Узор Пенроуза. Глава 14

Эстония, озеро Пюхаярве.

— У нас мало постояльцев осенью, — сказала Мари-Лийз, в платье из фланели она была еще больше похожа на сказочную героиню, может быть, даже на Мумми-маму, хотя нет, для Мумми-мамы ей не хватает радостной готовности к неожиданностям. Все-таки бабушка Красной шапочки, та самая, из-за которой и завязалась история с волками и охотниками, в некоторых вариантах они – дровосеки. Мари-Лийз держала в руках проволочную сетку, там вяло двигали хвостами две крупные рыбы. Вид у них был снулый.

Мари-Лийз захлопнула дверь, придерживая корзину локтем, повернула замок. В длинном сухом ухе остро и кратко сверкнул бриллиант. Я пошевелила пальцами ног, они совершенно окоченели. Волосы холодными прядями липли к щекам, убрала их за уши, по шее скатилась ледяная капля, я передернула плечами. Было безумием отправляться сюда в такую погоду, наверное, но мы поехали, пробирались мокрыми дорогами меж опустевших полей, мрачных сосен,  теперь стоим, отряхивая с одежд холодную воду, снулые, как рыбы в проволочной сетке.

В доме, судя по всему, не намного теплее, чем на улице, Мари-Лийз в крестьянских деревянных башмаках и шерстяных толстых носках, портье не видно, а Лина появляется из темноты в жилетке, подбитой мехом.

— Proua Ольга, — Лина сделала маленький книксен, — мы никого не ждали сегодня. Боюсь, на кухне не осталось еды… Холодный картофель забрал с собой Роберт, у него сегодня по плану – тренировочный выезд с ночевкой.

— Лина, твоя голова не хочет думать, — холодно возразила Мари-Лийз, — ты видишь, рыбаки принесли мне форели. Иди, зажарь ее, и побыстрее. Разведи огонь в главном камине.

Лина ушла, ее коса раскачивалась желтым  маятником по спине. Мари-Лийз повернулась:

— Дам вам ключи. Надеюсь, вы не слишком промокли, не испортили свое прелестное пальто? Ужин будет через час. Прошу ваши документы, господа…

Ушаков протянул паспорт, на веселенькой оранжевой обложке переплелись шеями выпуклые жирафы, «подарила дочь»,  объяснил он, заметив мой удивленный взгляд.

— Какая из, — засмеялась я чуть визгливо, — старшая, младшая?

— Старшая, — Ушаков погладил меня по голове, собирая ладонями дождевую влагу, ладони отряхнул, — поздравила с профессиональным праздником.

Не стала выяснять, какой день старшая дочка Ушакова считает для своего отца профессиональным праздником, это потребовало бы дополнительных усилий, а я, во-первых, старалась согреться, а во-вторых – не разрыдаться. Решать эти  задачи вместе оказалось довольно затруднительно.

Над стойкой портье не было записки «Автоматы!!!», не было фотографии маленькой девочки с прямыми смешными волосами, забранными в «хвостики», зато была фотография другой девочки – смуглой брюнетки лет пяти, кудрявой и с капризно приоткрытым темным ртом. Она не выпускала из рук мягкую игрушку, плюшевого зайца пронзительно голубого цвета, в Питере многие кабинки платных туалетов имеют такой оттенок.  Текст под портретом был напечатан латиницей, дважды: по-эстонски и по-немецки. Выискивая знакомые немецкие слова, я задержалась.

— Послушайте,– обратилась я к Мари-Лийз, — какие, однако, странные, странные вещи тут происходят у вас. За три месяца обнаруживается вторая ничья девочка? И опять у  Härra Хаммельбрюкер?

— Härra Хаммельбрюкер! – оживилась вдруг Мари-Лийз, вскинула прибранную голову с седым гофрированным пучком волос, — он спрашивал о вас. Наводил справки. Такой любопытный! Он всегда интересовался русскими женщинами… Правда, сейчас ему делать это не позволяет время. Вернее,  отсутствие времени. Ферма, большое хозяйство… Вчера принесла поросят одна из его свиноматок, Сюзанна. Она – прекрасная производительница, съела всего одного детеныша.

