Конечно, война вживе, как свидетельства реальных людей, она уходит. Старики совсем уже ветхие, и может получиться так, что 70-летие будут встречать единицы. Но остается, я бы сказал, арсенал символических структур. Символических образов. И этот арсенал становится элементами нашего языка, в широком смысле этого слова. Что мы знаем о Трое? Вот Патрокл, вот Ахиллес, вот описание щита Ахилла. Что осталось от Полтавского боя? Несколько строк и образов из Пушкина. Что осталось от французской кампании 1812 года? Да мы, наверно о продаже грузовых автомобилей знаем больше, чем обо всем остальном.
Слово шаромыжник.
Да. То есть это не живой материал, а какие-то символы. И я думаю, что сейчас этот опыт войны переходит из резервуара непосредственных впечатлений (которых сейчас уже нет даже у внуков, когда дедушка рассказывает, а внуки впитывают, потому что деды современные уже послевоенного разлива, им рассказать уже нечего!) в какой-то другой пласт, другую часть народной памяти.
Что такое русский архетип культурный? Начнем с того, что культура в России всегда была литературоцентрична. Всегда литература. Ну, если мы возьмем итальянцев, то там это вокал, живопись, может быть, архитектура. У немцев философия классическая и опять музыка. У американцев – дизайн, какие-нибудь спиричуэлс негритянские, из которых джаз пошел, и кино, конечно. Голливуд. Так вот, для России – литература в центре. Все остальное накручивается и наверчивается, но литература в центре. Хотя сейчас ситуация меняется.
И все-таки Пушкин – наше всё!
А если говорить о литературе, то что в центре литературы? Многие стали писать о том, что для менталитета обязательно нужно центральное событие. Вот буржуазная идея литературу не грела. Потому что буржуазная идея сама по себе, она не сплачивает, она атомизирует общество. Вот один что-то приобрел. Вот другой стал богатеньким. А вот какая-то общая беда, когда возникает ситуация испытания… причем не локальная беда. Ну, вот русско-японская война не дала литературы большой. У меня бабушка играла на рояле, и у нас дома звучали «На сопках Маньчжурии», «Амурские волны». Какой-то музыкально-ностальгический отклик получился от этой войны. Умирают молодые ребята где-то там на Гаоляне. Причем японцы были уже в форме цвета хаки, а наши в белых рубахах, Верещагин их писал, офицеры с золотыми пуговицами, аксельбантами, погонами, все сверкает. Очень удобно целиться. Полевой формы не было. Потом ее придумали. И вот японская война, она как-то на обочине сознания. Так же, как и афганская кампания, так же, как и другие кампании, которые затрагивают не весь народ. А французская война затронула огромные пласты населения. Толстой родился через шестнадцать лет после 1812 года, а написал еще позднее. И, как он говорил, из лермонтовского стихотворения «Бородино» весь роман «Война и мир» вырос. Потому что это была общая беда. Когда все общество, так или иначе, зацепила трагедия. То же самое и Первая мировая война, и революционные события, и гражданская, и 41-й год. Это общие, центральные события. Поэтому и появилась такая литература. Огромная литература. Правда, и шелухи много. Естественно были пропагандистские штампы, идеологическая короста. Но! Внутри этой литературы вектор движения был направлен в сторону общечеловеческого. От шелухи. От «барабанных стихов», как писал Симонов по поводу Безыменского. А в то же время все распевали «Темную ночь». Там речи нет ни о партии, ни о флаге, ни о каких-то идейно выдержанных словах и понятиях. А человек понимает, что это вот и есть главное. Всегда есть понятие «государство» и понятие «Родина». Это разное. С государством можно спорить, государство можно не любить. Потому что государство – это устройство, некая машина подавления. Она может быть не так устроена, как нам хотелось бы. А Родина — это на уровне запахов, на уровне телесных ощущений: материнская рука, поцелуй любимой. Или запах речки на заре…
С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре…
