Соня
— Меня зовут Тина, — говорит она.
Рассмотреть ее хорошенько.
Разумная женщина на моем месте не стала бы этого делать, конечно. Но я точно не разумная женщина, стояла и смотрела во все глаза. Поверх пальто разложены волосы, такой цвет называется горький шоколад у производителей красок, вплетены тонкие косички, косички увенчаны деревянными разноцветными бусинами.
В носу – серьга, пирсинг, наконец-то вспомнила это слово. Пирсинг, будто бы булавкой проткнули нос, булавка и торчит в нем, застегнутая сама на себя, украшена одним блестящим камнем.
Молодая, очень молодая, не более двадцати, этот их перламутровый оттенок кожи, неизвестно куда исчезающий потом.
— Давайте поговорим, — сказала она, — давайте сейчас. А то я передумать могу позже.
Я развернулась и быстро пошла, какая это была улица, где почтамт? Пошла куда-то вперед, ничего страшного, если немного и заблужусь, остановлю частника и доберусь до своей 5-ой армии. Только бы никакой Тины.
Какое дурацкое название для улицы.
Во дворе-колодце топталась Марфа, вокруг на велосипеде ловко ездил Ману, старательно прокладывая путь непременно по лужам.
— Марфа, — попросила я, — а можно к вам?
Я боялась подниматься в тридцать третью квартиру, и чтобы пришел Филиппов.
— Да можем, чего бы не пойти, пошли, — Марфа вроде бы даже обрадовалась, — сейчас Ману отловлю.
Ману пришлось отлавливать долго, я обошла двор по периметру двадцать шесть раз, правда, ходила я быстро. «Меня зовут Тина», — сказала та девушка, а это значило, что теперь она не пустое место, не ничего, а целая Тина, настоящая, она просыпается с трудом, а засыпает поздней ночью, почти утром, когда уже начинают движение трамваи.
— Ну что, айдате, что ли, — Марфа отдувалась, придерживая руками Ману вместе с велосипедом. Ману гримасничал, его подвижное личико меняло выражение каждый миг.
— Не убрано у меня, — предупредила Марфа, — бардак, но тебе как-то не до этого сейчас, если я правильно понимаю.
Не заметила бардака, Марфа кивнула на кухонный диван, диван был угловой, я забралась подальше. Неслышно появилась кошка, темно-серая, полосатая. Осмотрела меня, не посчитала интересной, удалилась. Хвост ее был странно изогнут.
Марфа тоже перемещалась в других помещениях, развлекала Ману, или переодевалась в домашнее, я бездумно таращилась на собственные пальцы, переплетая их друг с другом.
— Обычно все спрашивают, почему пацана зовут Мануэль.
Марфа села напротив.
— А его зовут Мануэль, — неловко спросила я.
— Ну да, полное имя Мануэль, а Ману – это я придумала, ну сокращенно. У него отец-то испанец, мы с Женькой тогда там жили, работать поехали, да это неважно так-то. Я ж удрала оттуда, ну сбежала, когда на седьмом месяце была, потому как закон – родился в Испании, значит, испанец. В принципе.
— А что отец?
— Какой?
— Отец Мануэля.
— Отец Мануэля – Мануэль. Тоже так звали. Хотя чего это я – звали? Зовут. Так-то он жив-здоров. Вот к жене опять вернулся. Он старше меня намного, в принципе. На двадцать два года.
— Да, намного.
— Когда он со мной жил, его старая жена ходила в разные центры поддержки оставленных жен, и ей оказывали реальную помощь.
— Наверное, это неплохо.
— Да, ее там знакомили с другими оставленными женами, чтобы они общались и становились любовницами.
— Ну да! Как-то странно. Так сразу и любовницами?
— Да я клянусь тебе, любовницами. Им там лекции читали, про отношения женщин, какие они прекрасные в любви друг к другу. И у нее появилась любовница, какая-то бразильянка, красивая, как картинка. Это Мануэль так говорил. И они даже жили вместе, нежный брак, а потом его старую жену бросила и бразильянка. Она нашла хорошую работу в крупной фирме и не хотела себе такой репутации, как лесбиянка. Понимаешь, да?
— Наверное.
Марфа продолжала рассказ, губы ее двигались, руки ее двигались, ноги ее двигались, она выставила на стол чашки, отдельно блюдца, отдельно большие плоские тарелки, и сверху все это равномерно обкладывала хлебом, обезжиренной колбасой, нарезанной толсто, плавленым сыром в одноразовых треугольных упаковках и шоколадными конфетами.
Я слушала ее внимательно, никогда не была в Испании, а Филиппов был, кажется – в Барселоне, рассказывал потом, что это чисто вылизанный город. Я не собиралась спрашивать, я не хотела ничего знать о Тине, но вдруг спросила:
— А вы ведь знакомы с Тиной?
