Соня, Иркутск
Филиппов старался, сочинял развлечения, я — делала вид, что ничего такого не происходит, не было Марфы, не было Тины у почтамта, да и самого почтамта тоже не было, скорее всего. Наверное, все так бы вполне и могло продолжаться сколь угодно долго, ведь вы чемпионы по этим играм, «обмани меня ты мне нравишься обмани меня не отравишься обмани меня потом я тебя», но.
Но в один вечер прибежала Марфа, она была в слезах и просила Филиппова о помощи. Женя, сказала Марфа, Женя отравился алкогольным суррогатом. Она кричала, конечно. Вот так:
— Женяаааа!
И далее все кричала.
Филиппов рассмеялся ей в лицо и ответил, что не верит в суррогат.
— Ты даже слова такого не знаешь, — сказал он, — рассказывай, чего наглотался твой братишка, тогда пойду спасать. А так – не пойду.
— Как так-то, — кричала Марфа, — ты же клятву! Ты же Гиппократа! Ты же давал!
Она покраснела от злости и сделалась внезапно очень симпатичной.
Филиппов картинно вытянул ноги. Он лежал на диване, подложив меховой треух под голову.
— Ну ладно, — Марфа запыхтела, — если ты такой. Женя четыре пачки таблеток от аллергии съел. Я купила в аптеке сегодня, про запас, там была акция. Нам-то они весной по-любому понадобятся, с Ману. У него на березу аллергия.
— Господи, — Филипов нехотя встал, — а самой справиться? Дай ему три литра воды, пусть полежит, поблюет.
— Аааа, — снова завела Марфа, — я боюсь!..
С этим Филиппов ушел. Вернулся довольно скоро, минут через сорок, хмурый, растирал лоб. Сказал, что «Женьке место – в дурке», долго плескался в душе, я тем временем перемывала пол. Он оказался этим недоволен. Нахмурился, губу прикусил.
— Слушай, мне иногда кажется, что и тебе с твоей манией чистоты – место в дурке.
Казалось бы, сказал и сказал, мало ли что друг другу не говорят члены семьи, а мы все-таки семья, но я прошла, аккуратно вылила грязную воду в унитаз, прополоскала тряпку, и только потом заревела, почти как Марфа: ааааааа. Филиппов испугался, я редко последние годы делаю что-то такое, экстремальное, зрелищное. Принялся меня даже утешать, весьма своеобразно.
Совершенно случайно взять и вот этим своим болтливым языком все рассказать, говорить и говорить, давиться словами и отплевываться догадками, садиться, выпрямив спину, вскакивать и ходить, отыскать платок, трубно сморкаться.
Примерно после первой трети монолога Филиппов положил мне палец на губы классическим жестом, вышел вон, принес сигареты и большую плоскую тарелку для пепла и окурков. Накинул мне на плечи непонятный тулуп, так и проводящий свое время на диване, я дрожала. Открыл ящик стола, заменяющий бар, приставил к губам рюмку с теплой водкой, я выпила без эмоций, горькая и горькая.
— Соня, — сказал он, когда было всё, — Соня, я не хотел, чтобы так, честно. Ну, я не садист, чтобы радоваться и петь, когда мои близкие сгорают на кострах. Надо было тебе раньше узнать. Но ведь у нас с тобой принято – молчать.
Я кивнула из-под тулупа. У нас принято молчать. Я и сейчас слушала молча.
Тина дважды появлялась в жизни Филиппова, как почтальон с его звонком, или сезонное плодоношение летних опят, последнего из увлечений Аллы Юрьевны.
Первый раз она подошла к нему на улице, спросила двадцать рублей на проезд. Филиппов вытащил из кармана и отдал пятьдесят, он стоял на бордюрном камне и ожидал своего коллегу Свиридова, высокого худого мужчину с рваным ухом – в детстве покусала собака. Коллега жил по соседству и Филиппов в тот день просил заехать за ним по дороге на работу.