То, что где-то там, в крови, на подсознательном уровне. И деды жили, и тоже встречали туманы утренние на рыбалке. Какие-то такие вещи. И человек мог кричать: «За Родину! За Сталина!» и правильные слова произносить, а думал-то он на уровне подсознательном о другом. О глазах своих близких, о друзьях. Не все же писатели, не все речистые. А он обычный человек, может, и слов таких не знает. Но на уровне ощущения это всегда в нем живет. И литература пошла по этому пути. Прорыва к общечеловеческому. Когда Леонид Леонов пишет в своей публицистике, а это были статьи, рассчитанные на американскую аудиторию, их переводили на английский и транслировали по радио, чтобы они второй фронт открыли. И он пишет в своем «письме неизвестному американскому другу»: «Дети мира плачут на одном языке». Вот символическая структура. Это как Достоевский с его слезинкой ребенка. Она реализуется, потому что проходит время, а эта идея остается. И вот к этому обращается Астафьев, когда пишет рассказ «Ода русскому огороду». Он сам фронтовик, прошел многое и много чего видел, и пока его еще не брали на фронт, он грузил мертвых, которых штабелями привозили из блокадного Ленинграда. И вот эти мертвые замерзшие тела он разгружал и хоронил. Этот ужас он пережил. Потом на фронте. Но у него один стоп-кадр живет «отшиблен от всей остальной войны». Он оказался на огороде. Спалённый огород. Все покрыто сажей. И привычные, домашние, мирные растения: картошка, лук. А на огуречной гряде лежит женщина. И на ее груди приколот немецким штык-ножом ребеночек. Младенец. И вот, когда отняли, пишет Астафьев, ребенка от груди, перевернули, то у него было личико старческое. Какое-то страшное сверхзнание он получил. Ведь это тоже символ. Поруганная мадонна с младенцем. Она с каким-то оскалом лежит, она до конца сопротивлялась надругательству. И младенец, который распят у нее на груди. Это картинки страшные, которые остаются навсегда. Так же как у Андрея Платонова в рассказе «Одухотворенные люди»: один из героев, Фильченко, видит странную игру. Тоже где-то в зоне военных действий играют мальчик и девочка. Брат и сестра. Сестра постарше, а брат совсем небольшой, они играют в кладбище. Мальчик роет совочком могилы, а девочка приносит слепленные из глины фигурки. Раздавленные, отваливающиеся руки-ноги. И мальчик критикует: такие не бывают. А она возражает: такие бывают, их танками пораздавило. Кого как. И Фильченко, у которого где-то на Украине, в зоне оккупации, остались младшие братья и сестры, смотрит с ужасом на них. Что вот они обладают ненужным в детстве знанием. Это вот взрослый человек, воюющий, может страшные вещи видеть. А им играть бы и играть. И это тоже символическая картина, когда встречаются детство и смерть. Детство же является абсолютной антитезой смерти. Детство – это начало. Огромная жизнь, человек может прожить сто лет, и потом он будет думать о смерти. Но в детстве он думает о сегодняшнем, о живом и живет вот этой минутой радости и удовольствия, которая есть сейчас. А рядом оказывается смерть. Тоже символ. Вот это накапивалось в литературе, и это останется.
Человек живет… Набоков говорил, что есть сумасшедшие, нормальные люди и пошляки. Своеобразная типология. Сумасшедший живет в каком-то виртуальном мире и неадекватен в бытовом пространстве. Пошляк, наоборот, живет только здесь и сейчас. Его не интересует то, что было раньше, его не интересует, что будет после него. Он живет сегодняшним днем и тем пространством, в котором находится. А нормальный человек должен жить и в настоящем, и в будущем, и в прошлом. Почему, мы вспоминаем войну? Потому, что это память как бы даже не наша личная, а память предков, общая память. Потому, что это нормально – жить в трех измерениях. Я даже когда-то сделал такой чертеж. Вот мы знаем из геометрии, что через одну точку можно провести бесчисленное количество прямых. Я стою в точке настоящего, и мне надо построить свое будущее. Как? Налево, направо, куда идти? Что я делаю? Через две точки проходит только одна прямая, и я нахожу в прошлом какой-то очень важный, заряженный смыслами момент. Точку, ценную для меня. Опираюсь на нее, и тогда очень четко выстраивается прямая в будущее. Поэтому прошлое нам и нужно. А не просто потому, что было интересно, вон какие люди с эполетами, аксельбантами – набор картинок.
Набор символов и смыслов перейдет в другие виды культуры, станет архетипом?
