Что бы ни происходило вне – фальсификация очередных выборов, сбор налогов, митинги протеста или бабье лето, дверь в больничную палату закрывается, оставляя внутри только боль, упаковки памперсов и тумбочки, оптимистично полные винограда.
Со дня своего открытия самарская областная клиническая больница носила имя Калинина (всесоюзного старосты?), в последние годы получила другое, и теперь называется – имени Середавина. Это был главный врач, очень хороший, многое сделал. И сквер, традиционно чахлый, носит имя Середавина, об этом есть памятная табличка, но все говорят, как намагниченные: больница Калинина, и пройдет еще лет двадцать, пока. Главный корпус большой, красного кирпича, первый этаж – на самом деле не первый, а второй. Подвальный этаж – настоящий первый, здесь приемный покой, у низкого крыльца паркуются скорые помощи, санитары в спецодежде иногда споро, иногда неторопливо доставляют на каталках замотанных в одеяла новеньких пациентов. За пациентами, которым повезло больше, суетливо семенят испуганные родственники с чашкой, халатом и тапочками; другими придется клянчить тарелки у соседей по койке, это в лучшем случае.
Старая женщина, крючком согнутая, с оханьем сползает с дырчатого эргономического стула и мечется по приемнику в поисках, понятно, туалета. Туалет один, и он занят. Женщина в панике зажимает рот. «Сюда, бабушка», — гостеприимно приглашает таджичка в пестрых древних одеждах и сует ей к лицу пластиковую емкость, в таких продаются на улицах цветы. Минут через пять туалет освобождается. Не так уж он и грязен.
Отделение нейрохирургии – на третьем этаже, коридоры длинные, успеешь пройти и по неврологии, по центру рассеянного склероза, и уткнуться в письменный стол, заваленный бумагами и емкостями с термометрами, на стене – графики дежурств, всё вместе называется пост. Чаще он пустует, у среднего медперсонала хватает дел, и когда уж тут торжественно восседать.
Обычная послеоперационная палата, сутки в реанимации и сюда; бритые черепа женщин совершенно некокетливо прикрывают слои бинтов. Шесть пациентов, шесть ухаживающих. Остаются на ночь, остаются на день, ночью спят на двух составленных, к примеру, стульях, или на одном, свесив голову на грудь, или вообще не спят, шепчут своим: «мать, попьем?»
Пить уже можно, поднимать голову не разрешают, через пару суток можно будет сесть, а вставать и пробовать ходить — не сразу.
«У кого как пойдет, — говорит Ира, она сейчас свободна, её мама уснула после укола и Ира заварила, наконец, себе чаю и пьет с лимоном, — маме пока не разрешают садиться, мы всё лежа делаем, и кушаем, и в туалет ходим, а вот напротив Гюльсум – она в один день с нами оперировалась, а уже ходит, смотрите».
В данный момент Гюльсум не ходит, но уверенно сидит, обложившись подушками, и смотрит в окно. На ее коленях поднос с персиками, она неторопливо ест. Гюльсум попала под машину – вечный кошмар пешехода. Гюльсум переходила по зебре, а тормозной путь затянулся, зато в больницу ее доставили по вип-варианту – на служебной «ауди»; персики – от виновника происшествия, который уже дважды приезжал и наказывал старшей медсестре, чтобы Гюльсум лучше лечили.
Ухаживающая Ира переполнена скепсиса: они там мечтают, говорит она, чтобы Гюльсум убралась поскорее из больницы. Потому что потеря трудоспособности на 21 день – легкий вред здоровью, а больше – уже средний, а если вдруг станешь инвалид, то это – тюремный срок, и деньгами не отделаешься. Ну, почти никогда не отделаешься. Гюльсумов наездник, наверное, не совсем уж большая шишка, поэтому и лебезит. Так считает Ира, а что считает Гюльсум, никому не известно, потому что она ест персики молча. И смотрит в окно.
Напротив Гюльсум – Тамара. Тамаре тоже не разрешает подниматься с постели, но она на это разрешение плюёт, потому что Тамаре больно. Она крутится, привстает, становится на колени, упирается перебинтованной головой в подушку, наволочка в пятнах крови. Тамара тихо стонет на выдохе, если у нее звонит телефон, она в него стонет тоже. С Тамарой сейчас никого нет, но утром и вечером приходит сын, приходит муж. Сын поутру гонялся за лечащим врачом и срывающимся голосом говорил, что какого черта матери все время больно, где трамадол, где вообще всё. Мы подбираем схему обезболивания, — так отвечал доктор, — она получает необходимое. Очевидно, Тамарина боль превышает обезболивание, а вот говорят, что в больницах Германии есть директор по боли, или менеджер? и даже требуется ему немедленно сообщать, если так вот плохо. Тамара пробует занять новую позицию, соседи отводят глаза – где боль, там ты всегда один.