Может быть, я ставил машину в сервис, задумчиво говорит он, уже не помню.
Но коллега не появился, а появилась девчонка в джинсовых шортах и короткой майке, двенадцать рублей на проезд общественным транспортом. Она была, наверное, очень симпатичная или даже красивая, большая грудь, длинные ноги. Но не худые, а с правильными линиями, лодыжка, голень, бедро. Красивые линии.
Ты же помнишь, мы тогда вообще не общались с тобой, говорит он. Не говоря уж о сексе. Наверное, у нас не было секса два года, я не могу считать те случаи, когда ты закрывала глаза и рыдала в подушку. И потом — квартира. В новой квартире была новая ты, и мы даже не познакомились, говорит он.
Но я не рыдала в подушку. Никогда не рыдала в подушку, но как я могла относиться к сексу с мужчиной положительно, когда любой в принципе половой акт мог привести к возникновению беременности, беременность – к родам, роды – к рождению нового ребенка, а новые дети долго не живут со мной.
Но — девчонка в джинсовых шортах, продолжим. У Филиппова зазвонил телефон, разразился бодрой музычкой в кармане, это проявился коллега Свиридов с извинениями: не сможет сесть за руль, вчера выпил лишнего, надеялся оклематься после завтрака, но – не получилось. Ну вот, сказал Филиппов девочке, теперь и мне придется искать альтернативный транспорт.
Клевски получилось, рассмеялась девочка, вместе-то лучше.
Был у нее какой-то неместный выговор, но не «оканье» или «аканье», а что-то такое. Более мягкая речь? Филиппов спросил, куда ей, в какую сторону.
Мне все равно, ответила девочка, захотите – значит, в вашу. Филиппов захотел.
Понимаешь, это все совершенно случайно, она была чужая, проходящая мимо девушка, я подумал, что ничего страшного не произойдет, если у нас будет разовый секс. Или – двухразовый. Случай, когда никто никому ничего. Не должен. Говорит он.
Но у Филиппова так не получилось, за вторым разом последовал третий, за третьим четвертый и так далее. Девчонка Тина жила у своей пожилой родственницы, ее звали головокружительно – Ванда Домиславовна, ударение в отчестве на второй слог. Тина ее очень боялась, а Филиппов – ни разу не видел. Ванда Домиславовна дважды в неделю преподавала театральное искусство ученикам соседней школы, и гарантированно отсутствовала с пяти до семи вечера.
Филиппов, если не имел дежурства, вполне успевал, и ровно в пять, ни минутой позже – он педант, щепетильно точен – стучал в дверь, звонка не было, Ванда Домиславовна не признавала, а ключ от парадного подъезда ему выдали.
Помнишь, я руку себе распахал? Тебе что-то наболтал, прищемил дверью автобуса, прищемил дверью ординаторской… Говорит он.
Они беседовали мало. Дорвавшись друг до друга, рты набивали поцелуями. А если кто и беседовал, это всегда была Тина. Рассказывала о своих буднях студентки, о бабушке, озере Байкал, о добыче кедровых орехов.
Орех родится в два года раз, но хорошие урожаи бывают не чаще, чем раз в четыре-пять лет, а отличные даже в десять-пятнадцать лет. Сбор кедрового ореха начинается с конца июля и продолжается около двух месяцев. Добывают шишки или «лазом» — влезая за ними на деревья, или «колотом», для чего употребляют особые «колотуши», состоящие из чурки до тридцати килограммов весом, насаженной на трехметровую рукоять. Подойдя к кедру, на котором видны шишки, конец рукояти упирают в землю на определенном расстоянии от ствола и с размаху ударяют по дереву несколько раз чуркой; от ударов начинают сыпаться шишки.
При использовании «колотуши» шишки можно собирать лишь после того, как сколачивание окончено, так как удар падающей шишки очень ощутим. Забойщик спасается от шишек, прижимаясь к стволу и прикрываясь «колотушей», кроме того, на голову одевается шапка-ушанка или каска.
