Узор Пенроуза. Глава 18

Эстония, озеро Пюхаярве.

— Если вас поцеловали неожиданно взасос, значит,  в этот день когда-то воскресал Иисус Христос, —  сказал Ушаков и выключил двигатель.

— Пасха через неделю, — возразила я. – Вечно ты забегаешь вперед.

— А вот и нет, а вот и нет, — обрадовался Ушаков, уличивши меня в невежестве, — местная Пасха именно сегодня. Точнее – завтра. А сегодня все уважающие себя католики колбают пончики и жарят кровяные колбасы.

Он улыбался, много шутил, но был напряжен и готов к бою, как какое-нибудь противотанковое орудие, в стволе которого уже размещен снаряд, и копошатся рядом несвежие солдатики в мятом камуфляже, и передают уже по рации «вызываю огонь на себя».  Мы встречались впервые после рождения моей дочери. Ей сегодня исполнилось восемь месяцев, и нянька Анжелика кормила ее в данную, вероятно, минуту молочной кашей от концерна Нестле. Няньке Анжелике было около шестидесяти, но она резко отвергла вариант обращения к ней по имени-отчеству: «Чай, не старуха!».

— Эстонцы – не католики, — сказала я, — они лютеране. Это литовцы – католики. А эстонцы – не литовцы.

— Ах, вот как, — Ушаков положил свою руку поверх моей, мы не виделись полтора года, даже чуть больше. Мной ожидалось, что от его прикосновения я немедленно умру. Не умерла. Разволновалась, конечно, и пальцы под пальцами Ушакова вздрагивали поочередно, начиная с мизинца, своеобразное арпеджио. Стекла опущены, хороший ветер доносит запах мокрой земли  — недавно закончился дождь. Волосы Ушакова подстрижены короче, чем это было раньше, теперь их кукольная упругость еще больше бросается в глаза. Новая куртка из светлой кожи, брюки в узкую полоску, свитер тоже в полоску. Ботинки «ессо», торчат круглые носы, оформленные какой-то резиной. Часы старые, это еще отца Ушакова часы, ему их вручил лично министр авиации за верную службу и безаварийный налет часов.

Разумеется, первоначально разлука вовсе не предполагалась настолько длительной.  Наверное, если бы кто-то в начале пути сказал мне, что я не увижу его больше года , я бы серьезно задумалась, стоит ли начинать этот путь. Но день шел за днем, и приносил неприятности разного рода: высокое давление, пропажа важных рабочих документов, белок в моче, служебное расследование, судороги, срочная госпитализация – на постельном режиме я провела чуть более трех месяцев. Дочка родилась здоровой, но на шестой день ее выписали домой одну – я оставалась в больнице еще шесть недель, неудачное стечение обстоятельств, была произведена ручная чистка,  врачица морщась, отправляла в таз кровяные сгустки, после всего оглядела затянутые в резину руки и недовольно хмыкнула: «екрный бабай, перчатка порвалась»; на следующее утро я проснулась, поднялась на ноги и в буквальном смысле упала на пол.  Закатилась под кровать. Температура поднялась до сорока с половиной градусов, и я все время думала, что вот для голубя нормальная температура – сорок два, и как жаль, что я не голубь. А кто меня выгреб из-под кровати, не помню. Вполне вероятно, что никто и не выгребал, но в конце дня я как-то оказалась в операционной с диагнозом «перитонит», а сразу после  — в реанимации, с кусками дренажа в нескольких отнюдь  не физиологических отверстиях.

