Редколлега

Трудно точно описать это чувство, но попробуйте представить, что на улице крепкий мороз, а вы тепло, очень тепло одеты, и унты на вас настоящие, и куртка на гагачьем пуху, и прикольная шапка с помпоном, а еще в придачу к этому вас посадили в автомобиль и включили обогрев сиденья. Примерно такое довольство и полнейший комфорт я ощущала, когда имелись какие-то редакционные задания, связанные с поездками или иными трудностями выполнения, а рядом был Рома Хахалин и подставлял худое плечо.

Например, прошлой зимой появилась необходимость в серии репортажей из сельских больниц. «Из сельских больниц, — причитала я надрывно, — откуда я возьму эти больницы! холодно, минус двадцать! пилить в село, откуда я возьму село!»

«Прекрасное село практически видно из твоего окна», — отвечал Роман. Я не соглашалась. Я говорила, что из моего окна виден соседский дом, а также немножко улицы, и никаких сел. Я говорила, что конечно, пусть я поеду на санях в неизвестную даль, через степь, замерзну ямщиком, и меня склюют вороны к весне.

«Конечно, — констатировала я, — всем от этого станет лучше, наконец-то вздохнете».

«Или нет, — говорила я, — меня обглодают собаки, съедят лицо, все мягкие ткани». В степи полно собак, диких собак динго, они выместят на мне вековое зло, и никакой повести о первой любви.

«Рождествено, — сказал Роман коротко. – Поедем вместе, не на санях. Без собак и ворон».

И мы поехали в Рождествено. Это такая деревня за Волгой, и можно, конечно, вообразить, что ее видно из моего окна, но на самом деле – нет. Зимой туда возят такие посудины на воздушной подушке. Они стартуют от речного вокзала с хорошей периодичностью. Замерзнуть мы не успели, через пятнадцать минут уже вытряхивались на той стороне.

Вокруг белым сияла замерзшая река. Солнце отражалась от всего этого – снега, льда, даже от спящего дебаркадера каким-то образом, и порядком слепило. Я вслух вспомнила рассказы о полярниках, сжегших себе сетчатку в Антарктиде и ее окрестностях, и горько сожалела, что не взяла солнечные очки, и прикрывала лицо руками в кожаных перчатках.

«Закрой глаза, я тебя поведу», — сказал Рома, а я сказала, что сам закрой глаза, я должна напитаться атмосферой здешних мест, чтобы воссоздать в тексте колорит. Колорит в Рождествено присутствует, отрицать бессмысленно. Например, деревенская площадь, где летом-осенью функционирует рынок, зимой оказалась не то что бы совсем безлюдна, но малонаселена. Несколько человек в меховых ушанках бегали вокруг старинной машины «копейка» белого цвета, и громко кричали друг на друга. Как выяснилось, люди в ушанках не могут выцепить из сельпо свою пожилую родственницу, которая раскапризничалась и отказывается сотрудничать.

Люди в ушанках носились маленькими кругами, огибая сугробы, а иногда не обегая. В движении они мало того, что осуждали самодурство своей пожилой родственницы, но еще и дружески обменивались ругательствами. Первый кричал: газ провели! газ провели! а толку! Второй кричал: да мы хоть что-то делаем! Третий кричал: пошли нафиг!

Периодически они отхлебывали из поллитровки несложной водки. Делали по глотку, и немного закусывали снегом. Не выпивал только унылый человек-за-рулем. Он горбатился в салоне «копейки», иногда подавая голос – очень хотел ехать, и чтобы погрузили родственницу.

«Надо помочь», — сказал Рома, одобрительно глядя на компанию. Аккуратно отцепил мои пальцы от своего рукава.

«Проблемы, служивые?» – спросил сердечно мужчин в ушанках. Те отвлеклись от водки и синхронно сплюнули.

«Да бабка, — сказал первый, — совсем ополоумела. Стихи читает. Сама сочиняет, сама читает. Это где видано вообще, чтобы так с людьми».

«Не пела сегодня?» – уточнил второй.

«Нет», — дополнительно сплюнул с отвращением первый.

«Еще будет», — пообещал второй.

«Интересно», — сказал Рома. Ему действительно было интересно.

И вместо того, чтобы идти наблюдать за течением жизни в рождественской поликлинике, мы потащились в сельпо, где продавалось все, что необходимо по ту сторону Волги: полированный столик, неновый, пластмассовые кресла, живой неопознанный цветок в горшке, стиральные порошки в ассортименте, корм для котов и человеческая еда, по мелочи.

Продавец, важная женщина в лыжных штанах с грудкой, скучала, глядя в грязноватое окно. Перед ней лежала поваренная книга старых времен, открытая на теме праздничного стола с поросенком и всяким таким осетром.

В центре помещения стояла худая маленькая старуха, очень бодрая, в клочковатой шубе и в нескольких пуховых платках – один на голове, второй на талии, по типу кушака; она живо прореагировала на наше появление, прочитав короткий стих. Точно не помню, но что-то вроде: дуют с Волги семь ветров, Саня Мане разбил бровь.

Мы молчали. Не дождавшись желаемого эффекта, старуха продолжила: закричал петух с зарей, Коля вновь идет бухой.