«Сход» шишки определяется по характерному шуму в кроне. Уже после первых ударов становится ясно, «пойдет ли шишка на колот». Если она плохо отряхивается, то незачем зря травмировать дерево. В таком случае считается, что шишка «присохла» и надо ждать сырой погоды.
Вот Филиппов-то мой, вот и пошел на колот. Уже после первых ударов стало ясно.
Руку, говорит он, помнишь? Шрам-то вот этот.
Однажды у Ванды Домиславовны отменилось занятие, по причине эпидемии гриппа ни одного ученика не явилось из положенных тринадцати. Старая дама зашла в кулинарию, купила обязательный рулет с вишней, вареников с творогом и вернулась домой, пить бесконечный чай и читать Моруа, «Литературные портреты».
Зашвырялась в замочной скважине, предусмотрительная Тина зафиксировала бы замок кнопочкой, но кнопочка сама по себе могла возбудить подозрения у Ванды Домиславовны – блокировка точно давала понять, что изнутри кто-то есть, но не желает и даже препятствует открытию дверей.
Тина побелела от ужаса. Филиппов никак не мог предположить в ней такой добропорядочности. Она убьет меня, трясущимися губами сказала Тина, убьет и выгонит в Сибирь, я не поеду, лучше умру. Квартира, нужно заметить, удачно располагалась на третьем этаже ровно над выступающей крышей женской консультации. Филиппов надел штаны, схватил рубашку и выпрыгнул, сверкая голыми и покатыми плечами в ноябрьском сумраке.
Распорол руку о ржавый фрагмент рельса, неизвестно как попавшего на эту саму крышу женской консультации. Сверху спланировала его куртка и ботинки, ботинок больно ударил именно по раненой руке и Филиппов не удержался, простонал от боли. Тут открылось окно второго этажа, и огромный мужик с лохматой головой жестами пригласил Филиппова зайти. Он зашел – в окно, прихрамывая и уливая свои следы кровью.
После этого, говорит он, я твердо решил – всё. Обычно Тина мне звонила предварительно, и мы договаривались. Объяснений не хотелось, я их посчитал — лишними. Сим-карту вынул и на дорогу выбросил, просто на асфальт, из окна машины. Потом подумал, что новый номер – это будет подозрительно. Тогда же на ходу выбросил и телефон. Он так хрустнул забавно. Всем объявил: потерял.
Первое время он настороженно оглядывался, выходя из подъезда или паркуя автомобиль на стоянке около больницы, но Тина не преследовала его, никогда. Через примерно месяц Филиппов успокоился, оглядываться перестал, а еще через два отбыл в Тулузу, и вот тут Тина как раз и появилась. Я хорошо помню обстоятельства, предшествующие его отъезду.
Заболела Алла Юрьевна. Причем заболела тайно для всех, проходила обследования, маммографии, пункции, биопсии и так далее, в один из плановых визитов получила свой диагноз. Визит как раз пришелся на день проводов Филиппова, он нервничал, остались неподготовленными какие-то важные материалы для статьи, что надлежало писать в соавторстве с французским коллегой, он злился, срывался, расколотил мою любимую чашку для кофе, заорал на мать, что пришла неизвестно зачем. Я что, орал Филиппов, на войну, что ли, ухожу, в цивилизованную страну еду, отстаньте уже, лучше бы гребаные распечатки нашли.
Алла Юрьевна как-то быстро собралась и уехала, я-то удивлялась её редкостному немногословию, а оказалось, что она вышла одна на дорогу, далее не совсем, как у Лермонтова. Что касается Филиппова, то теперь можно почти в хронологическом порядке расписать все его перемещения в тот день, но надо ли это кому. Тина поджидала его практически на том же месте, где они встретились полгода назад, Филиппов отпрянул и оглянулся, в какой-то момент, долю секунды желая в прямом смысле – сбежать. Но не сбежал, подошел к Тине.
