Ольга Осетрова: «Хоспис – самое улыбчивое место на свете»

С главным врачом самарского хосписа Ольгой Васильевной Осетровой мы договорились встретиться непосредственно в стационаре, расположенном в хорошо известном горожанам здании клиники «ИДК», только вход с противоположной стороны. Много дней идет снег, но подъездные пути расчищены; завернуть за угол, потом по тропинке вдоль стены, в окнах горит свет, небольшая табличка (синие буквы на белом фоне) – «АНО Самарский хоспис», в красном кресте взлетает схематичный голубь.

Ольга Васильевна сама открывает дверь, посмотрела в окно и увидела. Нет, бахилы надевать не нужно, сейчас такая погода, что наследить не получится. Широкий коридор, очень тепло – тепло расходится послойно от дополнительного обогревателя. Вешалка-стойка для верхней одежды, рядом – ходунки. Дежурная медсестра Галя с лицом спокойным и тихим вкатывает в одну из палат капельницу. Всего палат четыре. Далее по коридору – рабочее место медсестры, такие в больницах называются «пост», но хоспис – не больница, это такой дом.

Кипит чайник, расставлены чашки, блюдца. Ольга Васильевна режет на аккуратные треугольные кусочки собственноручно испеченную творожную запеканку и рассказывает.

Паллиативная помощь – вид медицинской помощи, которая оказывается, когда возможности излечения пациента уже нет и можно только поддержать качество его жизни. Такой этап есть у многих заболеваний, но онкология – первая в списке, потому что именно у онкологических больных терминальный период короткий, и, без адекватного обезболивания, страшный. Паллиативная помощь оказывается не только умирающим, но и остальным пациентам, нуждающимся в поддержке, многие из которых продолжают основное лечение, имеющее целью сохранить, спасти жизнь. То есть хосписная помощь – один из видов паллиативной помощи, чье понятие много шире.

Как все устроено в Самаре: четыре места в стационаре, и еще есть паллиативное отделение в городской больнице N 7, на двадцать два места. По новым нормам Минздрава город обязан иметь на миллион жителей сто паллиативных коек, в том числе хосписных. Самаре с ее миллионом двумястами тысячами положено, таким образом, сто двадцать коек.

Ещё больше потребность в помощи на дому. Именно выездная служба является основой и сердцем хосписной помощи. Очень часто доктора хосписа встречают словами: мы не хотим ложиться; мы хотим, чтобы нам помогли здесь, научили всему. Терминальный период у онкологического пациента составляет три-шесть месяцев. Ни один из нас не хотел бы провести полгода в стенах самого лучшего хосписа. Если у пациента, например, сложные боли и нужно подобрать обезболивающие, мы кладем его на две недели – подобрали схему лечения боли, купировали одышку и выписали. И человек идет домой. И ему не больно.

У нас пока, к сожалению, всего четыре выездных бригады, две сестринских и две врачебных. Хосписная помощь в большей степени – сестринская. Врач в семье появляется, когда нужно подобрать схему обезболивания или изменить существующую. Медсестра может приходить два раза в неделю, четыре раза в неделю, врач – реже, по мере необходимости.

Однако тонкая врачебная работа по назначению обезболивающих и других препаратов очень важна. Могу сказать, что в хосписе нет двух человек с одинаковыми схемами лечения. Настолько у каждого человека все индивидуально.

Врач хосписа: не терапевт, не гастроэнтеролог, не онколог; доктор хосписа выбирается из тесной зоны ответственности узкого специалиста и смотрит на человека, на всего человека.

Первым человеком в Самаре, произнесшим слово «хоспис», была Марина Шампанская, супруга учредителя медицинской компании «ИДК». Мариночка ушла от рака, в 2006 году. В свое время она обратилась ко мне, я тогда работала на кафедре фармацевтической химии, по поводу обезболивающих коктейлей: можно ли не давать человеку одно обезболивающее в большой дозировке, а дать, например, три разных, но в меньшей дозировке и с меньшими побочными эффектами. Наш хоспис начал свою работу как группа волонтёров, в 1996 году; как медицинская организация работает с 1998 года.

