Последняя история Веры

Через пару лет я бы сказала, что она похожа на исполнительницу песен Марину Хлебникову, только немного постарше, а тогда я ещё не знала исполнительницы песен Марины Хлебниковой, и просто говорила: Эта Вера. Она любила прибавлять после своего имени: неверующая, такой способ эпатажа и интриги. Эпатировать и интриговать Вера любила очень, и занималась этим виртуозно, с ускользающим от понимания мастерством профессионала, вот здесь, в этот момент времени она была уже готова прямо из ничего, из состава воздуха, из обрывков разговора блестяще вывязать кружевную изящную сеть, ловушку и капкан для желающих. Желающих было много всегда, Вера принадлежала к той категории женщин, что бесшумно появляются в помещении, садятся, скрещивают ноги в лодыжках, кладут руки на колени, чуть оправляя сдержанные подолы, и молчат, просто молчат, разве что изящно покашливают, но почему-то их уже все обожают, целуют холодные пальцы, называют богинями и не смеют просить о свидании, робея.

Вера гордо называла свой возраст, сорок пять, упирая на то, что является уже пенсионеркой, бортпроводницы рано выслуживают свою нелегкую пенсию. Длинные волосы она носила неизменно распущенными, и ни одного седого, темно-голубые глаза рисовала довольно ярко, в духе времени — девяностые, густая челка кончалась в полумиллиметре от тонких бровей, с ровным треугольничком в начале, а губы она не красила никогда, разве что массировала зубной щеткой для цвета.

Мне очень везет на значительных людей, готовых покровительствовать, особенно женщин, не знаю, обидно думать, что это происходит из-за того, что я не представляю собой никакой конкуренции, но наверное, так и есть. Вера была одной из двух звезд бортпроводниковской элиты, и она сразу взяла меня под свою опеку. Пользы ей от меня не было никакой. Я легко смеялась и хранила секреты, всё.

Она же ставила меня своей властью в лучшие рейсы, заступалась перед начальством, ограждала от тупых сплетен, доставала остро необходимые австрийские туфли на каблуке и ограничивала в распитии спиртных напитков, что немаловажно.

У нее не было семьи в традиционном понимании, а был любимый человек, разумеется, пилот, разумеется — командир корабля, красиво седеющий мужчина с широкими плечами, крупными ладонями и безымянным пальцем с широким обручальным кольцом.

Они встречались, когда позволяло летное расписание, у нее в квартире, однокомнатная малометражка в поселке Береза, близ аэропорта. Дом был ведомственный, и соседи-коллеги приветливо здоровались с командиром корабля, когда он заходил в ее подъезд, Веру ценили как активного борца с коммунальными службами и прочими сложностями быта. Роман их продолжался чуть не двадцать лет, и это требовало от нее, как я способна понять теперь, огромного труда, терпения, и любви, конечно, любви.

Одним рейсом, было в Ташкенте, она выглядела неожиданно не блестяще, нет, плохо она не выглядела никогда, а вот неожиданно не блестяще — случилось, конец августа, сухая бодрая жара, старые узбечки в исторических одеждах, и она сказала лично мне:
— Я беременна, и срок большой.

Я молчала, ошеломленная, моя собственная мать была младше ее на семь лет, и это казалось невозможным, невероятным, какая там ещё беременность? Ну, тупость такая, юношеская.

— Я семь абортов уже сделала. А может, и все десять. Теперь вот не хочу больше. Пусть родится.

Она смотрела по сторонам, на эти тополя или что там растет в Ташкенте везде, тополя, по-моему, не говорила более ничего, а я не спрашивала. В ее светлых глазах отражалась я сама — кудри вокруг треугольного лица, букет из мелких южных роз, купленный ею просто так, для настроения, и что-то ещё такое, я все время забываю про любовь, да.

Работу она оставила недели через две, стало резко тяжело, давление, почки, и этот мерзкий белок в моче, предэклампсия, такие дела, а что вы хотите, в вашем возрасте, она наслушалась от высокомерных молодых акушеров всякого.

Навещала подруг она нечасто, не позволяла никому видеть себя жалкой, больной, постаревшей, а командиру корабля велела появиться самое раннее — через полгода, говорили, он звонил, говорили, дежурил у ее дверей, покупал продукты и цветы, оставлял около, она забирала потом, писала ему письма, думаю, прекрасные, думаю, про любовь, про что же ещё.

Месяца три она лежала вообще, отделение двадцать девять городской центральной больницы, в окна сначала зеленые ветки клена, потом — пожелтели, а когда эффектно обнажились полностью, уже родилась маленькая девочка, я ведь знала ее имя, забыла.

И через много уже лет, когда я встретилась с бывшими коллегами, бывшими девушками, бывшими принцессами гражданского флота — на социальном сайте, где встречаются все — я спросила. Я спросила: а как Вера? Как девочка, ее дочка, я не помню имя, простите.

— Ты что, ничего не знаешь? — спросили бывшие девушки.
— Ничего не знаю, — признала я.
— Вера давно умерла, на второй день рождения дочери ее уже не стало, рак почки, запущенный, когда обнаружили, было поздно делать хоть что-то, ничего и не делали. А дочь — сестра забрала, Верина, ты её не помнишь?

Я не помнила. Спрашивать про командира корабля показалось неэтичным. Девушки рассказали сами:
— Лет пять, как лежал. Инсульт и что-то такое, дополнительное. Год назад похоронили. Его старший сын теперь работает в порту. Авиадиспетчером. Хороший, умный мальчик. На отца похож. Только чуть пониже ростом.

Вот так и закончился их роман, растянутый во времени, глупо подумала я, так и закончился, как это в странноватой балладе о шиповнике поется: их хоронили в разных могилах, там, где старинный вал, и о чем там далее, далее о любви, Вера и командир корабля, они ведь и встретились-то на небесах, извините штамп.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.