Марфа остановилась мгновенно, из ее обескураженной руки выпал килограммовый пакет с сахаром и лопнул от удара об пол. Марфа опустилась на корточки и стала подгребать к себе сладкие белые россыпи. Я затаила дыхание и решила не дышать, сколько будет сил. Чем больше, тем лучше, а если не дышать вообще, то я не услышу ответа. Я давно планировала не дышать.
— Я не в курсе была, что ты его жена, — объяснила Марфа уже ровным голосом, — а так я считаю, в принципе – правильно, что ты все знаешь. Чего врать-то, я считаю. Раз уж так получилось. Что они снова вместе.
О боги, боги, пусть она помолчит. Ненавижу себя, зачем я поехала в Иркутск, зачем рассматривала Тину, зачем задавала вопросы, зачем. Не дышать становилось трудно. Я сжала губы, чтобы внутрь не прорвалось не молекулы воздуха, но внутри надувались губчатые шары легких и грозили разорваться на такие же куски плоти, как и мое сердце минуту назад. Я открыла рот, выдохнула и вдохнула. Ну конечно, разве я могу не дышать.
— Я же не жалуюсь, — Марфа облизывала пальцы, кристаллы сахара хрустели на ее крепких зубах, — никому, а мне папаша Ману ни копейкой не помог, ни евроцентом проклятым. А я ничего, не впадаю в депрессию, работаю…
Когда мы расстались с Марфой, а произошло это через пару часов, я была набита информацией, которую не умела разместить в мозгу, и решилась вернуться в квартиру номер тридцать три только после звонка Филиппова. Он сообщал, что будет утром.
Утром, хорошо, сказала я. Встала, поблагодарила Марфу и пошла.
А кофточку, кофточку-то забери, кинулась ко мне Марфа, ты забыла, когда дремала в зале.
Я не дремала, возразила я.
Прекрасно дремала, обиделась вдруг Марфа, свалилась, как эта, и ну спать. А теперь говорит – не дремала
Какая чушь, чушь, разумеется я не дремала, и вовсе не была в жалком Марфином зале, бормотала я по дороге, не дремала, не дремала.
Филиппов познакомился с Тиной семь лет назад, сказала Марфа.
Как семь, ей же не больше двадцати, невольно перебила я.
Какие двадцать, какие двадцать, двадцать четыре, возмутилась Марфа, мы ровесники. Ровесницы. Сверстницы. Дебильные эти слова, где-то есть в середине «т», где-то нет. Ты не путаешься, нет?
Я подтвердила, что не путаюсь. Надеюсь, Марфа не замечала моих экспериментов с задержками дыхания. Максимум я могла продержаться, досчитав до пятидесяти. Считала про себя. Один, два, три, четыре.
Двадцать четыре, значит, а когда они познакомились, ей исполнилось шестнадцать. Шестнадцать, и была она такая красавица, что люди на улицах останавливались, а один богатый бурят хотел ее украсть прямо к себе в жены и приезжал с бойцами на джипах, но бабка Тину спрятала в глухой деревне. Там люди по-русски с трудом разговаривали. Тинка потом смешно так передразнивала: стаканья, братовья. Так что бабка ее спасла.
И она поехала учиться. В Самару. В универ.
Сорок восемь, сорок девять. Сделала вдох.
А что ж так далеко от дома?
Да мы сами-то не из Иркутска, из Ангарска. Все равно ей надо было уезжать, в принципе, для учебы, а тут уж какая разница, считалось, что у вас там лучше, ну не знаю. Бабка еще каких-то родственников нашла, что ли. У вас, ага. Тетка вроде бы как.
Уехала, уехала, не писала год, бабка собралась ехать уже на поиски. У Тинки только бабка всегда была, а что там с родителями, неизвестно. Я что-то вообще не помню, чтобы мамка у нее, или папка. Бабка была, и еще вот тетка. Из Минска. Или нет, из Самары. Или откуда-то из этих городов. Но я что-то не в ту степь… Бабка, значит, собралась уже в путь, а тут сама Тинка прибывает.
Беременная, пузо на нос лезет, бабка ее хорошенько прибила. Это мы все еще в Агарске жили, не здесь. Бабка ее часто поколачивала, не со злобы, конечно, а чтобы научить поведению.
Ну вот, ходила беременная, всем рассказала, что у нее жених, настоящий врач и не просто участковый, а ученый, изобретатель всяких там способов операций, но есть некоторые сложности именно с его работой. Такая работа, по лечению сердца, она на уровне военного заказа, и он не может просто так взять и жениться. Должен сначала написать заявление, и чтобы это заявление рассмотрели, особенная комиссия.
Пятьдесят, пятьдесят один, вдох.
Военный заказ, какая прелесть. Особенная комиссия.