Борьке сказали, чтобы готовился. Еще ему сказали: растите ребенка. Это все ему сказала доктор-реаниматолог из главных, хорошая женщина со свирепым лицом, она всюду записала Борькин телефон, и в свою записную книжку, и на отдельной бумаге, распластанной под оргстеклом на сестринском «посту». Но я не умерла, а даже пришла в сознание, было не больно, но холодно и хотелось пить. Пить дали не сразу, но дали, а потом поочередно подходили и жестко проминали живот с трубками, провоцировали сокращения кишечника, но кишечник не отзывался. Реаниматолог из главных хмурила лоб, собирала много параллельных складок от бровей и до края голубого чепца. Один раз она пришла не одна, а с пиратского вида старичком: он был худ, коричнев лицом, хромал на обе ноги, седые волосы торчали из-под шапочки, и буйно выбивались из ушей и ноздрей. Один глаз посетителя был скрыт за веселенькой повязкой в разноцветные горохи. Он потыкал меня пальцами в живот, оттянул веки. Отменил всю терапию, повелев с завтрашнего утра принимать трижды в день по чайной лодке коньяку и чайной ложке черной икры. Назначения профессора оказались удачными. Тем не менее, когда я познакомилась с дочерью, ей уже было два с половиной месяца, и она хорошо держала лысую маленькую голову.

— Они вообще не очень набожны, эстонцы, — я глотнула воздуха и подробно пересказала  прочитанную, не помню где, заметку, — согласно результатам опроса Eurobarometer в 2010 году,  шестнадцать процентов жителей страны сообщили, что верят в существование Бога, а двадцать шесть  — что не верят.

— Ну что, — Ушаков посмотрел на меня, — пойдем?

— Сейчас.

Почти отвернулась от него, смотрела через окно, наполовину затянутое стеклом, наполовину облачным  теплым небом. Вдруг резко заболела голова, мгновенно наполнилась вязкой болью, будто мне отворили затылок и залили доверху, жидкая пульсирующая субстанция заняла все пустоты и булькала уже и в носу, и в ухе, и в горле. Как через многие метры я услышала:

— Слушай, а как бы мы не зря приехали. Вот идет хозяйка, как её там. Анна-Мария? И прямо вся какая-то траурная. И даже  вуаль у нее! Обалдеть. Черная.

Интересно, подумала я, а если потрясти головой, то станет лучше? Потрясла. Разумеется, лучше не стало, но и хуже тоже, и я ответила, стараясь говорить ровно:

— Мари-Лийз.

— Что-что?

— Хозяйку зовут Мари-Лийз.

Я открыла дверь и вышла. Немного увязла ногой в сырой земле, сделала шаг, сжала в ладони новый листок живой изгороди, оторвала, сунула в карман пальто – на память. Ушаков в салоне выключал радио, копошился, пригнувшись к рулю, бледные рукава его новой куртки мелькали, вот он достал что-то из кармана на спинке сиденья, вот что-то положил туда. Ведь это семейный автомобиль, и в бардачке лежат девчоночьи заколки для волос, надкусанные шоколадные батончики и список необходимых вещей для урока верховой езды.

— Приветствую вас, proua Ольга, — Мари-Лийз  подошла и остановилась. Она действительно была во всем черном: черное платье, черный жакет, черные чулки, черные туфли на низком каблуке со шнуровкой, черная шляпка-таблетка с вуалью, закрывающей лоб.  И черные перчатки из расползающегося, но прелестного кружева. И черная сумка на локте.  – Давно вас не было видно. Боюсь, мы пока не принимаем.

Она склонила голову, вуаль колыхнулась, я вдохнула древесно-землистый запах ветивера. Головная боль исчезла так же молниеносно, как и появилась. Я задышала увереннее.

— Случилось что-нибудь? – Ушаков вылез из автомобиля и обнял меня за плечи.

— Случилось. Но я предпочитаю не распространяться об этом. Приношу извинения за доставленные неудобства, — Мари-Лийз говорила как компьютерная программа, — но до конца года мы не работаем. Я могу дать вам адрес хутора Яйя, это недалеко. У нас все недалеко. Вам будут рады. Я сделаю звонок.

— Ну, хорошо, — Ушаков посмотрел на меня, повернулся, его дыхание огрело мою щеку, — пусть так. Пусть Яйя.