— Зачем Härra Хаммельбрюкеру  интересоваться русскими женщинами, — Ушаков рассмеялся, будто бы это на самом деле было хоть немного смешно. – Ему положено сторожить поросят от поедания свиноматками…

— Причем здесь Хаммельбрюкер, — я нетерпеливо притопнула, — и его свиноматка?! Вы что, не замечаете невероятности происходящего? Два ребенка берутся неизвестно откуда в эстонской глуши, и никого это не удивляет особенно?

На мгновение погасли все лампы, загорелись снова, но нехотя, словно из-под палки.

— Будущим летом, — повела головой Мари-Лийз, — мы установим автономную электростанцию, уже подписан проект и все подготовлено для выполнения работ.

— Солнечные батареи? – светски осведомился Ушаков, — ветряки?

— В том числе, — неопределенно согласилась Мари-Лийз.

Я постучала по детской фотографии ногтем, привлекая внимание, и повторила:

— Так что это за девочки?

Ушаков вздохнул. Его волосы цвета пепла воинственно встопорщились.

— Вам нужно непременно отдохнуть перед ужином, — подчеркнуто независимо произнесла Мари-Лийз, может быть, обиделась за «эстонскую глушь».

Она протянула Ушакову ключи, он зажал их в кулаке, болтался брелок сердечком из янтаря, наверное. Из чего же еще, местные народные промыслы.

Мы уходили, я оборачивалась, наталкиваясь на взгляд черных девочкиных глаз, застывший взгляд, точно в середину моего лба.

Номер оказался не тот, что мы занимали постоянно, другой. Почти пустая большая комната, лишь квадратная кровать и непомерно высокий стол с пустыми стаканами и емким кувшином. Зато был разожжен камин,  тепло видимыми белесыми волнами распространялось от чугунной раскаленной решетки.

—  Кажется, это вообще не стол. А какое-то основание для смертного одра, – предположила я.

— Мне нравится твой настрой, – сказал Ушаков, снимая куртку, — такой  оптимистичный.  Задорный.

Он улыбнулся. Куртка его оторочена серым мехом, жестким на вид. Серым волком?

— У меня будет ребенок, — сказала я то, что собиралась сказать.

Тест на беременность сделать очень легко. Можно даже не утруждать себя и не произносить эти слова в лицо провизору, юной девушке с блестящим пробором в каштановых волосах. Можно сложить упаковку в свою корзину, завершая плановый поход в супермаркет, и удобно расположиться в ванной, поигрывая банкой с широким горлом и стаканом чая. Ну, мало ли, может быть, вы пьете чай, очень вкусный, с сахаром и лимоном, и не хотите расставаться с чашкой.  Глоток-другой чая никогда не помешает.

— В каком смысле, — сказал Ушаков, все еще улыбаясь небольшой улыбкой, — ребенок?

— В прямом, — сказала я, усаживаясь на кровать, — я сделала тест на беременность. И он положительный. Тест на беременность сделать очень легко.

В банку с широким горлом следует собрать мочу, не обращайте внимания на указания типа «утреннюю порцию» и так далее, вашу беременность тест почует. Контрольная полоска расположена дальше той, что вы планируете увидеть (или наоборот). В любом случае, она начинает проявляться первой, если беременность присутствует. Тут можно поступать по-разному. Можно пойти и выпить двадцать граммов коньяку. Коньяк хорош в сочетании с крепким чаем.

Ушаков тоже захотел выпить коньяка. Он достал из чемодана бутылку с притертой пробкой, плеснул в стакан, стоящий на высоком столе. Выпил быстро, и задал неизбежный вопрос, я понимала, что не обойтись. Обманула:

— Ребенок от мужа.

И подтвердила лишний раз:

— Разумеется, уверена. Женщины такие вещи знают точно.

И добавила уже совершенно неудобоваримое:

— Зов крови.

Зов крови, что это пришло мне в голову, откуда эти слова, какой зов крови гонит красных шапочек через дремучие кусты и дружески настроенных зайцев с колобками прямо на клыки волкам?