Он будет в арсенале языка. В большом смысле. Я имею в виду не язык слов, а язык символов, образов, ситуаций, кодов. Большой язык. А что касается того, будет ли он весь востребован, тут можно вспомнить, что когда началась, не дай бог, чтобы такое повторилось… Но когда началась война 41 года, сразу вспомнили и Ледовое побоище, и Невского…
И Суворова…
И полтавские дела, и фильм «Суворов» снимают, и Прокофьев пишет оперу «Война и мир», учреждают ордена Невского, Нахимова и Суворова. Это актуализируется. Потому что это неизбежно возникает: а как там вели себя? Это должно быть переплетено. Почему Толстой написал «Войну и мир» достаточно достоверно? Потому что у него был опыт крымской кампании. И говорят, отважный был офицер. А технологически война не очень отличалась. Тоже ядра летают. Не 14-й год. Но понятно, что человек на пороге смерти, на пороге испытания. Он теряет товарищей, он видит и ханжество, и человеческое ничтожество, и суету, когда люди ехали на войну за орденами, чтобы быть интересными в глазах дам. Он об этом пишет в «Севастопольских рассказах». А настоящая война – это работа. И у Симонова толстовская традиция в прозе. В «Днях и ночах» у него есть эпитет, и он его часто повторяет, — спокойный. Его герой – Сабуров – спокойный. Спокойный можно понять по разному. Спокойно-равнодушный. Совершенно бесчувственный, как деревяшка. Нет! Спокойный – это профессионал. Это деловой. Ну, как Тушин, капитан батареи у Толстого. Он свое дело знает. На маленьком пятачке он работает, на своей батарее. Но на этих людях, на профессионалах вот таких несуетных и спокойных все и держится.
У нас сейчас большой дефицит таких профессионалов. А как вы оцениваете общественное спокойствие, общесвенное настроение?
Дело вот в чем… Я даже как-то сравнивал литературные модели будущего. Как входило общество, не только у нас, в Европе, но и везде, в XX век. Оно влетало на крыльях утопии. Во-первых, технократическая утопия. Сколько романов было написано только Жюлем Верном! Не ученый и не академик стал героем фантастики, героем литературы, а инженер! Инженер, который делает мост, который строит летательный аппарат. Автомобиль, радио, метро! В Англии первая линия метро пущена в 1868 году. В 1904 году в Нью-Йорке – электрическая подземная дорога. Люди будут сыты, и голод уйдет. Другая утопия – социальная, коммунистическая. Надо общество рационально построить, чтобы равенство и справедливость восторжествовали. Третья утопия – это самосовершенствование. Толстовство. И все эти утопии разлетелись в пух и прах, когда случился 14-й год. Это же очень смешно было. Когда сидит в очках, в шлеме и крагах летчик на этажерке, видимый отовсюду, продуваемый всеми ветрами, и он, как щетку в прихожей, снимает бомбочку и кидает ее вниз.
Самое удивительное, что даже попадали иногда!
Но самое-то страшное, что оттуда, с небес, летит рукотворная смерть. До этого была какая смерть? От метеорита. Один шанс на миллион. И молния. И все! А тут человек человека убивает вот таким образом. И тут пошли танки эти огромные, подводные лодки, отравляющие газы. Оказалось, что технократическая утопия – это как топор, которым можно срубить избу хорошую, а можно, как Раскольников, убить старуху. И распределительная утопия, она тоже привела к диктатуре одного и тоталитаризму. А что касается праведничества… Праведник — это всегда исключение. Нельзя сделать, чтобы все были абсолютные праведники. Ну, один будет, а десять тысяч…
Да, и, прикрываясь идеями праведности и справедливости, были совершены самые ужасные преступления…
И вот если XX век начинался с какой-то надежды, что человечество поумнело, оно столько знает, технически развито, то в XXI век мы входим совершенно по-другому. Сейчас если посмотреть какие-то телевизионные сериалы, фильмы-предупреждения, фантастику, то обязательный компонент – страх. Либо это Армаггедон от астероида, либо планета Кибиру, либо поменяются полюса. Опять это страх. Какие-то чужие. И картинка будущего в этой фантастике наполнена всеми нашими пороками. Убийства, насилие, захват власти. Почему это возникло? Я думаю, что это неслучайно. Двадцатый век (и в литературе это отразилось) очень многое сказал о природе человека. Его внутренней психологической природе. И в человеке очень много этого подсознательного, подпольного, отвратительного, может быть. Чего он и сам не подозревает в себе. Не только благородство, не только праведные порывы, но и эгоизм, который может его заставить… И об этом тоже надо помнить.
Мы живем в атомизированном обществе, ценности которого сомнительны с точки зрения морали. Что нас может сцементировать, или надо, чтобы повторилось 22 июня?
Сейчас могут быть какие-то другие угрозы на глобальном уровне, которые нам придется предотвращать всем вместе. Даже и не с войной связанные, а с какими-то экологическими вопросами, которые заставят рационально подойти к этим проблемам.