Если ты чувствуешь, что меняешь жизнь других людей, понимаешь, что твоя работа – необходима. Когда ты приходишь в дом, где хаос, страх и боль, и в твоей компетенции эту боль унять, и помочь отогнать страх… Вчера я была у трехлетней девочки. Мы впервые появились в ее семье две недели назад, девочка сидела под кроватью и выла от боли, как волчонок. Сейчас у нее боли нет. Да, она тяжеленькая, да, все плохо. Но боли нет! И у мамы теперь появилась возможность девочку обнимать, носить на руках, играть с ней, смотреть «Машу и медведя»… В дом вернулась жизнь, несмотря ни на что.

Когда ты понимаешь, что делаешь это, то большей мотивации нет и быть не может. Когда перед тобой чья-то мама, и она раньше спала час в сутки, но на помощь приходит хоспис и позволяет ей, наконец, выспаться — обезболенной. Когда в твоих силах помочь пациенту, помочь его близким, позволить не погибнуть, не сломаться семье.

Хоспис спасает жизни. Англичане подсчитали, что в семьях, где у близкого была сильная боль, и никто не помогал, каждый пятый член семьи умирает от рака в течение последующих пяти лет. От стресса.

И это не генетика, просто – разбитое сердце. Есть особо хрупкие сердца. Хоспис спасает особо хрупкие сердца.

Наша выездная служба может помочь примерно тремстам пациентам в год. И их семьям.

Верхняя граница морфина. Хоспис вместе с Самарским онкологическим центром ежегодно в каждой городской поликлинике проводит проверку качества онкологической помощи, в том числе и обезболивания. Даже в Москве проверок обезболивающей терапии нет, и в других городах России тоже такого нет. Просматриваются карточки больных, делается ретроспективный анализ. К примеру, в карточке указано, что есть боль, и что, хотя назначен трамадол, боль сохраняется. И у меня, как у проверяющего, есть возможность задать вопрос: а почему вы его не перевели на морфин?

У нас сейчас так: если доктор хосписа рекомендует морфин или другой препарат, обоснованно указывая нужную дозировку, то поликлиника этот рецепт оформляет без вопросов. Вот этой трехлетней девочке, малышке Настеньке, ей нужно до четырёх миллилитров морфина в сутки. Даже для взрослого это считается у нас большой дозой; хотя на самом деле во всем мире нет верхней границы морфина. Верхняя граница зависит от боли.

Когда я была в Англии, явилась свидетельницей, как в хоспис самостоятельно приехал на машине один пожилой пациент, при двух дозировочных шприцах, каждые пятнадцать минут впрыскивающих морфин автоматически. На сутки – двадцать шесть миллилитров. Для России это невероятная дозировка. Но количество обезболивающего должно быть ограничено болью, а не страхами медработников. В правительстве РФ сейчас идёт большая работа по изменению ситуации.

Пациент с болевым синдромом не станет наркоманом, потому что на него морфин действует по-другому, на другие рецепторы головного мозга. Морфин у пациентов снимает боль, а не вызывает эйфорию или возбуждение, как это происходит, если инъекции себе делает здоровый человек.

Принцип ладошки: когда обезболивание точно совпадает с болью, как две ладони человека, прижатые друг к другу. Если у пациента боль размером со всю ладонь, а его обезболивают на треть, то мы получаем смерть от болевого шока, инфаркт от болевого шока. Точно также бывает, когда боль – в треть ладони, а обезболивание неадекватно, в целую ладони. И торчат такие «ушки». Вот это именно такой случай, когда пациент может стать наркоманом; но для России это абсолютно не проблема, а редкое исключение, и не среди инкурабельных онкологических больных. Просто надо работать профессионально.

Родственники в функциональной семье очень помогают. Вообще, наша цель – организовать вокруг пациента круг поддержки, состоящий из близких и родных пациента, медицинской сестры, врача, психолога. Мы можем справиться с физической болью, но любовь он хочет и должен получать от близких.

