Люся
— Мама, — произнесла Зоя, традиционно не отрываясь от монитора, — когда ты познакомишь нас со своим крутым товарищем. Мы имеем право знать. Мы, твои родные дети.
— Да, — подтвердил сын, — имеем.
И убежал, пиная кожаный футбольный мяч, подготовка к спортивному сезону занимала его много больше подготовки к первому классу.
Люся не хотела отвечать, она только что выгладила большую гору белья, включая плохо поддающиеся глажению льняные простыни, и устала. Простыни подарил Петр — на недавно отшумевший и коммерчески инициированный новый год.
Морально обанкротившийся муж из соседней комнаты не скрывал своего неодобрения Люсиным поведением. Он несколько раз напомнил ей, что следует подумать о детях, нравственных обязательствах и прочем. Он даже загадочно прищуривал глаз красивого миндалевидного разреза, и намекал на некоторые нюансы их предбывшего брака, которые Люся бы непременно хотела держать в тайне. Люся пугалась, но смазано, не доставляя банкроту законного, казалось бы, удовольствия.
— Мы связаны узами, — полюбил он повторять в последнее время, — узами, которые свыше.
Эти высказывания очень не нравились Козе, она приподнимала бровь и прикусывала губу, как-то сказала Люсе, они сидели на кухне и пили вечерний чай, сказала:
— Ну вот смотри. Почему одним все, а другим – ничего? Ты, вон, пиджак от Дениса Симачева на работу таскаешь. Мне страшно нравится этот его стиль. Грандиозно русский.
Люся осмотрелась в поисках пиджака, он действительно висел на дверной ручке, сверкая шелковой подкладкой под хохлому, черные и золотые цветы на алом фоне. На пиджак со сложным выражением полосатой морды смотрел кот без имени.
Пребывание Петра в жизни Люси было таким же ярким, шелковая подкладка под хохлому, не ожидаешь увидеть ее на корпоративном пиджаке, а вот поди же. Петр звонил утром, для этого он ставил будильник, совершал звонок, потом снова ложился спать – потому что режим его был своеобразен, и ко сну Петр отходил приблизительно в пять-шесть часов пополуночи. Бывало, что вообще не ложился, ожидал, когда наступит приличествующий для телефонных разговоров час, ходил по комнате, включал компьютер, просматривал новостные сайты, не забывая отслеживать время в нижнем правом углу монитора.
Набирал Люсин номер, говорил:
— Что ли привет? Как спалось? Что во сне привиделось?
Слушал ее ответы, улыбался, и не только потому, что часто Люсины сны бывали очень забавными (снился такой дом, представляешь, будто бы я его сняла на лето, как дачу, причем с таким условием, что буду ухаживать за питомцами, живущими там, и вот хожу, ищу питомцев – и обнаруживаю медведя и ворону, медведь сидит, как в сказке про трех каких-нибудь медведей, прямо на стуле и за столом, а ворона ходит просто мимо. И я думаю – как же я буду за ними ухаживать? И в ужасе просыпаюсь) — просто улыбался. Ее голосу, возможности его слышать здесь, у себя, издалека.
В течение дня они непременно встречались, если день оказывался рабочим – Петр подъезжал на автомобиле к медицинскому колледжу и вылавливал Люсю, узнавал ее, еще не глядя через стекло на выходящих из широких распашных дверей людей.
Люся садилась в машину, пахло духами и чем-то еще, «медицинским или химическим», обобщенно формулировал Петр.
— Как себя чувствуют ароматические углеводороды? – спрашивал, допустим, он.
— В реакциях электрофильного замещения атом водорода замещается на электрофильный реагент при сохранении ароматического характера исходного соединения, — отвечала, допустим, Люся, и это было хорошо и так правильно, что Петр продолжал легкий разговор, опасаясь бурного проявления собственных эмоций, которые могут Люсю просто напугать.
Они сам немного пугался.