Мари-Лийз слабо улыбнулась, обнажились мелкие ровные зубы и край белесого языка. Хутор Яйя и его обитатели. Жена Härra Хаммельбрюкер сбежала много лет назад  с заезжим акробатом китайского государственного цирка, бывшего монаха монастыря Шао-Линь.  Десять свиноматок, новые поросята, сам Härra Хаммельбрюкер в рабочем комбинезоне. Лина как-то обронила, будто бы там еще живет ребенок Роберта. Роберт, пасмурный красавец, источающий аромат ветивера – то сухой и жесткий, то свежий, почти анисовый — уж не в твою ли печальную честь это черное обрамление Мари-Лийз?

— Пройдемте, я соединю вас.

Хозяйка плавным шагом направилась в сторону большого дома, тоже по пути сорвав лист с куста – на память? Впереди прямые линии колодца-журавля, аккуратный сруб бани, и трава уже выросла достаточно, сзади оставалась синяя табличка «Tartu-45km».  В доме все, казалось, осталось по-прежнему – стойка рецепции отделана деревом, и стены отделаны деревом, небольшие квадратные окна, занавески подвязаны, кисти шелковисты. Портье отрастил волосы ниже плеч, встретил нас, встряхивая пегими кудрями горделиво. Лины не было рядом, я вдруг поняла, что была бы рада её увидеть  —  тугие косы, блестящие глаза редкой формы, пологие прибалтийские брови. Мари-Лийз тотчас ответила, будто бы я высказалась вслух:

— Лина, Лина. Она тоже в настоящее время на хуторе Яйя. Этой зимой она стала новой proua Хаммельбрюкер.

— Поздравляю, — ответила я.

— Да мне-то что, — махнула рукой Мари-Лийз, — пусть как хотят. Я давно не питаю иллюзий по поводу Лины. Наверное, с тех пор, когда она в свои тринадцать лет убежала в армию.

— В армию? – Ушаков сильно удивился, — в каком смысле?

Мари-Лийз вдруг налилась темной грозной краской, она не была алой, но – густо-фиолетовой.

— Вы позволите, — выговорила она, расстегивая верхнюю пуговицу черного перламутра, — вы позволите угостить вас чашкой кофе? Кофе с виски, по-ирландски.

Я не успела ответить утвердительно, только изготовилась, шевельнув губами, но замерла так – с открытым ртом, потому что над стойкой, на той самой стене, зашитой в дерево, крепилась цветной канцелярской кнопкой фотография девочки лет семи:  ярко выраженный азиатский тип лица, широкие скулы, раскосые глаза, волосы увязаны бантами, потерявшими былую пышность. В руках вместо какого-нибудь плюшевого медведя или зайца – мобильный телефон, блик пожрал изображение на дисплее.

— Посмотри, — потрогала я Ушакова, — посмотри, опять!

Но Ушаков был занят – он разговаривал с портье на тему: о да, я действительно сменил автомобиль, и показывал в окно, и жестикулировал, и говорил, что именно Россия когда-то стала первым европейским рынком, на котором официально представлен бренд Infiniti, излагал и  дополнительную информацию по делу. Ну да, у него новый автомобиль, дорогая модель, черная эмаль, салон цвета яичной скорлупы, какие-то навороты еще, гидроусилитель руля? Меня смущает, скорее всего, эта мысль, она  только что проявилась – пока я кое-как выживала в неярком и бедном мире, наполненном антибиотиками, обезболивающими, детскими молочными смесями и укропной водичкой, он преуспевал, вот обновил парк автомобилей, стильно подстригся.  Отнюдь не осунулся.  А если бы он вдруг перестал спать, есть, метался все это время,  как цыпленок с отрубленной головой, и не давал покою никому, и стукнул кулаком, и забил гвоздь, и выкрал вместе с забором девчонку – это был бы совершенно не Ушаков, среднего мужского роста блестящий человек с кукольными волосами. Как это банально-то все, господи. Кажется, я произнесла это вслух, Ушаков подмигнул мне через кудри портье, был все-таки повыше.

