Хорошо слушать, как разговаривают о любви твои подруги. Тебе пять лет, Олечка шепчет: «Коновалов очень красивый, у него белые волосы», — и ты понимаешь, что да, очень красивый, улыбаешься и молчишь. Олечка накручивает на палец темную прядь, у нее импортное платье с пышной юбкой. Мимо проходит Коновалов, дополнительно ценный своей блондинистой красотой. Ты подскакиваешь, и бегаешь по детсадовскому просторному помещению, на ходу подтягивая ажурные колготки.
Проходит три года, и почему-то нет никакой возможности рассказать о том, что быстроглазый мальчик Раф — твоя большая любовь навсегда, но можно послушать, как о большой любви навсегда говорят твои подруги. У них это получается хорошо. «И тогда он крикнул: «Дура!» Подошел и стукнул меня портфелем по голове» — говорит Мариночка. Она сидит за фортепиано, раскручивается на специальном стуле, у нее острые коленки и негустые волосы заправлены за бледные ушки. «И что?» — завороженно спрашивает Светочка, забывая откусывать от яблока. «А я кинула в него учительским треугольником, и острый угол чуть не попал в глаз…» Ты кладешь ногу на ногу и рассматриваешь поехавшую чулочную петлю.
Шестью годами спустя заведена тайная общая тетрадь, сделаны тайные личные записи, под твоим окном классически на снегу выложены обломками палочек важные слова, ты сидишь в маленькой комнате подруги, тихо играет магнитофон ее старшего брата. Но ты не слушаешь редкие музыки, ты слушаешь, как она говорит о любви. «Накатала ему сразу же ответ. Он подходит такой на следующей перемене, и спрашивает, а ты поняла, что такое «да»? А я такая только открыла рот, как налетела дура Анька, стала орать какую-то галиматью, и он сразу отошел, потом обернулся и посмотрел… Как ты думаешь, мне позвонить ему, написать еще или подождать?» На тебе толстые трикотажные штаны, темно-синие, и свитер с высоким горлом, тоже синий, и килограммов десять лишнего веса, если у детей может быть лишний вес. Ты качаешь головой, тебе кажется, что лучше написать, впрочем, ты не знаешь, молчишь. Светочка нервничает, барабанит пальцами по крышке стола, предлагает выйти погулять, вы собираетесь и идете. Говорить о любви лучше в движении, наверное, тем более весна и таяние снегов.
Плюс три года еще, и всю пятницу ты дежуришь у старой еще модели телефона с трубкой на витом шнуре, не отходишь даже выпить чаю, потому что шум льющейся воды пожрет мелодию звонка, и твоя жизнь не будет стоить ломаного гроша, это очевидно. Теребишь взволнованно пуговицы на клетчатой рубашке своего отца, носишь ее дома, это удобно. Телефон звонит, ты выжидаешь несколько сигналов, чтобы не создалось впечатления нарочитой готовности к ответу. Разочарованно слышишь подругин голос, она говорит о любви. «Возвращалась на трамвае домой, вошли три парня, сели рядом, говорят: «Девушка, а у вас время есть?» Я — раз, такая, на часы, а они смеются: «Свободное, свободное…» Напряженно слушаешь, по возможности быстро прощаешься, и звонит телефон. В трубке быстро-быстро тараторит Шурочка, ты сдержанно страдальчески вздыхаешь, но ей тоже нужно рассказать о любви: «Сейчас проходила мимо первого дома, а там сидела их компания, и Вова специально встал, чтобы я прошла мимо него, а я иду и прямо на него смотрю, а тут вдруг Казанцев хватает меня за руку, я вздрогнула, а он ржет и говорит: ваши документы…»
Тебе восемнадцать и ты знаешь о любви все. Вы сидите с подругой в больничном запущенном парке, у нее подозревают то ли аппендицит, то ли что, на ней кокетливый халат в горох и смешные тапочки с мордами зайцев. Ты в своих единственных синих джинсах, губы накрашены ярко. Светочка отмахивает рукой дым сигареты, стряхивает нежный пепел и говорит: «Утром была назначена гастроскопия, а ночью он как раз дежурил, приходит ко мне в палату с водкой и винегретом каким-то… Называется, врач, я на обследовании свеклой весь кабинет уделала… Тем более он женат, я уверяю тебя… Но такой клааассный!» Подругины глаза горят узнаваемым ярко-зеленым огнем, ты ждешь продолжения, ты молчишь, улыбаешься неопределенно, хотя ничего веселого в гастроскопии нет.
Проходит шесть удивительно длинных лет. Ты просыпаешься без будильника в половине шестого, торопишь утро нового дня, почти ничего не ешь, много пьешь кофе и ядовитого коктейля «Джин&Тоник», в пальцах прыгает ключ, закрываешь квартирную дверь, вся твоя жизнь далеко вне, и, переполненная эмоциями, ты долго не разговариваешь с подругами вообще. И о любви в частности, тоже. Разумеется, они простят.
Тебе сорок, в кружке с видами Лондона крепкий чай, рядом два телефона, монитор и в рюмке виски, белая лошадь. Танечка придет в субботу, вы будете говорить о любви. Наконец ты откроешь рот, для тренировки шевельнешь пробно губами, и скажешь. Что когда ты смотришь в зеркало, вместо своего лица видишь другое, любимое. А когда смотришь на любимое лицо, видишь, наверное, Бога. Разумеется, Бога, ведь никто не верит, что он документально похож на свои многочисленные портреты на иконах. А если в зеркале — только ты и твои новые морщины, а на любимом лице — просто нос, два глаза и в капризной гримаске рот — это ужасно плохо. Ужасно грустно, и скучно просыпаться, и лень укладывать ежедневно волосы, используя гель и еще фен. Так ты скажешь, и снова прочно замолчишь. Потому что тебе очень нравится слушать, когда твои подруги говорят о любви.