Находясь по делам в столице, зашел в магазин «Tiffany Co» — тот, что на Тверской, и коробочка голубого цвета сначала хранилась во внутреннем кармане пиджака, а сейчас – стоит на полке в книжном шкафу. В коробочке – классическое кольцо из белого золота с брильянтом, на изнанке выгравировано это самое «Tiffany Co». Петр задумал подарить кольцо Люсе. Петр задумал перемены.
Его не пугала ни перспектива скучной и рутинной жизни в семье, с совместными закупками продуктов, возможными выездами на дачные участки, засолкой огурцов-помидоров, а ведь такой неповоротливой жизни он и боялся более всего, и бежал. Последняя его недолгая спутница жизни, звездная девочка Тереза немало была поражена, обнаружив полное отсутствие Петра, своего дорогого любовника, в квартире, телефоне, почтовом ящике и распорядке дня, а ведь она всего лишь предложила провести предстоящие праздники вместе, не расставаясь ни на минуту. При этом она продемонстрировала уже купленные путевки на «тур выходного дня», должно было произойти на хорошей базе отдыха, живописные места, уединенные домики, бассейны и четырехразовое питание с баром, все включено. Достала путевки из фирменного конверта и помахала, как веером, у себя перед лицом. Никаких объяснений не последовало, Петр в тоске спустился с Терезиной подъездной лестницы и больше никогда по ней не поднимался.
Наверное, поэтому он изрядно волновался, предлагая Люсе отметить его день рождения по-особому – двумя днями слетать в Москву, заселиться в номер гостиницы «Националь», плавать в бассейне, завтракать с шампанским и видом на Красную площадь. Наверное, его устрашало возможное Люсино недоумение, какие-то отстраненные слова и смущенные извинения за отказ.
Но Люся сказала:
— Так, хорошо, но куда я дену детей. У меня дети же. А муж не считается.
— Так мы на два дня, — объяснил Петр, — два дня он может посчитаться?
— Не сможет. Да и я буду дергаться, как свинья на веревке. Блин! Ну вот что такое, — пожаловалась Петру Люся, — я даже в Москву выехать не смогу.
— Прости, я сам дурак, — загрустил Петр, — не подумал, что муж не считается.
— А знаешь, что? – выставила Люся вперед указательный палец, — знаешь, что. Я придумала. Я Козу попрошу. Пусть она у нас поживет, и проконтролирует.
И она погрозила кому-то указательным пальцем, Петр этот палец поцеловал.
Коза осталась пасти детей. Петр пока не познакомился с Люсиными детьми лично, знал только их имена и возраст.
Его сын жил в Праге. Мальчик вырос, на двадцать первый день рождения Петр подарил ему автомобиль – бюджетный фольксваген. Виделись они редко.
С его матерью Петр развелся много лет назад – печальная история, постыдные воспоминания, он не любит об этом думать и никогда не рассказывает, но забыть не может, конечно, и не забудет, как искал носовой платок, а обнаружил в стопках выглаженного белья тетрадь в коленкоровой обложке, листы в клетку. Это оказался дневник его жены, и первое, что он прочел, было: «… это произошло после того, как он сказал: вот уж не знал, что себя самого можно действительно так презирать. Это он подвез меня до дома и высаживал за два квартала, чтобы конспирация. Презирать себя, сказал он, а я думала об этом долго. И следующим днем сказала тоже: раз так, расстанемся, возвращай себя хорошего себе. А он сказал: во-первых, ты не так поняла, а во-вторых, разве ты сама счастлива? А я сказала: да, и это была правда. А он сказал: значит, ты приспособлена ко лжи больше меня. Это было справедливо, но обидно».
Петр обрадовался. Темная, почти преступная радость заиграла в каждом кубическом сантиметре его тела, в кончиках пальцев, в развернутых крыльях легких, в пустом по-утреннему желудке и он даже подпрыгнул на месте, взрослый мужчина, не умея сдержаться. Он мечтал о разводе, об одиночестве, брак изжил себя на излете медового месяца, да и медового месяца никакого не было, если вспомнить, одна суета и недлинные разговоры о просмотренных кинофильмах и красотах Венеции. Но – сын, но – обязанности и он терпел.
