«Скажите, а нельзя было сделать так как-нибудь, чтобы Пушкин остался жив?» или «Скажите, а как же бабушка пережила смерть любимого внука?» (о Лермонтове)».
Вопросы, заданные экскурсоводу в ответ на призыв задавать вопросы.
Случаи из жизни.
Есть две вещи, которые я очень люблю: повесть Довлатова «Заповедник» и фильм Балаяна «Храни меня, мой талисман». В обычной жизни, когда я вижу более-менее сносный патетичный пейзаж среднерусской полосы, нахождение в пределах которого предполагает умиление с моей стороны, я всегда отбояриваюсь довлатовским (если, конечно, есть ценители вокруг): «Скажите, это дАли?». Есть ещё тысячи вещей, которые я люблю. Но две вышеназванные мне особенно нравятся в связи с нашей, господи прости, неизбывной любовью к Пушкину и вообще святыням.
У меня наступают всякий раз колики при просмотре сюжета народных гуляний по случаю в Болдино в фильме Балаяна. Я ничего не могу с собой поделать. Хотя предполагаю, что при ином раскладе в людях это должно вызывать просто гордость за великого африканского поэта, которого мы по праву называем солнцем русской поэзии. Вторя другому классику.
Вот, к примеру, есть у меня такая народная забава. Дело в том, что я на самом деле – это Бенджамин Баттон, как утверждают мои друзья. Ну, то есть я только после сорока впервые поехала в сидячем вагоне поезда (возможно, большая часть читающих вообще слабо себе представляет, что такое ездить в сидячем от Самары до Москвы), начала ходить по музеям в сопровождении экскурсовода (поскольку ребенок хочет ходить группой, как все, а не слушать безумные рассказы матери о великих поэтах, перемежающиеся нецензурной лексикой), а также я езжу по случаю пять раз в год общественным транспортом. В связи с этим я уверена: моё восприятие действительности – это Сцилла и Харибда тех времен, когда все перестали бояться непонятных слов, но еще не пресытились сложностями бытия.
Так вот. У меня есть народная забава: во всех музеях, где я оказываюсь волею судьбы, я стою до последнего рядом с экскурсоводом, чтобы услышать вопрос, который будет задан каким-нибудь терпеливым слушателем в конце экскурсии. Всегда находится какой-нибудь очарованный жизнью и творчеством великих русских поэтов человек, чей разум не отягощен ни школьной программой, ни последующими поисками себя в сложном поэтическом мире. Эти люди всегда задают вопросы, от которых становится по-детски весело и охватывает желание простого русского интеллигента поизмываться над малознающим собеседником. Только не заводитесь сейчас насчет желаний нашей интеллигенции: они – эти желания – просты и часто сводятся к измывательствам над собеседником. Но я не об этом. Перехожу к сути. Ибо предисловие было долгим. Не вписывающимся в структуру: зачин (коротко, но ясно), основная часть (аргументы и доказательства) и выводы (кратко и со вкусом, чтобы до дрожи в членах пробирало).
Итак. Путешествие. Самара-Пенза.