Знала, что скажи я правду, наша встреча с Ушаковым была бы последней, и боялась этого больше всего на свете, больше, чем ядерной угрозы в средней школы и больше, чем обнаружить в груди твердую опухоль с раздирающим названием  карцинома;  стоит мне представить свою жизнь без Ушакова, как это неизменно оказывается совершенно пустое,  замкнутое белыми стенами,  пространство. Я стою в предполагаемом центре, не помню себя, подтаскиваюсь к стене и пытаюсь карабкаться, обдирая пальцы и загоняя под ногти пласты штукатурки. Но мне не удается подтянуть свое тело, и через время бросаю попытки, сижу, вокруг тихо, воздух не двигается, и внезапно перед лицом образовывается из этого сгущенного воздуха плотная подушка, она оборачивает мое лицо ватой, забивает рот и нос, сил и желания сопротивляться нет, есть только страх, и он растет, подпирает изнутри вату.

Волк великодушно проглотил Красную Шапочку, не придушив предварительно лоскутным одеялом, под которым дожидалась пирожков и горшочка масла ее бабушка.

— Ты меня огорошила, — сказал Ушаков, с его лица исчезли краски, проступили тени, — то есть, это как бы наша последняя встреча? Ты так настаивала, чтобы мы именно сегодня поехали, чтобы что?

— Ну, — я легла на спину, заложила руки за голову, к разговору готова, — нам совершенно не обязательно расставаться. Мы ведь как хотим? Мы хотим, чтобы никому не сделать больно. В том числе и друг другу. Пусть все идет по-прежнему. С небольшим перерывом. В несколько месяцев.

— Боже мой, Оля, что ты говоришь, — Ушаков взволновался, — это слишком… слишком уже!

Заложила, значит, руки за голову, теперь хорошо закрыть глаза и постараться не вслушиваться в его голос, я знаю, что он произнесет. «Нина не простит предательства», «девочки», «когда мы расстались навсегда в декабре прошлого года,  не мог работать», «я ведь работаю головой, и она отказывалась соображать», «ты помнишь?», «висел огромный проект, серьезный заказчик, договор включал штрафные санкции и даже приезжали бандиты», «я считал, что всех бандитов перебили на стрелках девяностых, но», «они зашли в кабинет, а я сидел и медитировал на пустой файл», «они зашли и сказали: неделя, и один разбил резиновой дубинкой мой ноутбук», «ты помнишь?».

Глазам под камуфляжем век хорошо, и не обязательно отвечать, ну что это за вопрос, ты помнишь. Разумеется, я помню, расстались навсегда в декабре прошлого года, все торговые центры зеленели елками и перезванивались золотыми колокольцами, jingle bells, jingle bells, jingle all the way, а я постановила покончить с собой. Причем сделать это было нужно незаметно, замаскировавши под несчастный случай. Размышляла об этом каждую минуту, тогда впервые пришли белые сны с ватой снаружи и ватой изнутри, я рассматривала собственную смерть как лучший выход, оставалось только избрать вариант.

Как раз в то время у нас в отделе оформляла разрешение на временное проживание пожилая таджичка, законных оснований у нее не было, и она надеялась на квоту. Ситуация осложнялась отсутствием у пожилой  таджички свидетельства о рождении, по-русски она говорила совсем плохо и часто начинала плакать, роняя мелкие слезы на коричневые сухие руки.

Как правило, я не запоминаю лица людей, я и не смотрю на них, ковыряюсь в документах, бумаги – моя профессия, печати и штампы, те самые деревья, за которыми не видно леса, родного для Красной шапочки. Но женщину эту сразу выделила, абсолютно не подозревая еще, к чему приведет ближайшее знакомство.

Иногда ее сопровождали смуглые дочери, неотличимые друг от друга в цветастых платьях, от их длинных сплетенных волос сильно пахло кислым молоком; обе ожидали вида на жительство, все было очень запутанно, их грозила изгнать женщина, сдающая жилье и оказавшая услугу насчет временной регистрации, возник какой-то конфликт, вот пожилая таджичка и плакала, плакала. Она плакала и говорила по-таджикски, а одна из дочерей переводила безучастно, будто бы ее это не касалось: «Приехали лечиться, продали дом, болел брат, лечили брата, умер брат, акаи Нодир», к матери она обращалась «очаи Нодир» – мать Нодира. Как я поняла, работала из всех троих только старуха, где-то убиралась, а молодые не убирались нигде и воевали с квартирной хозяйкой.

Ашургул и Раджабгул, вот так их звали, смуглых сестер, страшно еще молодых по паспортным данным, но страшно уже изнуренных, Ашургул и Раджабгул, учились ли они в школе, сдавали ли экзамены, прятали ли шпаргалки в белый носок — Ашургул и Раджабгул, потенциальный огонь чьих-то чресел. Конфликт с квартирной хозяйкой разрешился на удивление легко – она скончалась.