Далее и шла основная постыдная часть: Петр приноровился почитывать дневник, пока не почерпнул ожидаемой информации о готовящемся ее свидании с неизвестным мужчиной, и он появился в условленном месте тоже, и застал любовников. Когда-то это называлось «на месте преступления», пусть так.
Кто возражал против развода и гневался, так это был отец Петра, Игорь Михайлович, в семье и близкие друзья называли его – РИМ, это были инициалы. Он кричал тогда на сына и даже ударил его по затылку, ладонью, чего не позволял себе уже лет десять. РИМ был могущественным в городе человеком, в советское время – директором крупного завода, удачно его приватизировал в перестроенные годы, и правил потом верной рукой, добывая от правительства заказы даже в голодные девяностые.
И он очень заступался за невестку, хотел видеть ее членом своего клана-племени, и женился на ней сам, спустя года полтора. Петр был удивлен, конечно.
Но промолчал, зато выступила бывшая жена, а нынешняя мачеха – запретила встречи с сыном, «раз тебе настолько на все наплевать». Надолго, лет на пять, совпало с отъездом молодой новой семьи на постоянное место жительства в Чехию.
Со времен развода ни с одной женщиной его отношения не складывались отличным образом от схемы: знакомство-секс-улыбка на прощанье, и это все выходило очень органично, никто не напрягался, все оставались удовлетворенными, и сердце Петра было спокойным.
Род его деятельности последние годы скорее и предполагал именно такую личную жизнь – все эти ночные тусовки, концерты, тематические вечеринки, красивые девушки гроздьями, красивые девушки в шаговой доступности.
Тереза была красива совершенно ошеломительно; вопреки своему латиноамериканскому имени она имела светлые волосы, серые глаза, роскошную кожу, про такую и говорят, должно быть, кровь с молоком, молочная поверхность и на просвет – рубиновая кровь.
Но что бедная Тереза. Петр задумал и жаждал перемен, и с примерно такой же силой робел этих своих желаний и перемен.
Перемены коснулись и Люси. Её коллеги по преподавательской работе, преимущественно женщины, немедля обратили внимание на инновации в её облике – замена, в частности, желтых ботинок, напоминающих солдатские, на сапоги, каждым клочком кожи кричащие о своем итальянском изготовлении и пиджаки от Дениса Симачева; а когда Люся написала заявление на отпуск за свой счет в связи с поездкой на Мальдивы, не выдержали и довольно грубо спросили, что эти самые Мальдивы означают в судьбе русской женщины.
И сапоги с Денисом Симачевым, если уж на то пошло.
Люся смущенно сказала правду.
— Отстаньте, пожалуйста, — сказала она. – Я и сама не знаю. Но почему бы нет?
«Почему бы и нет» вполне могло считаться девизом Люсиной жизни, это выражение, переведенное на классические языки, могло бы украшать ее герб, карету и именную печать. «Почему нет» и еще «я должна».
По-французски говорят «Pourquoi pas», или говорят «Peut être», последнее похоже фонетически на имя Петра и дополнительно радует Люсю, какая глупость, какие пустяки. Про «я должен» французы тоже говорят, но более сдержанно, «Je dois».
Возвращаясь к рourquoi pas. Довольно давно, когда Люся только начала преподавать химию в своем училище, она немного пугалась будущих медсестер и медбратьев в белых халатах хищными стаями. От докторов Люся в своей жизни ничего хорошего не видела, так получилось, но в остальном работа была отличная – по специальности, белая зарплата, пенсионные отчисления, оформление больничного листа, доплата от города в рамках какого-то проекта, отпуск два месяца и от дома недалеко. И вот, Люся, переименовавшись в Людмилу Сергеевну, заканчивала первую неделю труда в медицинском колледже имени знаменитой сестры милосердия. Она протерла влажной тряпкой обширную кафедру, навела порядок в шкафчике с реактивами, сложила проверочные работы по теме «валентность химических элементов» в дамский портфель. Надела плащ.