21 человек. Двое из компании – сын и коллега. Услышав ответ на вопрос, сколько нас тут, коллега сообщает цифру, ты автоматически говоришь: «Очко», коллега доверчиво шепчет, чтобы я помолчала, поскольку она уже так пошутила на перроне. Спутники молчаливо не одобрили шутку. Действительно. В темноте начинаю приглядываться к спутникам. Темнота в плацкартном вагоне еще не тронувшегося поезда по причине того, что на дворе ночь, а генератор сел. Романтично. Среди спутников вырисовывается дама в шляпе, девушка в шортах и неясные мужчины. Запахи пива и рыбы в 11 вечера в темном вагоне обрубают дальнейшие фантазии на тему, кто эти люди, с кем завтра мы будем в Тарханах слушать экскурсовода. Пока я еще не знаю, что в семь часов утра я уже буду слушать главного по туризму Пензенской области и тихо ерзать от накрывшего меня ощущения, что я оказалась где-то в Советском Союзе. Вообще, в любом организованном действе, где ты резко становишься членом группы, ты уже как бы не хозяин себе. И с этим лучше сразу смириться, уйти в свой непростой внутренний мир и думать о каком-нибудь очередном любовнике. Если вы выпускаете из рук свой глубокий внутренний мир, то им начинает распоряжаться окружающее. В этот раз на протяжении дня я привыкала к голосу экскурсовода. Меня не очень затрагивала общая, изобилующая подробностями, цепляющимися одна за другую, информация о Пензе, ее жителях, тех, кто проезжал в тех краях две, три сотни лет назад, о царях, которые собирались здесь побывать, но по причинам, своеобразно интерпретируемым экскурсоводом, не побывали… Да. Голос экскурсовода для аудиалов может стать настоящей пыткой при прочих равных обстоятельствах. Но ничего, ничего, говорила я себе, засыпая в автобусе… Не слушай… Спи…
Спать не получилось. В силу разных причин. Во-первых, экскурсовод произнесла слово «адюльтер». «Вы знаете, что такое адюльтер?» Нет, ну кто же не знает? Купец Колокольчиков, «Тамбовская казначейша», навеянная Лермонтову бабушкиными рассказами… Дом, кстати, красивый у этого Колокольчикова в Пензе, позже, в 19 веке там жил губернатор… Во-вторых, тембр у экскурсовода всё-таки… В-третьих, хотелось пить и есть. Тут равных кафе «Подорожник» не было. Запеканка, кофе по отдельному требованию то за 50, то за 25 рублей – неважно…
Важными оказались несколько вещей. Собственно Тарханы. Ну, вы знаете, там умерла мама Лермонтова, папа был изгнан авторитарной бабушкой – впрочем, я так и не поняла за что, а сам Лермонтов там отлично рос и мужал среди девиц с бабушкой. Во-вторых, ужасно важным оказался Наровчатский мужской монастырь. С кельями, вырубленными в скалах. Ничего такого, казалось бы, но не без священного трепета. А лично я ценю до сих пор наличие священного трепета в своей жизни. Его нарушить не могут, а точнее – дополнительную важность ему придать могут только летучие мыши на потолке в кельях. Вообще, вы отлично себе представляете, что такое летучие мыши, которых вы боитесь, на потолке, в десяти сантиметрах от вашей головы, а бежать некуда? Зато потом – простор, сказка и интеллигентский мазохизм по отношению к монахам: «Сколько вас здесь? Четверо? Ааааа…» А кругом как минимум километра на три такая красота, что ее не только с монахом разделить…
Нет, конечно, там, на пути, не обошлось и без новодела. Куда ж без него. Приметы времени. Дом-музей Куприна. Ивана Алексеевича. Прям в Наровчатах, на улице его имени. Восстановили. Вышли, пофотографировали. Нас даже предупреждали, что никто нам рад не будет. Но нет. Дамы из будущего музея Куприна приглашали внутрь: не смотрите, что не доделано, зато нарядно и душевно… Лично я верила, чувствовала и содрогалась. Вот вы знаете, что провинция – это некое честное пространство? Вам говорили когда-нибудь, что курица из духовки у них вкусная, а новодел для музея Куприна – душевный и теплый, и что дом, в котором любили останавливаться дети Пушкина и, пардон, Ланской, – это некий нарядный домище-домик, от которого и вам не захочется оторвать взгляд после неприглядных красот Самарской области? Не говорили. И мне тоже. Поэтому мне было просто так хорошо. От этих нарядных изб и заборов, бесчисленных цветных колодцев и заунывного голоса очарованного своим краем экскурсовода. Иногда мне было смешно.
А иногда мне хотелось плакать. Когда экскурсовод в Тарханах, изумительная, старой породы, старой закваски, такихщаснеделают, женщина говорила о тюльпанах «бибирштейн, которые цвели при Лермонтове», а теперь опять оживших при новой федеральной власти, которая выделила денег на садовников. Мне было по-женски и по-детски хорошо, когда я делала куколок по шаблону, обереги. Мне было по-подростковому смешно на балу лермонтовских времен, когда меня, девушку в кедах и в бордовых шароварах пытались пригласить на полонез… Мне было по-детски смешно, неловко и по-подростковому кайфово, когда мой шестнадцатилетний сын показал мне мельницу и дорогу перед Тарханами. На незамыленнный взгляд моего шестнадцатилетнего сына – это был Abbey Road. И он не видел особой разницы между великими Лермонтовым, который, оказывается, был классным художником, и любимыми с детства Beatles.