Она скончалась, и теперь с регистрацией у семьи женщин проблем не стало, очаи Нодир прекратила плач и как-то сунула мне цветок в глиняном горшке – скромный подарок, она выучила такие слова, скромный подарок. Квартирная хозяйка же страдала, оказывается, многими сердечными хворями и сопутствующей гипертонией, вследствие чего однажды превысила дозировку такого-то препарата в сочетании с таким-то, сказали луноликие Ашургул и Раджабгул, вот и умерла. Девушки оживленно возносили вверх темные руки: совсем не мучилась, хорошая смерть, заснула и не проснулась, Аллах позаботится о ней теперь. Было не совсем ясно, с чего бы это Аллаху заботиться о православной христианке, но уточнять я не стала.

Было не до этого.

Решение пришло в голову само собой – только требовались подготовительные работы, включая имитацию приступа стенокардии и лавинообразную гипертонию – нервы, нервы, сплошные нервы, и все болезни от них, кроме страшно сказать, чего.

Борька особого внимания на мои подчеркнутые болезни не обращал, повторял только, что у молодых женщин сердце не болит никогда, а только межреберная невралгия случается, я не спорила, но дома утверждались на видных местах таблетки, капли, травяные чаи и популярные брошюры из серии «Тридцать мифов об атеросклерозе». Так мы встретили новый год, причем дополнительная удача виделась мне в следующем: полностью поглощенная претворением плана в жизнь, я меньше думала об Ушакове, и даже вполне легко встретила их супружескую чету в театре – большая организация-партнер раздала приглашения на новогодние концерты, Борька получил, и Ушаков тоже получил.

И вот уже заканчивался полнопраздничный январь, и властно занимал свое место короткий февраль, месяц  длинных, скучных ночей, полный той самой темной из темных тьмы, что бывает как раз перед рассветом, по крайней мере, так говорится. Третье число я встретила в ноль часов ноль минут на ярко освещенной кухне, в махровом халате поверх пижамной куртки, штанами я обычно пренебрегала и не хотела давать поводов для поиска каких-либо необычных деталей потом. Стакан воды, таблетки во рту, я не глотала, медлила. Список якобы покупок на завтрашний день, для убедительности. «Стиральный порошок, жидкость для мытья посуды, ополаскиватель для белья, рис, консервированная рыба, перловая крупа». На перловой крупе затормозила, перловая крупа – это мой реверанс в сторону хутора Мари-Лийз, рискованное развлечение разведчика, ингредиент широко известного блюда эстонской кухни «мульгикаапсас», тушеная капуста, свинина, перловая крупа.  Таблетки таяли во рту, не давая вкуса ни горечи, ни чего-либо другого, и надо было уже глотать, но перловая крупа. «Кашу из нее называют королевской, — сказал рядом Ушаков, покачивался в воздухе, блестел глазами, — Петр Первый ее очень уважал. Ты не знала? Предпочитал всем остальным. Тут главное, замочить крупу в холодной воде на двенадцать часов. А потом – варить на водяной бане, систему водяной бани нетрудно создать из  двух кастрюль разного диаметра…» В дыры его зрачков сверкающими медными гирьками падал электрический честный свет, поглощался. Он продолжал.

Я не дослушала, быстро выплюнула таблетки на ладонь, вид они имели почти неизмененный, сжавши кулак, побежала и долго полоскала рот водой из-под крана, шла очень холодная, ломило зубы. Щурясь на свет, недовольный вошел Борька, хрипло сказал: «Оля, мы же договаривались, что если ты не спишь, то включаешь настольную лампу, меня эта иллюминация будит, а просыпаться в шесть тридцать».

И я шагнула и другой рукой выключила потолочные светильники, а таблетки внезапно и бурно растопились в стиснутой ладони, оттирала ее потом губкой для мытья посуды, белый въевшийся порошок. Борька мгновенно уснул, а я сидела и обводила многократно в списке продуктов перловую крупу. За следующий месяц мы трижды посещали с Ушаковым гостиницу на хуторе, это явилось рекордом.