Муж, в ту пору еще не окончательный моральный банкрот, поджидал ее по договоренности в ближайшем ресторанчике, чтобы отпраздновать. Теплый день начала сентября, за окном со странным курлыканьем пролетали неизвестные птицы, направляясь в дальние края, Люся прошагала мраморным холлом, каблуки приятно выстукивали бодрый и почти танцевальный ритм.
На низком подоконнике сиротливо теснились две девочки. Люся не помнила их среди своих студентов, но белые халаты и даже чепцы недвусмысленно свидетельствовали об их местном обучении.
— Вот она! – вдруг радостно крикнула одна из девочек, — наконец-то!
Она подскочила к Люсе и почти закричала, горячо и нетерпеливо:
— Пойдемте, пойдемте, пожалуйста, как хорошо, что вы пришли…
— Куда, — Люся остановилась, оправила плащ-колокольчик, посмотрела на часы.
— Как куда, — девочка от неожиданности стала чуть заикаться, — ккак куда. Ну, в роддом же. Точнее, на кафедру. Вам же Светлана Ароновна звонила. Чтобы вы подошли. Как официальное лицо.
— Девочки, вы меня перепутали с кем-то, — извинительно улыбнулась Люся, — потому что я не понимаю, о чем речь.
— Вы, это, не из комиссии по опеке? – вторая девочка подошла ближе, и Люся ощутила запах лука. Невольно вздрогнула, лук и его запах ненавидела.
— Нет.
— Ой, мы тогда извиняемся. Мы подумали, что это вы. А вы – нет.
— Я – нет.
— Блин, жалко, — девочки хмурились.
Отошли, огорченные, вторая сказала первой:
— Нет, это, я не поняла, нам что, тут до полуночи ждать эту тетку? Вообще-то, последний автобус через час тридцать с центрального автовокзала, а нам еще в общагу. Я, это, третью неделю домой не попадаю, меня мать убьет.
Первая скорчила недовольную и страдальческую гримасу. Люся сделала точно, как требует канонический танец летка-енка: шаг вперед и три назад.
— Может быть, я чем-то могу помочь. Вижу, вы расстроены и торопитесь.
Она, как мать малолетней дочери, сочувствовала девочкам в их нелегкой жизни.
— А что, — девочки переглянулись, — вы нам здорово поможете, если вместо нас дождетесь эту, представительницу опеки. Такая придет, ну работница. Официальное, это, лицо. И ее, это, нужно проводить на кафедру акушерства. Она, это, в родильном двадцать втором отделении. Вы представляете, где такое отделение?
Люся представляла.
— Так смените нас?
Девочки встали на низкий старт.
— Почему бы нет. Бегите.
Девочки убежали, стаскивали на ходу униформу, победительно вскидывали ноги, выкрикивали что-то бессмысленное, но торжествующее.
Люся достала телефон, предупредить мужа о непредвиденном опоздании. Она бы обязательно предупредила его и о том, что через четыре месяца у них появится непредвиденный новый ребенок; комната дочери пополнится детской решетчатой кроваткой с хорошим, правильным матрасом.
Но она еще и сама не знала этого.
Роженица, пожелавшая подписать отказ о ребенка, тоже выглядела ребенком, трудным подростком – худая, бледная, перемученная, с зареванными глазами и крепко закушенной нижней губой.
Она лежала, отвернувшись ото всех, и если что и говорила, то повторяла одно: «не буду я на него смотреть, и вы не имеете права меня заставить». Ночная рубашка из тонкого полотна в бурых пятнах по подолу и выше, махровые носки, грубой вязки кофта на молнии, с просторным капюшоном, капюшон роженица надвинула на лицо, закрыв его практически целиком, и жевала, жевала шерстяной манжет рукава.