Она выглядела по-прежнему, разве что стала еще красивее, говорит он, еще ярче. Как будто с нее пыль стряхнули, что ли. И натерли до блеска со специальным средством, стоит, сияет. Смеется. Мы с тобой вынуждены расстаться – вдруг сообщает. Но ты не волнуйся, это все временные трудности, и все у нас еще будет хорошо. А пока – возьми себе на память. И протягивает свою фотографию. Еще и подписала, с обратной стороны.
Разумеется, от портрета Филиппов был вынужден избавиться, и нельзя сказать вообще, чтобы его эта встреча порадовала. Он был бы счастлив, наверное, если бы уже ничто и никогда не напоминало о зигзаге в Тинину малолетнюю сторону. Поэтому и расколотил в сердцах мою чашку, поэтому и орал на мать, Аллу Юрьевну, а она вернулась от сердитого сына домой и собрала небольшой багаж (халат, ночную рубашку, чашку, ложку)– готовилась к госпитализации.
Мне она позвонила через день или два из больницы, бодрым голосом сказала, что завтра хорошо бы подежурить около, «тут правила такие, чтобы кто-то присутствовал после операции, я бы не стала беспокоить», и она действительно не стала бы.
Филиппов бесновался в Тулузе, опять орал на меня, орал на мать, когда он чувствует себя очень виноватым, всегда орет, а я отдежурила у кровати Аллы Юрьевны один раз, потом другой, а потом она запретила мне приезжать, но я приезжала. Потом выяснилось, Алла Юрьевна в тот самый период переживала заново роман со своим бывшим мужем, отцом Филиппова, и не хотела свидетелей.
Филиппов что-то закрутился мыслью вокруг той фотографии, портрета, что вручила ему блестящая Тина у дороги, все вспоминал детально стихотворение на изнанке, все стыковал между собой строчки, не находил правильной рифмы и щелкал пальцами досадливо.
— Ты скажи мне, — выговорила я, чуть подстукивая зубами, сидела на диване, увернутая в тулуп и так плотно прижимала колени к груди, что от напряжения и неудобной позы ныли мышцы рук и ног, но я не двигалась, мне казалось, что если вытерпеть в этом положении до конца разговора, то этот самый конец разговора будет счастливым — хеппи энд. Например, Филиппов захохочет и скажет, что вообще все это сочинил для потехи, Тина – любовница его коллеги Свиридова, высокого худого мужчины с рваным ухом – в детстве покусала собака.
— Ты скажи мне, ребенок-то как. Ты мне про ребенка скажи, — наконец сложился вопрос так, что мог бы стать понятным кому-то, даже Филиппову, расхаживающему передо мной в черных джинсах, черном свитере, его силуэт давал резкую тень на освещенной настольной лампой стене.
— Соня, ты-то хоть перестань, — Филиппов замирает спиной к свету, выражения его лица не видно, — не было никакого ребенка. Тина – больная девушка. Шизофрения, циклофрения, психоз. Тут нужен специалист, я с института не возвращался к психиатрии…
— Какой-такой психиатрии, Марфа ее видела беременной, на сносях, какой-такой психиатрии! – ору я, и вдруг.
Тело пронзает острая боль, от такой боли ждешь мгновенного исчезновения, если этого не происходит, начинаешь пугаться и покрываешься холодным потом. Покрываешься холодным потом, скрючиваешься на кровати, зажимаешь живот кое-как локтями, рот наполняется кислой слюной, прикусываешь зубами край тулупа.
Филиппов в три шага подошел, опустился на корточки, попытался добыть мое лицо и взглянуть на него, но я сумела разогнуться только минут через пять.
— Не знаю, — со страхом возвращения боли ответила я, — что-то желудок, что ли. Прошло. Сейчас пройдет.
Филиппов смотрел на меня, потом сел рядом, снова укатал в тулуп, обнял поверх, крепко, он так не обнимал меня давно – так, будто меня надо удержать силой рядом.
Художник Judith Clay