Марии-Лийз, сохраняя пугающий фиолетовый окрас, взяла меня под руку, кивком головы указав верное направление движения. Шляпку она не сняла, перчаток тоже, и через пять минут мы сидели в столовой, запах ветивера сгустился и достиг такой консистенции, о которой принято говорить: ножом режь. Ножей рядом никаких не было;  Мари-Лийз самолично сварила кофе, предварительно размолов зерна, подала подогретые сливки, виски в хрустальном бокалах, виски в хрустальном  флаконе с притертой пробкой, миндальные  орехи в блюдечке, маленькие пирожные, шоколадные конфеты, и, досадливо пробормотав что-то по-эстонски, выставила торт и принялась его нарезать. Я сидела, твердо установив локти на подлокотники удобного полукресла, и мне было хорошо. Удачно, что мы не сразу остались одни с Ушаковым, я боялась неловких пауз, обоюдного смущения, а главное –  явления двух шрамов поперек живот справа, даже спустя полтора года они выглядели не очень. И уж точно не прибавляли мне сексуальности. И не являлись эрогенной зоной, как недавно спросила  меня главный специалист-эксперт отделения противодействия незаконной миграции с местом дислокации в городе Чапаевск, заглядывая в глаза снизу.

Я повернула голову. Выкрашенный темно-зеленым посудный шкаф, стопки белых тарелок, цилиндрические емкости для столовых приборов, колонна солонок, колонна перечниц и маленьких баночек под горчицу. Рядом – конечно, я с самого начала подозревала это! – фотография Роберта в траурной рамке.  Отличный портрет, Роберт в спортивной форме, яркие цвета,  велосипедный шлем, улыбается в камеру, повернувшись через правое плечо.

Мари-Лийз вернулась, звякнули блюдца, она придвинула к себе виски и одним глотком выпила. Прикрыла на миг глаза тонкими веками, отследила мой взгляд, прилепившийся к фотографии, я поставила чашку с кофе и сказала, чуть запинаясь:

— Мне очень жаль. Роберт был прекрасным молодым человеком. Представляю, как вам его не хватает.

— Все не так очевидно, — Мари-Лийз  стянула с рук перчатки, одну за другой, голые руки прижала к щекам, — первые месяца я, понятно, скучала по нему, но потом осознала, что по-другому он поступить не мог. Не сумел бы!

— О, – в голову вернулась боль, теперь ее сопровождала еще и тошнота. – Примите мои соболезнования.

— Не стоит, — Мари-Лийз посмотрела на меня укоризненно, — у меня все в порядке. Это дело привычки – предательство близких… И я такую привычку имею.

Для каждого слова Мари-Лийз выбирала подходящий жест. Вслушиваясь, я вдруг поняла, что Роберт ничего не умер, а просто уехал. Просто уехал, на последних великих велосипедных соревнованиях Эстонии он занял плохое место, совершенно не призовое, но зато его заметил тренер итальянского клуба Vacansoleil с невероятным именем Сильвио Валенти Омидзоло, который разыскивал новые велосипедные  таланты взамен скандально известных и дисквалифицированных, вроде Рикардо Рикко с его вечным допингом.  Но она, Мари-Лийз, была оскорблена подобным поведением Роберта, и сразу заявила, не рассусоливая: если он отчаливает в Италию, то пусть забудет хутор! И навсегда! Скатертью дорога, сказала Мари-Лийз неблагодарному Роберту, и знай, что ты для меня более не существуешь. Буду считать, сказала Мари-Лийз, что тебя прибрал Господь. Мне спокойнее, сказала Мари-Лийз, отдать тебя Господу, чем этому, страшно сказать, Сильвио Валенти Омидзоло! Поэтому и портрет в рамке. Поэтому и темная вуаль, кружевные перчатки, пуговицы черного перламутра. И да, целый год не принимаем гостей.