К ней обращались, уговаривали встать, сесть, выпить воды, принять лекарство, съесть порцию больничного ужина из пшенной каши и котлеты размером с мышь.
Она не реагировала, а если что и говорила, то повторяла одно: «не буду я на него смотреть, и вы не имеете права меня заставить».
Люся давно выполнила свою миссию, и представительница центра опеки и попечительства, сухая дама с тонкими губами и пальцами, унизанными золотом, уже брезгливо озиралась среди замотанного медперсонала.
— Тут важно разобраться, кто объект воспитания, — назидательно говорила она, блистая золотом, — а кто субъект. Если вы понимаете, о чем я.
По Люсиному мнению, даму-опекуна никто не понимал, но она ораторствовала с явным удовольствием, а когда по какому-то поводу произнесла: «конечно, это дело вкуса», то звук «с» буквально прошипела змеей, кружева лилового жабо затрепетали.
Потом она замолчала на время.
— Людмила Сергеевна, — вежливо сказала Люсина начальница, директор колледжа и доцент кафедры акушерства и гинекологии, — вы можете, безусловно, идти. Рогунина и Сидлярук поступили безобразно, свалив на вас свои прямые обязанности. Вы не должны совершенно задерживаться сверх рабочего времени. Главное, это справляться с учебным процессом и быть примером для юного студента и учащегося.
Директор была похожа на актрису Ию Саввину в поздних ролях, разве что Ия Саввина не использовала для макияжа глаз травянисто-зеленых теней, мгновенно собирающихся во влажные складки век. Злые языки говаривали о ее статусе старой девы, во всех ипостасях, включая физиологическую. Будто бы женщиной ее сделал металлический инструмент гинеколога при плановом осмотре, и будто бы директор горько оплакивала себя в этот страшный день, предчувствуя беды. Беды не преминули случиться, и двумя неделями позже директор заживо горела в своей роскошной профессорской квартире знаменитого дома на набережной, не сгорела, но перенесла нервный срыв и теперь страдает мигренями и приступами раздражительности.
— Ничего страшного, Светлана Ароновна, — тонко ответила Люся, кашлянула и продолжила чуть ниже тоном, — может быть, Вам еще что-то понадобится.
— А и понадобится, — одобрила инициативу директор, — это вы правы, понадобится. Окажите любезность, Людмила Сергеевна, принесите из преподавательской мои сменные очки. Вообразите, раздавила свои. Ногой раздавила. Так обычно и случается: пришла беда, так сразу три. Эта вот кукла. Очки. И еще голова раскалывается и я подозреваю – мигрень. Это же на трое суток выпасть из жизни! Да что – на трое! На неделю!
Светлана Ароновна требовательно посмотрела на Люсю, та засуетилась и стала делать мелкие движения, словно уже направляясь по лестнице вниз, чтобы пройти больничным чахлым парком в здание училища, пробраться в преподавательскую, отыскать запасные очки, отогнать мигрень.
— Хотя давайте лучше так сделаем, — Светлана Ароновна взяла Люсю за локоть пухлой белой рукой, золотой браслет формы колеса был маловат и оставлял глубокие сиреневые борозды на запястье, — я лично схожу в преподавательскую. А вы – подежурите здесь. Да.
И она удалилась, мелко ступая полными ногами в слишком узких кожаных туфлях. Люся огляделась. В целом обстановка в отделении была спокойной. Через пять дней оно закрывалось на плановую «помывку», новых беременных с патологией и рожениц с открытием и излитием вод не поступало, потихоньку выписывали имеющихся.
Из палаты вышла дама-опекун и сказала ворчливо:
— Ну вот, больница-разбольница, центр-разцентр, а нормального унитаза как не было, так и нет.