А потом вдруг уехала, в один день собралась. Бабка орала! Тайком, значит, и шмоток не взяла. И денег-то у нее не было, бабка ее кормила-поила, а на мелочи Тинка перехватывала у всех, отдала потом, но не скоро. Умчала, короче, в этот ваш город.
И пропала. Не то что на полгода, а ого-го! На много лет. Тут все переменилось, мы вот в Испании успели потусовать, Ману родился, вернулись сюда, уже в эту квартиру. Ну, это вообще долго рассказывать. А Тинкина бабка — померла. Да. Царствие ей небесное. И никто не знал, где она. Ну, в смысле, Тинка.
Тридцать семь, тридцать восемь. Вдох, плохой результат.
То есть, она все это время… родила ребенка… и…где-то…
Так я про то и говорю: не знал никто, не знал. Где мыкалась. В принципе, она вот только год назад объявилась. Или чуть раньше. Сейчас напрягусь… Почти год назад. Как раз на рождество прикатила. У Женьки днюха – прямо на рождество. Приехала, вся крутая, при деньгах, хату сняла. Про ребенка сразу сказала – не спрашивайте, ну мы и не спрашиваем. В принципе, я уважаю частную территорию, есть такое слово «прайвеси», это значит – личная жизнь и личная тайна.
Я сначала думала, что, может, папашка усыновил, взял себе, но сейчас понимаю, что нет. Ведь нет?
Тридцать пять, тридцать шесть.
Нет.
Ну, в этом как раз ничего удивительного, я считаю. Отец Ману мне вообще ничего, ни пеленки, ни распашонки. А хотите, я вам расскажу, как он среагировал, когда я намекнула по телефону, что хочу с сыном приехать к нему, типа отдохнуть? Он придумал, что у них карантин в городе! Вот! Какой-то грипп сочинил, грипп комаров. Лажа полная…
Так что сейчас она здесь. Но не постоянно. Наездами. Мотается куда-то, может – по работе. Она же все-таки универ-то закончила, даже стажировалась в Америке, рассказывала всякие прикольные штуки про тамошнюю жизнь. Не такая уж она прекрасная, эта жизнь, а если ты иностранец, будешь впахивать по-любому.
В принципе, я что хочу тебе сказать, так относиться — мало кто сможет. Я вот тебя очень уважаю за это. И собой ты совсем не старая, нормальная. Я раньше думала, что докторская жена, то есть ты – ну какая-то тетка кошмарная, под полтос. А ты молодец и моложе.
Тинка-то где хату снимает? А, понимаю, хочешь с ней поговорить. Я очень, кстати, очень поддерживаю. Нет, ну а что? Раз уж так получилось. Надо всегда оставаться людьми, я считаю. Вот Женька. Ты думаешь, он идиот? Так-то конечно – идиот. Жил с одной там кошелкой, а она подрабатывала проституткой. Ну и потом ему сказали, мир-то тесен, он ей стал предъявлять: мол что за дела? А она отвечает, типа, ну ты зарабатывай нормально, тогда бы я по тачкам не сосала. А Женька нормально зарабатывал, личным водителем большого босса был. Сейчас-то бухает, понятно… Да вон ловлю его каждый день — то на окне, то с веревкой. То с ножом. Мусе вон хвост отрубил, такая у нас была драка. Кошка это моя, Муся.
В психдиспансер сдам с другой раз. Да не сдам, не сдам, но устала. У меня все-таки ребенок, наверное. А то он здорово придумал: пойдет, с мамкой набухается, а ко мне – вешаться и травиться… Ой, прости!.. Я опять о своем…
Так, адрес, адрес. Записывай. Ты раскраснелась-то так чего?
Ну, пока. Чмок-чмок. Классная ты баба, не скандальная. Уважаю. Ты знай.
Соня
Вот она, квартира тридцать три, я не стала открывать двери, даже подниматься на площадку не стала, остановилась на лестничном пролете – широкий подоконник, пыльный, но живой цветок с вьющимися стеблями, стеклянная пепельница оскалилась тонкими розовыми окурками. Места достаточно, кинула сумку, влезла рядом, эти подоконники особенно привлекательны тем, что можно прижаться лицом к холодному стеклу.
Дышала ровно, больше не отсчитывая секунды, все мне сделалось ясным, предельно ясным.
Когда рассуждают про ревность, а конкретно — про поступки замечательных людей, решивших отомстить, мне вспоминается великая Джулия Ламберт (Театр, Театр) и персонаж рассказа Довлатова, ассенизатор, утопивший свадьбу изменницы в дерьме.