В самом углу Елена. У постели Елены дежурит профессиональная сиделка — подтянута, свежа, собранна, одета в веселенький костюм приятных оттенков розового. На голове – бандана с рисуночками. Зовут Юлей. Медицинская сестра Юля не чванная, объясняет неопытным ухаживальщицам, как перестилать постель у лежачего: «Самое сложное – сменить простыню. Для этого осторожно переворачиваем больного на бок, лицом к себе, и когда он оказывается на одной половине кровати, скручиваем валиком свободную половину простыни. На пустую половину кладем свежую простыню, сложенную вдвое. Одну ее половину сразу заправляем под матрас, а другую оставляем рядом с валиком из старой простыни. Перекатываем больного на другой бок через эти два валика. Освобождается другая половина кровати, откуда можно убрать старую простыню и заправить под матрац оставшуюся часть свежей». Делает важные отступления: « Если больному нельзя менять положение, тогда простыню начинаем скатывать не вдоль, а поперек», и: «Женщинам важно следить за кожей под молочными железами!»
Елена пока не очень пришла в себя. Ее дочь, офисного вида служащая, юбка-карандаш и узкий жакет, разговаривала с врачом, потом – с медицинской сестрой Юлей, а Юля вечером рассказала обеспокоенной палате, что опухоль, которую удалили Елене – злокачественная, официальной гистологии пока нет, но какие-то выводы доктора уже сделали, и ничего хорошего.
«Говорят, что показана химиотерапия, это в онкодиспансере, но она даже глаза толком не открывает, ни звука не произнесла, все боялись, будет ли сама дышать, но вроде дышит пока», — медицинская сестра Юля профессионально бодра.
Самая молодая пациентка – Настя. Асенька — называет её мама. Асенька выпрыгнула с пятого этажа, с балкона пятого этажа. «Пятый этаж без парашюта», — каждый раз вспоминает лечащий врач. Асе девятнадцать, «У нее был молодой человек, — шепотом говорит асина мама, — и уж что там такое произошло, я даже не представляю, но она «в контакте» разместила его фотографию с комментарием «сам знаешь», и вот, шагнула вниз». С головой у Ася всё ничего, но непонятно, что с позвоночником, и её будут скоро переводить в другое отделение, другую даже больницу, а сейчас пытаются что-то сделать с воспалением легких, льют мощные антибиотики. Молодой из человек из «контакта» не приходил. Мама Аси не знает, хорошо это или плохо, она думает только о том, что ампул дорогостоящего препарата хватит еще на день, и надо покупать новый, и откуда деньги. Она в который раз достает телефон и звонит асиному папе: Серёжа, а вот люди как-то открывают сбор денег, может, мы на Асиной страничке напишем, Сережа!.. Потом кладет трубку и выходит бродить по коридору, Ася почти всё время спит, это от лекарств. Когда просыпается, плачет по волосам. Ну, были до пояса, вот посмотрите фотки. «Как только выйду хоть на день, — клянется ее мама, — сама остригусь, чтобы дочке поддержка».
А Света – самая веселая. Компот пьет – смеется. Яблоком хрустит – заливается. «Чего ей не веселиться, получает наркотики внутривенно», — бормочет светина невестка, женщина суровая, но внимательная к больной. Света упала с лестницы давно, месяца два назад. В дачном домике мыла пол, и навернулась. Ну, потеряла сознание на пару минут, ничего же страшного. Страшно стало потом, когда начало двоиться в глазах и голова болела так, что казалось, там горят костры инквизиции за все времена. Удалили три гематомы, операция прошла очень удачно, и сын Светы, солидный по виду вузовский преподаватель, уже бегал за хирургом, чтобы вручить ему благодарственные подношения – хороший виски и специальные стаканы, чтобы заблаговременно замораживать их в морозильнике.
Скудный больничный быт: раковина, мусорное ведро, уборная, холодильник. На подоконнике полстакана кефира и немного увядший, но все еще прекрасный букет роз. Розы остались от Оли, неожиданно для всех вернувшейся в реанимацию — стало хуже, клиническая смерть, но откачали и сейчас присматривают. «Это я, всё я, — горделиво говорит Ира, — ночью заметила, как она захрипела».
Некоторое оживление вносит скучный больничный обед – со звоном, чуть пробуксовывая, останавливается груженая едой тележка. Гороховый суп, тушеный картофель с квашеной капустой, светло-коричневый чай.
Ухаживающие женщины бряцают ложками, стелют салфетки, ломают хлеб на более мелкие кусочки, удобные для жевания. Кормят своих с ложечки, только азиатская красавица, дочь Гюльсум, свободна от этой обязанности – её мать горделиво ест сама, не отрывая взгляда от окна, где идет обычная жизнь, куда все бы так хотели вернуться.