Вера. Родственники наших больных сами приглашают и в стационарное отделение, и на дом священнослужителей своих конфессий. Как волонтер посещает хоспис отец Максим, если кто-то хочет поговорить с православным священником. Молодые люди, столкнувшись с болезнью, чаще поворачиваются к Богу, пожилые – реже. Слишком велико влияние атеистического воспитания. На предложение пригласить священника они реагируют со страхом: неужели все настолько плохо?

Открытость диагноза. По идее, человек должен на этапе хосписной помощи знать о своем диагнозе и перспективах. Однако у нас случается и по-другому. Недавно приехали в семью к одному пациенту, пожилому мужчине. Рак желудка, сделали операцию, но операция радикальной не получилась. Выписали с прогнозом «не более шести месяцев», родственники просили пациенту о диагнозе не сообщать, а сказать что-то безобидное, например — полипы. То есть — были полипы, их вырезали, теперь все в порядке. Приходим в эту семью, сын встречает у порога: доктор, вы помните, что отец не знает своего диагноза? Волнуется, не проговоритесь, доктор. Осматриваю пациента, беседуем долго и обстоятельно… И пациент, дождавшись, когда сын вышел из комнаты, говорит: я чувствую, что у меня – рак, и что я умираю, только не надо об этом сыну, он расстроится. Вышла с печалью.

Получается, что каждый из них горюет в одиночку: сын один прощается с отцом, отец один умирает, хоть отношения очень хорошие, теплые, по-настоящему близкие отношения. Хорошо, если они успеют повернуться друг к другу; но на это просто может не хватить времени…

Пациентам нужно время, чтобы пройти по порядку через все стадии принятия диагноза: отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. Если человек о тяжести своей болезни узнает в хосписе, то зачастую этого времени у него нет. Поэтому мы часто молчим. Но – не обманываем.

Сейчас у нас лежит пациентка, и она хотела бы с вами поговорить, рассказать о себе. Мы ее ведем с сентября.

Пациентка Лена. В черной трикотажной шапочке, спортивном костюме. Многофункциональная кровать застелена цветным бельем. В палате пару полукресел и диванчик. Лену ведут не на наркотических препаратах, но многое можно сделать и до них, и без них. У Лены – четверо детей, старшему сыну семнадцать лет. Ездила на лечение в Израиль. Сначала операция, потом курсы химиотерапий. Последний, седьмой курс, оказался совсем неудачным, хоть и самым дорогим: онкомаркер с 5000 (при норме 25) вырос за период лечения до 15000. Возник асцит и плеврит (жидкость в легких и брюшной полости). Лена не могла есть. Почти не могла дышать. Ворочалась в кровати, пытаясь найти положение, чтобы стало хоть немного легче. Старший сын и муж повторяли в телефонные трубки вопрос: что делать? Тетка Лены принесла ей собственный кетонал, которым лечила свою больную спину. Отчаяние бессилия. Связались с выездной службой хосписа. В сентябре Лена впервые легла в стационар. Жидкость откачали. Появилась возможность дышать. И даже захотелось чего-нибудь поесть. Лена приезжает в хоспис, когда самочувствие становится похуже. «Здесь время останавливается, — говорит она, — сразу останавливается, и мне это хорошо, мне тут хорошо».

Вы не смотрели финал телевизионного проекта «Голос»? Он был в пользу фонду помощи хосписам «Вера». И финалисты конкурса, все четверо, приходили в первый московский хоспис с концертом. Счастливые москвичи. В сюжете перед программой показали и наш хоспис, пациентов выездной службы и стационара. И нашего Сашу. Он ушел через четыре дня. Но во время сюжета он улыбался, так широко улыбался, шире всех. Хоспис вообще – самое улыбчивое место на свете.

Чтобы поддержать пациентов и сотрудников хосписа, достаточно отправить СМС на короткий номер 3443 со словом РЕГИОНЫ. Например «РЕГИОНЫ 100», где 100 — это сумма пожертвования в рублях, которая спишется со счета. Другие способы помочь и дополнительную информацию о фонде можно узнать на сайте www.hospicefund.ru. АНО «Самарский хоспис» и другим региональным хосписам помогает фонд «Вера». Мы верим, что если человека нельзя вылечить — это не значит, что ему нельзя помочь.

Фонд помощи хосписам Вера

www.hospicefund.ru

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.