Среди моих товарищей таких виртуозов нет, но я лично знакома с одной девочкой, она как-то развлекалась в компании со своим молодым человеком по имени Иван, и ей показалось, что он слишком много общается с некоторой Жанной. Девочка тогда пошла, заложила пальцы своей левой руки в раствор кухонной двери и захлопнула ее пинком ноги, вложив в это движение всю душевную смуту. Громко взвизгнула. Ладонь на глазах краснела, синела, зеленела, девочка плакала на законном основании, Иван прыгал около и выкрикивал предложения поехать в больницу, к знакомому врачу или засунуть руку в снег по локоть, переживал. Жанна ушла в одиночестве. Девочка потом эту историю рассказала с неохотой, иллюстрируя поговорку «дурная голова ногам покоя не дает», или какую-то такую, по теме.
Внезапно я очень четко поняла, что должна сделать.
Семь лет назад, семь лет назад, ничего такого не происходило семь лет назад, я бы заметила. Я и заметила – недавно, второй приход. Второй приход, возвращение блудной Тины. Сто процентов вероятности, что она почему-то решила через годы вернуть себе Филиппова, и даже преуспела. Но ребенок. Где ребенок-то? Абсолютный бред, не может Филиппов скрывать ребенка, скрывать любовницу – он явно считает своим почетным долгом, но не ребенка.
Такси приехало быстро. Новоленино, назвала я район. Новоляга, господи, скривился шофер, туда только по ночам и ездить. А что такое, из вежливости спросила я. Рассадник гопников и наркоманов, ответил он.
Села назад, попросила шофера остановиться перед магазином, работающим круглосуточно. Он недовольно сказал, минута простоя стоит десять рублей. Да-да, конечно, кивнула ему. Ветер подхватил волосы, засыпал лицо. Принялась прямо на улице, прижав локтем сумку к правому боку, поправлять, собирать в хвост, заматывать в узел, кое-как закрепила.
Купила шоколада, большую плитку, кассирша оказалась буряткой, на бейдже значилось «Жаргалма». Протянула было руку за банкой пива, но отказалась от мысли, отламывала по кусочку шоколад, глотала жадно. Ехали довольно быстро, ночной незнакомый город, по радио шел концерт по заявкам, необычайно кстати — наутиловское «дыхание».
Я пытаюсь разучиться дышать.
Кажется, я подпевала.
Ну вот, сказал водитель, покрутивши головой туда-сюда, твоя Новоляга. Весь двор заставили своими тупыми колымагами. Я тут не проеду. Хочешь, пешком тебя провожу. До подъезда. Или до двери. Тут мрачно.
Проводите, согласилась я, я здесь впервые.
Впервые, насмешили, водитель захлопнул дверь. Я тут тысячи раз бывал, но чтобы впервые, так это никогда.
Тина снимала квартиру в странном доме, какого-то общежитского типа. Подъезд в нем был всего один, лишенный домофона и любого другого замка. Вестибюль, длинный коридор, неработающий лифт, разбитые в хлам почтовые ящики, заплеванные ступеньки, тяжелый запах нечистот. Мрачно, мрачно. Тусклая лампа над входом не имеет сил пробить плотной окружающей темноты, круг ее Елена невелик, вял, содрогается без причины и три мухи с густым жужжаньем носятся.
Водитель крякнул и покачал крупной головой. Вроде бы приличная женщина, сказал мне с упреком, а в такую помойку приехали. Приличная женщина расхохоталась и долго, долго и горячо благодарила водителя. Дальше я сама, я сама, повторяла приличная женщина.
Важное дело, видать, догадался он, ну оставайся, ни пуха тебе. Ни пера.
Тина не открывала долго. Неожиданно стало холодно, началось с пальцев ног и вверх, словно я зачем-то надеваю мокрые чулки. Успела чуть не целиком пропеть дыханье, стуча зубами, пока она зазвякала ключом и распахнула дверь, стояла высокая, босая, красивая даже со сна, выступая из волос какой-то героиней нерусской сказки.
Задуманное оказалось труднее, чем я планировала, но так даже лучше, сказала я вслух, оказывается, не заскучаю, не скисну и не расслаблюсь.
— Что? – спросила она, — кто не расслабится, простите. Вы вообще как здесь?
Она заступила мне за спину и тщательно осмотрела тамошнее пространство. Пространство не таило в себе Филиппова, а лишь грязный пол, выложенный метлахской рыжей плиткой, в большом количестве отбитой, зияли бетонные квадраты.
— Я только одно спросить, — сказала я, содрогаясь, — вы же сами меня искали, и я могу спросить. Мне про ребенка бы уточнить. Мне тут сказали – есть ребенок.
Пальцы прыгали, были холодны, ногти посинели под эмалью цвета пепел розы. У Тины есть ребенок. Наверное, мальчик. Мальчик, и у меня был мальчик, давно.
— Нет никакого ребенка, — Тина отступила обратно, в тепло.
Художник MooNyk