Мари-Лийз наполняет свой бокал снова, выпивает, и достает из черной сумочки вышитый кисет. Из кисета появляется изящная трубка, соломенно-желтая упаковка табака St. Bruno Flake,  и коробок простых спичек.

— Ах, оставим этот разговор, — хозяйка хутора отправила ко мне по столу порцию торта, нежный треугольный кусок, — что толку, я ведь хотела — про другое!  По поводу Лины. Она всегда была неуравновешенной. И это их извечное соперничество с Робертом! Ведь она окрутила Härra Хаммельбрюкер неспроста, единственно, чтобы отомстить Роберту и иметь влияние на его бедного ребенка. Эта Лина! Она никак не успокоится!

Мари-Лийз вытащила из пачки тонкую пластину спрессованного табака, и сложила ее вдвое. Получился квадрат, этот квадрат она ловко свернула в цилиндр, а цилиндр  с усилием вложила в округлую чашу  трубки. Немного примяла верх, организуя  ровную  поверхность,  и чиркнула спичкой по коробку.  Откинулась на спинку стула. Я глотнула кофе, глотнула виски, и еще кофе.  Пожалуй, можно попробовать так побороться с головной болью, раз другого варианта все одно – нет. Табак Мари-Лийз, на мое счастье, не был ароматизированным.

— И не верьте никому, — сказала она, — решительно никому не верьте, кто вам скажет, мол, флейк надо разминать. Разминать, ха! Еще в кофемолке помолоть! Это особое наслаждение, набить трубку флейком, сохранив его целостность, конечно, есть определенные трудности в раскуривании, но какое удовольствие потом… Какое наслаждение!..

Вежливо выслушала. Попыталась вспомнить, курила ли трубку Мари-Лийз сколько-то там времени назад, во времена обитания здесь солнечного Роберта и вероломной Лины. Надо будет уточнить у Ушакова, как только останемся вдвоем, сразу спрошу, потому что это важно – ну, почему-то мне показалось важной эта несчастная трубка.

— Покушайте торт. Он в некотором роде именинный, да это все пустое, конечно. Мои именины! Кому до них есть дело вообще?!

Смотрела выжидательно. Я покрутила в руках вилочку. Воткнула в торт. Отломила кусок, увидела ломтики ананасов и раздавленную вишню, такое сочетание. Проглотить все это не представлялось никакой возможности, но хозяйка не сводила с меня глаз, я поднесла вилку ко рту, ананас неожиданно источал запах ванили.

— Невозможная Лина! – воскликнула Мари-Лийз удовлетворенно, — в тринадцать лет бежала в армию. К солдатам. Тогда страна только вступила в ВТО, и рассматривался вопрос о членстве в НАТО, но этой Лине не интересны какие-то разговоры и новости в газетах! Она что-то где-то услышала про американскую армию, и – фьють! Пошла пешком, тут недалеко. У нас все недалеко. К американским солдатам.

Лина не дошла до американских солдат. Она, в хорошенькой кофточке с милыми рукавами-фонариками,  села на попутный автомобиль,  и доехала до Тарту – шестьдесят семь километров.  В Тарту – хорошо, в Тарту – университет, основанный шведским королем Густавом Вторым в одна тысяча шестьсот тридцать втором году, в Тарту — много студентов, они живут в аккуратных корпусах общежитий из природного камня, гуляют по лужайкам европейского вида и пьют горячее вино из керамических кружек. Иной раз студенты могут пить пива от местных производителей, а уж хорошую траву тартусские  студенты курят всегда, Голландия совсем рядом, туда можно съездить на каникулы, сфотографироваться перед витриной самого большого в мире магазина презервативов «Кондомерия» или еще где.  Среди тюльпанов, например.

