Она всегда говорила: нас дружило двенадцать пар, и я представляла себе, как двенадцать пар молодых, но взрослых людей собираются на, допустим, чьей-то даче. Хороший день, уверенно синее небо, темноватый сосновый бор, обязательная некрупная речка, всякий воздух. Бабушкины друзья были из довольно широкого круга советской номенклатуры: вот новенькие, с иголочки, «волги» с оленями на капотах, вот летние шляпы, вот широкие узлы галстуков в диагональную полоску, вот нейлоновые модные рубашки. Белые, ослепительно белые. Жены в платьях из материала с обязательной приставкой «креп»: крепсатин, крепжоржет, крепдешин, с войлочно сбитыми в нарядные прически волосами, сидят на раскладных стульях, скрестили босые ноги в лодыжках, ни одного браслета ни на одной щиколотке. Австрийские «лодочки» сброшены, на каблуках следы от травы. Рядом, на раскладном столике, расставлен походный хохломской набор из чашек-плошек, и стопки имеются, тоже хохломские, и шашлык будет готов в течение получаса, мужчины занимаются изготовлением угля, подтяжки спущены для вольности, хлопают по бедрам.
И одна, допустим, из присутствующих дам, Ляля, очень нежная и законодательница мод, говорит, подтянув тонкие колени к груди: «я просто хохотом хохотала», рассказывая о чем-то, о покупке демисезонных сапог или итальянского комбинезона на лямках, цвет морской волны, шелковый. Ляля просто хохотом хохотала, когда ей принесли 48-й размер, у неё – 44-й, и дело с концом. И Миша, лялин муж, скептически поджимает губы, потому что разговоры о шелковых комбинезонах поднадоели и дома.
Ракетки для бадминтона брошены в траву, пузатый холодильник «саратов» вмещает помимо двух дюжин бутылок пива гору снеди: хорошая рыба, сырокопченая колбаса, швейцарский сыр, даже малоизвестные еще России оливки. Кто-то умело расчленяет присоленного осетра на ровные красивые куски, катушечный магнитофон «грюндиг» даёт Высоцкого: «а тот, кто раньше с нею был, меня, как видно не забыл», мужчины курят и синий дым красиво стелется над условными кустами черной смородины.
Хозяйка дачи заходит со стопкой свежего постельного белья: Вы же останетесь на ночь? — Нет, мы домой, и мы домой, за Васечкой водитель заедет, а вот Петровы останутся, и Ждановы останутся. – А вы чего же? – Завтра Марусе в музыкальную школу, ну не в школу, а утренник какой-то с элементами сольфеджио. – Какой кошмар, вы подумайте только, утренник с элементами.
Молодая бабушка в собственноручно сшитом сарафане жалуется, что вот опять молодому дедушке надлежит скоро ехать, ну вы подумайте, только человек вернулся к семье, два года за границей, строил в Африке молочный завод, руководил процессом, и опять! Ой, и не говорите, он при посольстве курсы посещал, экзамены сдавал, по вилкам-ложкам, какой вилкой рыбу, каким ножом котлету, а горошек зеленый велели плющить вилкой и аккуратно подбирать.
А Ляля, что хохотом хохотала, понижает голос и рассказывает, что уже совершенно точно известно, что у Миши готовится ребенок на стороне, и к ней приходила та женщина, совершенная простушка, представляете, волосы окрашены в рыжий очень вульгарно, морковного оттенка губная помада, но она явно беременная, а вот поди узнай, от кого. Но Миша сказал: чтобы этой темы в моем доме и не касались, и Ляля не касается, хоть это очень обидно, встречать ту рыжую в гастрономе, она еще и живет по соседству, интересно, на какие-такие деньги. А Миша что? Ну, а что Миша, он скажет, что с инспекцией в область, а сам у этой квартирует, Ляля в период его «областных» инспекций ходит в универмаг через три квартала, чтобы случайно не наткнуться, хоть Миша старый разведчик и не допустит провала.
Женщины сбиваются теснее, почти касаются друг друга лбами, и взлетает над разноцветными головами высокий лялин голос: «я себе зарок дала, вот просто зарок, если к новому году ничего не разрешится, подаю на развод, пусть его выговор по партийной линии простимулирует». Она продолжает, и снова партком непристойно сталкивается в одной фразе с изорванной в клочья живой душой Ляли. И тут, прямо в этот спорный момент монолога, снаружи доносится неясного происхождения шум и в дом заводят молодого человека в слишком тесных белесых джинсах: добрый день, хозяйка, а где можно вымыть руки, я вот к родственникам еду, да машина встала. И Ляля как во сне встает, сама открывает в кране воду, сама берет джинсового за руку, и сама моет его пальцы, очень тщательно, каждый в отдельности, намыливает бруском земляничного венгерского мыла.
Такой вот хороший летний день, кругом сосны, шашлыки изжарены и уже съедены, на речку сходили, и в местный небольшой магазин сгоняли за дополнительной водкой, джинсового мальчика зовут, допустим, Игорь, и он автомеханик, полезное знакомство, мужчины довольны, кроме разве что Миши, который трет раздраженно глаза, будто пытаясь уничтожить противную картинку: он заходит на кухню, а его жена, нежная Ляля, моет постороннему мужчине руки, палец за пальцем. А так ничего особенного.
Нас дружило двенадцать пар, — всегда говорила бабушка, а дальше неизменно следовал рассказ про нежную Лялю, которая так нелепо умерла в собственной ванной, сбросивши ногой в воду электрическую лампу, не дожив до заветного нового года каких-то пару часов. Полная впечатлений, я унаследовала способ смерти от Ляли и вручила его герою детектива собственного сочинения, но пришла пора признаваться, что на самом деле это нежная Ляля сидела в дорогостоящей пене, рассматривала свою ногу на предмет красоты, зацепила отпедикюренным пальцем лампу, и через секунду маленькие злые токи рванули сквозь ее кровь прямо к бедному сердцу. И это совершенный финал истории, а в середину можно понапихать чего угодно, хороших летних дней в соснах, хороших зимних – с пикниками посередине Волги, и мальчиков в белесых джинсах, и любовниц мужа с младенцами в животах, и присоленных осетров, и комбинезонов цвета морской волны. Толку-то? Пар, в итоге, стало одиннадцать, но бабушка продолжала говорить: двенадцать, двенадцать.
