? Пылища под кроватью, конечно, и на единственном вычищенном клочке – бутылка водки стоит, маленькая, ноль двадцать пять. Я дождалась ее с поликлиники-то, и говорю: так у нас дело решительно не пойдет, мама…».

Худая Лариса прекращает сновать по узкому проходу, колотясь бедрами о никелированные спинки кроватей, ее тонкие волосы выбились из небогатой косы и снулыми прядями обрамляют бледное лицо. Юная Корделия прекращает стучать зубами. Из смежной комнаты высовывают много голов незаметные женщины, их руки сжаты в кулаки, их рты сомкнуты плотно, их глаза смотрят тревожно, а всего-навсего луноликая красавица  поет и поет свое «ту-ру-ру», непостижимую песню.

— Девочке надо переодеться, — она перестает петь. – Девочка, надень своё уличное платье. Мне кажется, что на сегодня все медицинские манипуляции отменяются.

— Это почему же, — подбоченивается полная Лариса, — это почему же? Скажете тоже, отменяются! У меня вообще последняя неделя! Двенадцатая неделя, вы что! Я этого разрешения полтора месяца добивалась! Ничего не отменяется, вы что!

Она перемещает свое тело ближе к окну, тоже зачем-то трогает батарею, отдергивает руку, повторяет:

— Вы что, вы что. Отменяются, вы что?!

На жестяной карниз возвращается голубь. Видит Ларису и быстро стартует обратно, рассекая короткими крыльями низкое небо, готовое к осадкам.

Юная Корделия молча и послушно  вынимает из прозрачного пакета синие джинсы и полосатый свитер, обескуражено демонстрирует – непонятно, как произошло, но и эта ее одежда совершенно промокла, с пестрого рукава капает вода, джинсы в темных, обширных пятнах влаги, ровно  как и короткое смешное пальто  с орнаментом из божьих коровок. Зубы ее вновь начинают стучать, и я лезу за своим каким-то барахлом – ну как это, мокрый ребенок,  еще и эти коровки.

— Один момент, — говорит  азиатка, — у меня есть смена белья.

Достает из кривой тумбочки спортивный костюм, куртка с капюшоном и плотного трикотажа брюки, щегольский костюм, бело-красный, узнаваемые узоры коллекции «Bosco Sport», мы невольно пристально разглядываем ее собственный наряд  — синие спортивные рейтузы, потерявшие форму, вязаная кофта со спущенными петлями. Это, кажется, китайская кофта еще старого и доброго производства, времен отличных термосов с переплетающимися растениями и  зонтиков от солнца с танцующими девушками в национальных костюмах.

— А сами-то что ж не в импорте? – не выдерживает полная Лариса. Она плотнее запахивает несвежий вафельного полотна халат и сдерживает вырез у шеи с такой силой, будто бы его края тащат в разные стороны пятерка коней, как на товарном знаке популярных американских джинсов.

— Меня зовут Ира, — невпопад отвечает азиатка, пристально глядя на меня, я киваю, она продолжает, и следующая ее фраза, произнесенная все таким же безмятежным голосом девочки, собирающей традиционные луговые цветы, следующая ее фраза дает начало новой истории для всех нас.

— Мы ведь здесь заперты, — говорит Ира,  не обращает  внимания на суетливых Ларис, бросившихся к двери, на то, как они объединенными усилиями дергают ручку-скобу, как колотят разноразмерными кулаками по филенке, как прижимают пушистые брови к обведенной железом замочной скважине и как охают хором.

— И впрямь закрыто, — полная Лариса запускает пухлые пальцы в свои волосы, белые у корней, темные ниже, приподнимает их над плечами, становится похожей на любимого героя Эдуарда Успенского – Чебурашку, с этими его большими ушами. – Надо что-то делать, — тревожно выкрикивает она, — мы замерзнем! Мы нуждаемся в медицинской помощи! Мы деньги заплатили, в конце концов!

Взмахивает руками, отпускает волосы, задевает Корделию, та смотрит недовольно и замечает:

— Так-то здесь люди кругом. Смотреть надо.

— А я и смотрю! Да только не вижу, что люди! Да были бы люди, давно бы разъяснили этот кошмар с дверью! А вы не люди, чурки какие-то, простигосподи!

При слове «чурка» азиатка Ира слегка приподнимает бровь.

— Немедленно действовать! – командует полная Лариса, — выломать дверь! Вытребовать медицинских услуг! В полном объеме! Ты, как тебя там,  Аделаида, давай сюда. Сейчас возьмешь тумбочку, и стукнешь хорошенько по двери. Посмотрим,  так ли уж она крепка!

— Какая еще Аделаида, — юная Корделия уже переоделась в пестрый и сухой костюм, — кто тут тебе Аделаида, блин?

— Ты, конечно, — полная Лариса коротко смеется, — кто ж еще. Назовут же родители ребенка! Нет, чтобы нормальное имя дать. Это все от недостатка ума, я считаю.

— А тебя, типа, нормально назвали, — юная Корделия стягивает мокрые полосатые носки и шевелит пальцами ног, — типа, Лариса – это просто офигеть, как круто.

— Наше имя происходит от латинского слова  — «чайка», — вступается за тезку худая Лариса. – Есть еще вариант, что основой послужило название древнегреческого города – Ларисса.

— Древнегреческого, — хохочет юная Корделия, — оно и видно!

— Да ты!.. – багровеет полная Лариса, — да ты, шмакодявка! Да ты поговори еще тут!

— А не пойти ли тебе, — юная Корделия метко попадает мокрым носком в центр Ларисиного лица. Полная Лариса мгновенно отвечает, запустив в сторону Корделии чей-то простой и граненый стакан, полный чая. Чай выплескивается ровно на середине маршрута, заливает худую Ларису прохладным водопадом. Стакан падает тут же, откатывается куда-то под кровати, отстукивая всеми своими гранями. Худая Лариса говорит: «ой», и как-то неловко меняет положение тела в пространстве, словно желая занять как можно меньше места. Худая Лариса говорит «ой», по ее рукаву выцветшей фланели течет чай, а по внутренней поверхности бедра  – кровь, худая Лариса говорит «ой» и пытается ладонью эту кровь утереть, но поток становится мощнее, превращаясь из ручейка в реку крови, эта река омывает ее резиновые шлепанцы с фальшивой эмблемой «Nike».

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.