Очаи Нодир получила временное разрешение на проживание, а чуть позже – и официальное разрешение на работу – ей оказалось всего пятьдесят; смуглые же сестры  Ашургул и Раджабгул чуть не в один день оформили брак с российскими гражданами, видела их документы. Говорят, на башкирских свадьбах жених кусает невесту за ухо, потом собственноручно протыкает ей мочку и продевает туда стебель травы; красиво и загадочно, впрочем, Ашургул и Раджабгул вовсе не башкирские невесты. Да и вообще – башкиры ведь по определению граждане России, вот вам и  разница.

Трижды, получается, в марте этого года мы навещали старую добрую Мари-Лийз, а планировали —  четырежды, но Ушаков срочно был командирован  в Финляндию, выехал в любимом направлении.  И никаких уже барьеров не существовало, никакого стыда или осознания собственной неправоты и ничтожества – у меня они рухнули в ночь на третье февраля, когда таблетки начали растворяться во рту, закончили – в ладони; а у моего любовника — следующим утром, около половины девятого. Я встретила его у парадного офисного подъезда, ничего не сказала, хоть приготовила несколько фраз, но увидела те самые ночные зрачки, жадно глотающие теперь чахлый февральский рассвет.

Провела рукой по шершавому покрывалу на кровати. Интересно, под ним снова постельное белье с узором из сплетающихся колосьев, надо проверить.

— Оля, — Ушаков потрогал меня за плечо, — Оля, вот ты замолчала опять.  Я разговариваю будто бы сам с собой. Или не знаю, с кем. Ты просто уходишь в себя, закрываешь дверь, подпираешь ее комодом. Умеешь это, как никто.

— Как многие.

— Кто – многие?

— Просто многие. Помнишь мою кузину, милиционера? Вчера рассказала. Вызвали ее на изнасилование, общежитие медицинского института. Приезжает, в сдвоенной какой-то комнате куча народу, все пьяные, чуть не голые, растерзанные одежды мотаются за плечами, пустые бутылки по грязному полу катаются. С трудом обнаружили жертву – девица блевала в пластмассовую миску для хранения сухих продуктов. Обнаружили, спрашивают: ну, кто тебя насиловал? Она икнула и ответила: многие.

— Оля.

— Да-да?

— Ты меня теперь будешь держать в ежовых рукавицах?

— Не у меня ежовые рукавицы, милый.

И мы спустились угощаться форелью. Вечер был хорош, Мари-Лийз много шутила насчет новой кухонной работницы, спросившей давеча, есть ли в омлете яйца, а Лина пересказывала новый роман какого-то национального прозаика о потерянных под кроватью носках, из которых вылупились колготки и расползлись по дому.

Внезапно Мари-Лийз перебила ее, буквально хлопнув по затылку, и что-то взволнованно спросила по-эстонски. Лина нахмурилась и ответила по-русски:

— А это уж пусть Роберт сам. Пусть сам. Хоть что-то сделает для своего ребенка. Хоть твои деньги перешлет!

С этими словами она вытащила из кармана юбки аккуратно сложенные купюры и заполненный платежный документ – счет или квитанцию.  Мари-Лийз покраснела и цепкой рукой сгребла бумажки к себе, накрыв сверху плоской тарелкой. Лине она вновь и вновь говорила что-то по-эстонски, ее голос влетал в мое левое ухо, блуждал по извитым каким-то дорогам, дребезжал на поворотах, то выстраивался в поезд из семнадцати вагонов и громыхал по рельсам, то разлетался мелким щебнем с железнодорожной насыпи.

— Мы, наверное, пойдем, — решил Ушаков и поднялся, — спокойной ночи.

— Покойной ночи, — Лина улыбалась самой нежной улыбкой. – Proua Ольга, я приготовила для вас линик.

Линик? Что бы это могло быть. Я все забыла, все забыла.

— Головной убор, элемент национального костюма, — Лина встала и аккуратно придвинула свой стул плотно спинкой к столу, — по сути, полотенце с вытканным узором, повязывается на голову, а концы могут свисать до пят. Сверху линик украшается красными лентами, ленты расшиты бусинами.

— Что за дикая идея, — Мари-Лийз нахмурилась, — уверена, что  у Proua Ольги не было в планах выглядеть сумасшедшей Красной шапочкой. На финско-угорский лад.

О, как я смеялась.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.