Люся промолчала. Дама-опекун походила вокруг, затем решила продолжить поиски нормального унитаза. Направилась в конец коридора воробьиным прыгающим шагом, придерживая блузку у горла. Люся осталась одна, громко выдохнула и тут же получила в бок существенный тычок. Молодая медсестра с двумя младенцами, спеленатыми под грудки, смотрела на нее пристально.
— Ну что, будет эта своего кормить-то или нет, — по-деловому спросила она, — а то мы ему смеси разбодяжим. Ты узнай. Все равно без дела стоишь.
— Погодите, — сказала Люся, — я сейчас.
— Да что мне годить, — не согласилась медсестра, — некогда мне годить. Спрашивай давай. Все стоят, никто ничего не делает. А я одна – работать. На хер.
— А какой из этих — ее ребенок, — спросила Люся просто так.
— Да вот же, номер восемь, — медсестра указала прыщавым подбородком на младенца на правой руке. Он спал и был не отличим от младенца на левой руке, который тоже спал.
Люсю поразило наличие у такого незначительно младенца уже собственной судьбы – не успел родиться, уже брошен матерью, и перспективы смутные.
— Маленький, — сказала она, — бедный.
Вошла в палату. Роженица не сменила своего положения. Темные волосы спутались и слиплись, подол ночной рубашки покрылся свежими пятнами крови, ярко-красными, и простыня — тоже.
— Послушай, — встревожено сказала Люся роженице, — у тебя кровотечение. Давай-ка в смотровую или куда. Или нет! Оставайся так. Я приглашу доктора.
— Ага, вот что вы придумали, — роженица резко подскочила, будто ужаленная каждым из двенадцати произнесенных Люсей слов, — нафантазировали теперь кровотечение, чтобы я повелась! Так нет же, нет!
— Сама посмотри, — Люся старалась держаться спокойно, — это же в твоей власти.
— Не буду. Подите вон. Я завтра утром уезжаю, и хочу выспаться. У меня не родилось никаких детей, это вы все тоже – нафантазировали. Я сплю. А завтра уезжаю.
— Конечно же, ты никуда не уедешь, — максимально рассудительно сказала Люся, ей было неуютно и хотелось переложить невесть откуда взявшуюся ответственность на кого-то иного.
— Не уеду? – девочка села на кровати, панцирная сетка прогнулась совсем немного под ее тщедушным телом и звякнула, — а вот уеду. Я сейчас уеду.
Она встала с очевидным усилием, взяла с тумбочки мобильный телефон, трубка-раскладушка в розовых тонах, открыла ее, посмотрела. Сказала что-то вполголоса, Люся не расслышала. Достала из-под подушки полиэтиленовый пакет. Резким движением стащила через голову ночную рубашку в пятнах крови, надела футболку до колен, на футболке что-то написано по-английски, «Hello! My name is bitch!», рисунка нет.
Рубашку скомкала, сваляла, бросила на кровать, на простынь в пятнах крови разной интенсивности, поверх клетчатого одеяла с чьими-то прилипшими волосками вороной масти.
В тапочках шагнула к двери, крепко придерживая подмышкой пакет и телефонную трубку, Люся схватила ее за край футболки:
— Я не пускаю тебя!
— Да никто меня не удержит, ты понимаешь? – девочка, очень бледная, почти белая, нарочито артикулировала и страшно дергалась ее впалая щека – тик, нервный тик, — я решила уходить, и я уйду. У меня не родилось детей, а если б и родились – им бы лучше умереть. А если не повезет умереть, то пусть – как хотят. И без меня, без меня.
— Я не пускаю тебя, — повторяла Люся, — дура. Что ты болтаешь, детей у нее не родилось. У тебя ребенок, и он родился, и это счастье, дура.
— Сама дура, — девочка выставила вперед левую руку, скрючив пальцы. — Если ты сейчас не отойдешь, я тебе глаз вырву, я тебе горло перекушу, я тебе всю кровь выпью, мерзкая тварь, не подходи!..
