Много воды утекло с тех времен. Мы его тогда страшно боялись, клички ему давали и «Саша – тихий ужас» и «Мазандаранский тигр», но потом, я, например, довольно быстро понял, что именно он и подготовил меня к жизни на флоте, и я уже ни черта не боюсь.
Конечно, это знание пришло не сразу, но оно пришло – мне было с кем его на флоте сравнить, и это сравнение было только в пользу нашего Сан Саныча.
А в училище – Господи, как же мы его боялись. У него дергалось лицо, голос звенел, казалось, что вот сейчас он разнесет нас в пух и прах.
Но, удивительно, он не ругался матом, не унижал, не оскорблял, но распекал он так, что хотелось провалиться сквозь землю от стыда.
И было видно, что он переживает за дело, что он все принимает на себя и все через себя пропускает.
У него была астма, но по тревогам он бежал рядом с нашим строем, в противогазе. Как он все это выдерживал, больной же человек – одному Богу известно.
Слюнтяи, мальчишки, сопляки – вот, что читалось на его лице, но он ни разу нас так не назвал. И на гауптвахту у него за все годы попали только считанные люди. Самое страшное слово «негодяй», но и им были увенчаны немногие.
Я нашел его телефон – он теперь живет в Севастополе – я позвонил ему, хотя не слышал его голос почти сорок лет, просто не решался ему позвонить, потому что мне надо было собрать силы и сказать ему, как я ему признателен, как я его ценю, и как помню о нем.
Тут у него была недавно операция на сердце, ребята позвонили, я немедленно выслал денег, и не я один – мы сбросились, ему сделали операцию, слава Богу, удачно.
Он потом всем передал слова благодарности, а мне написал несколько слов: «Саше, моему ангелу-хранителю…». И сейчас, когда я услышал в телефоне его голос, он начал говорить, о том, как он мне благодарен, а я сказал, что это все ерунда, и пусть он бережет себя, и что все мы его любим, и что Петя Андреев просит разрешения ему позвонить, и это тот самый Петя Андреев, которого он отчислил за самоволку.
А он говорил, что он помнит всех, но только может спутать – все-таки ему уже восемь десятков, и что он сам-то никого не отчислял, но был же порядок, и так надо было поступать в соответствие с законом.
А я ему говорил, что Петя просто хотел бы услышать его, и он, Петька, закончил тогда гражданский вуз, и он до сих пор работает, химик по специальности, что-то там рядом с нефтью, и что он его тоже помнит, а что выгнали его из училища, так это же судьба – как от нее уйти.
А потом я ему рассказал, что я служил на Севере, что на лодках я пробыл более десяти лет, и все это по 250 суток ходовых, без выходных и отпусков, и что мы ходили подо льды и в Атлантику, и что мы шли наощупь рядом с айсбергами.
А он говорил, что он все это знает, и что за службой всех своих курсантов следит, и чтоб я только никогда не сдавал своих, а я возмутился, и сказал, что никогда не никого не сдавал.
«Да, знаю я, знаю, – говорил он мне, – но ты только аккуратно, ты на виду, а ты очень резкий», – на что я ему сказал, что мне есть в кого быть таким резким.
«Но время же было такое, – говорил он, – столько мальчишек – и драки, и пьянки, и из канавы я вас доставал, и воровство было – надо же было со всем этим совладать!»
А потом мы вспомнили и начальника нашего факультета капитана 1 ранга Бойко – это был великий трудоголик, с которого наш Сан Саныч, чувствуется, брал пример.
Вообще, в те времена всегда были примеры – им следовали, подражали, их любили.
И наш начальник факультета чувствовал, что курсанты его любят – мы, проходя мимо, отдавали ему честь, а он останавливался, вытягивался в струнку и сиял – да, было такое время.
И время то было очень жестким, и попали мы на флот, а там шаг в сторону – смерть, и как это объяснить этим пацанам, обалдуям, что завтра они будут рисковать не только своей жизнью, но и жизнью всего экипажа, и как они по жизни пойдут с этим своим юношеским максимализмом, когда есть только два цвета – только черное и белое.
А я ему пытался рассказать, что нам же было по семнадцать лет, и что у многих не было отцов. Вот, например, у меня его не было с шестнадцати – он ушел из семьи – и меня это обожгло так, что я был словно кусок головешки, а тут еще училище, а потом флот.
Мы с ним еще долго говорили и говорили и не могли наговориться – все-таки, я к этому разговору готовился долго.
Почти сорок лет.