Следом за нами вошли мужчины в ушанках. Первый сказал: «Ну, пошло-поехало». Второй сказал: «А я говорил, надо было заставить ее валерьянки выпить». Третий сказал: «Может, за руки-за ноги, и?»

Старуха приставным шагом добежала до прилавка, где, по ее мнению, оказалась в безопасности, и прореагировала на ситуацию: петушок да курочка, наша Светка дурочка, курочка да петушок, наш Ванятка пидорок. Для дополнительной надежности она обкрутила ступней в войлочном древнем сапоге ножку полированного столика. Мужчины в ушанках одновременно закатили глаза. Продавец вздохнула с каким-то утробным звуком.

И тут выступил Роман. Он негромко откашлялся, принуждая голос звучать возможно нежно. И сказал: «Он стал незрим при петушином крике. Есть слух, что каждый год близ той поры, когда родился на земле спаситель, певец зари не молкнет до утра; тогда не смеют шелохнуться духи, целебны ночи, не разят планеты, безвредны феи, ведьмы не чаруют, — так благостно и свято это время».

Стало тихо. Так тихо, что можно было услышать шорох лавины, только еще планирующей спуск с близлежащих Жигулевских гор. Так тихо, что можно было услышать, как под волжским льдом бьют хвостами судаки, сомы и окуни.

«Что это», — спросил первый мужчина в ушанке, дрогнув лицом. От неожиданности он выронил поллитровку, она мягко упала, но ничего не пролилось. Старуха присела на полированный столик, будто бы обессилев.

«Гамлет, — сказал Рома, — перевод Лозинского. Многие предпочитают Пастернака, но тут можно спорить».

«А, — сказал первый мужчина, — Гамлета знаю. Это который насчет Ромео и Джульетты».

Наши с ним познания в творчестве Шекспира были примерно одинаковы. Рома откашлялся еще и добавил сонетов: «Ты притупи, о время, когти льва, клыки из пасти леопарда рви, в прах обрати земные существа и феникса сожги в его крови…»

В магазин зашли юные матери, у каждой по младенцу. Настороженно остановились, поскольку ничто не предвещало литературно-художественного утренника. Продавец махнула им приветственно рукой. Старуха подвинулась на полированном столике, и матери пристроили рядом с ней младенцев, подперев для верности сумочками. Принялись выбирать чипсы и пиво, поминутно оглядываясь на происходящее.

Рома расстегнул пуховик. «Любовь — не кукла жалкая в руках у времени, стирающего розы на пламенных устах и на щеках, и не страшны ей времени угрозы. А если я не прав и лжет мой стих, То нет любви — и нет стихов моих!» — сказал он убежденно.

«Да чего сразу не прав, — подбодрил его первый мужчина в ушанке. – Нормально прав! Мне про когти льва понравилось. Забористо написано, не жалуюсь».

Второй мужчина тем временем подмигнул продавцу, и та выставила на стеклянную поверхность прилавка тарелку с бутербродами. Бутерброды были с яйцом, шпротами, колбасным сыром и чем-то еще, напоминающим гущу из борща.

«Это рататуй, — проинформировала продавец, — сама делала. Перцы тоже свои, все свое, помидор свой».

Она ловко выметнула откуда-то из-под прилавка гроздь стопок, куда второй мужчина в ушанке разлил оставшуюся водку.

«Кормящим не предлагаю», — игриво сказал он матерям, и те захихикали басом.

«Давай дальше, а, — предложил первый мужчина Роме, — прям что-то вообще нравится».

Рома элегантно закусил четвертинкой яйца и дал дальше: «Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы».

Я шипела обрызганным утюгом, потому что сельская же больница! Репортаж! Мне еще писать! А мы даже и не дошли! И не торопимся! Куда нам торопиться! Мы Бродского читаем, шпротами закусываем! Присутствующие смотрели на меня с раздражением, сочувствуя Роману как спутнику такой неприятной, желчной особы.

Старуха громко всхлипнула. «Ладно, — сказала она всем, — поеду, придурки».

Мужчины засуетились. Третий все приговаривал: «Вы смотрите, не передумайте!» Второй торопливо доедал рататуй. Первый цепко взял старуху под локоть и готовился препровождать.

«Чего она у вас, — спросили юные матери, — опять балует, да?»

«Как обычно», — ответил первый мужчина ровно.

«Это еще что, — сказали матери, — вот у Татьяны-учительницы свекровь велела ей гроб сколотить, чтобы был. Не знаю, говорит, в чем вы меня там похороните, с вас станется и в полиэтилене. А я, говорит, хочу простой сосновый».

«И что?» – первый мужчина приостановился.

«Ну, что, — качнули плечами матери. – Татьянин муж пилит, строгает. Она не очень довольна-то сама. Как-то, подмечает, странно ложиться в постель с человеком, который час назад мастерил для собственной матери гроб».

Старухе надоело про гроб, и она стремительно выдвинулась вперед. Ее поясной платок чуть развязался и стелился теплым шлейфом. Трое мужчина в ушанках следовали за ней неотступно. Первый улучил минуту и пожал Роме руку.

«Твою мать, спасибо», — сказал он, имея в виду старухино настроение. Белая копейка стартовала с деревенской площади, взметнув невысоко снежные вихри. Продавец своей волей откупорила новую водку и плеснула немного себе и Роману, который смотрел на нее предельно внимательно и рассказывал «что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным, и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным».

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.