Люся уже не знала, кто на каком свете и находится, например – где она. Девочку отпускать было никак невозможно, девочку надо было остановить, и Люся не отпустила ее футболки, а напротив – попыталась укрепиться хваткой, полтора раза провернув ткань вокруг.
— Стой, дура, — вполне доброжелательно говорила она.
Девочка изогнулась и вцепилась зубами в ее руку. Люся вскричала от боли, но девочка не разжимала зубов, снизу вверх поглядывая на Люсю совершенно безумными и белыми глазами, она пуще сжимала челюсти, приближая верхнюю к нижней, на пути встречались мелкие кости, густо напиханные в кисть, и вот эти кости девочке немного мешали превратить уже все в фарш. Люся размахнулась и наметилась было левой своей рукой ударить девочке в ухо, но не сумела, глупая жалостливая Люся.
Девочка разжала губы, рассмеялась, не утирая кровавых следов в уголках рта, и без малейшей инерции выскочила за дверь, Люся побежала следом, подвывая на ходу.
Никто не встретился им ни в относительно чистом коридоре родильного дома, готовящегося к помывке, ни в обширном вестибюле первого этажа, где девочка поскользнулась на вытертом мраморе и грохнулась вниз, разбивая ладони и лицо. Футболка с хулиганской надписью задралась, оголив бедра, густо измазанные темной кровью с внутренней стороны. Люся не успела затормозить, споткнулась о девочкины ноги, упала и перелетела чуть дальше, поддав головой каталку, понуро и без дела стоящую в этом родильном пустом почти доме, ожидающем помывки.
Каталка в удивлении отъехала. Рыжая клеенка, ободранная с обеих сторон, щерилась бледной изнанкой.
Люся не теряла сознания, ничего такого. Просто так вдруг хорошо ей сделалось, на холодном и гладком полу, якобы мраморном, какой это мрамор, конечно – мраморная крошка, а лежать все равно очень-очень приятно. И Люся ненадолго, совсем ненадолго закрыла глаза, и оказалась в теплой водичке, она плескалась на мелководье, и маленькие рыбки сновали между ее пальцев, и ракушки путались в ее волосах, и кувшинки прорастали.
— Людмила Сергеевна, — кто-то неприятный извне потрогал ее ногой, — а можно поинтересоваться, Людмила Сергеевна, что это вы тут лежите. Как это называется вообще?
Люся быстро поднялась, сначала на колени. В голове гудело, крашеные стены приемного покоя неприятно закружились перед. Светлана Ароновна, девственный директор, стояла подбоченясь, на ее носу ловко сидели запасные очки.
— Как это называется, Людмила Сергеевна, — громче повторила директор, подозревая у Люси внезапно наступившую глухоту.
— Девочка ушла, — сказала Люся.
— Я вас в последний раз спрашиваю, — уже кричала в голос Светлана Ароновна, с малиновым от злобы лицом, — я вас в последний раз спрашиваю, чтобы вы рассказали немедленно, что здесь произошло!
— Я виновата, — сказала Люся.
— Не надо тут виноватиться! А вот расхлебывать придется, придется, Людмила Сергеевна!
— Расхлебаю, — сказала Люся.
И хорошо было бы закончить, что далее она ничего не помнила, ничего не видела, закрутилась в своем плаще-колокольчике и пришла в себя только через почти полгода, на пороге центра усыновления опеки и попечительства с ворохом бумаг, рядом поднимал воротник куртки муж — пошел дождь и капли неприятно скатывались ему с непокрытой головы на шею.
Пошел дождь, чуть не первый в году, очень сильный, и придорожные канавки быстро наполнялись темной водой, она не задерживалась в них долго, а бурно вытекала, выходила из берегов, ржавая от примесей глины.
И у них был новый ребенок.
Подписывая документы, Люся не обратила внимания на редкое имя девочки, прокусившей ее руку, а Люсин муж обратил, он был приметлив.
Художник Габриелла Барух