Лина одновременно жила в трех разных комнатах с тремя разными студентами – имена двух из них память Мари-Лийз не сохранила, а третьего звали Олли (Оливер?), и он впоследствии стал новатором  полноценной сортировки отходов на мусорных свалках города.  Олли вынес рационализаторское предложение разделять мусор по следующим категориям:  а) бумага и картон, б) упаковка, в) опасные отходы, и г) биоразлагаемые отходы и отходы растительного происхождения.  Лина, серьезная, при туго заплетенных косах, отстукивала на клавиатуре, потемневшей от многочисленных прикосновений: «Жителям частных домов и домов с числом квартир менее десяти следует собранную макулатуру доставлять в общественные контейнеры для сбора бумаги, на предприятия, занимающиеся скупкой макулатуры, или на станции по сбору и приёмке отходов. Дома с числом квартир более десяти обязаны установить и использовать собственные контейнеры для сбора макулатуры (за исключением домов с печным отоплением, где наличие контейнеров для макулатуры не является обязательным)».

Потом Линины мальчики (три человека) как-то узнали о существовании друг друга, сначала вроде бы попытались даже подраться, потом сочли это нецелесообразным и единовременно выгнали Лину из своих жилищ; она провела ночь на лужайке европейского вида и была препровождена полицейскими в отделение. Оттуда ее и забрала Мари-Лийз, поутру приехав на мини-тракторе Mitsubishi, чтобы сделать и без того позорное отступление Лины из Тарту еще более унизительным. Конечно, она могла бы сесть за руль серого «доджа», но не сочла эту идею хорошей, а мини-трактор – другое дело. И да, социальная служба потом просто пустила корни в скромном доме Мари-Лийз! Они все здесь осмотрели, чуть не обыскали с собаками, натасканными отлавливать наркоманов, они перетрясли папины воинские награды – железные кресты, подвергнувшиеся денацификации  в послевоенное время, как и другие знаки отличия, содержавшие символику Третьего рейха. Нет, сами  ордена не запретили, папа носил, но свастику с них убрали. Это и называлось – денацификация, милая.

А Лина что? В гимназию она не вернулась. Полтора года крутила свиньям хвосты на хуторе Яйя, потом появился Роберт, о, Роберт… Это решительно, решительно отдельный случай. Итак, появился Роберт, и Лина выказала желание работать здесь, дома. Вообразите себе, какая из нее получилась работница, ни убрать, ни постирать, ни приготовить. Только и пользы, что аутентично выглядит. Да, гостям нравилось – типичная эстонка, белые волосы, незаметные брови, деревянные башмаки и чепец.

Господь с вами,  как это – кто.  Дочь, как ни странно. Мы же не выбираем детей, правильно? И даже если иногда пытаемся это сделать, то ничего не получается, они улетают с велосипедами подмышкой в Италию и никогда, никогда не звонят.

Длившуюся после хозяйкиного рассказа тишину прервали громкие голоса – разговаривали на улице, по-эстонски.  Ассорти шагов, тяжелый мужской, дробный женский, и  вот уже в комнату входит Лина, изменившаяся до неузнаваемости беременная Лина, с оранжевым от пигментации лицом и страшным каким-то раззявленным ртом. Лина плачет. Следом  — мой Ушаков, следом  -портье. Портье тащит за собой ярко-красный кейс на колесиках. Ушаков подходит и гладит меня по голове. Я щекой прижимаю его руку к плечу, хорошо, хорошо.

Лина говорит по-эстонски. Мари-Лийз выбивает трубку  в просторную пепельницу и отвечает ей по-эстонски. Поворачивается к нам и сообщает:

— Я открою вам угловую комнату.

Ее лицо застыло в странной гримасе, полу-улыбка, полуплач, но беззвучный. Поднимается, проходит мимо Лины, утирающей слезы столовой салфеткой, резко эту самую салфетку выхватывает, с какой-то мучительной ненавистью кидает на пол. Высоко подняв подбородок, смеется тонко, это истерика:

— Нет, вы подумайте! Вернулась старая proua  Хаммельбрюкер!

Портье с шумом роняет красный кейс.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.