Невдалеке от Московской дороги, среди глухих Карсунских лесов, расположилась уютная деревенька – Прислониха. Красивое название! Местные жители говорят, что очень-очень давно, когда саратовским или симбирским купцам удавалось избежать нападения лесных разбойников, они прислонялись к дубам и широкоствольным здешним берёзам, отдуваясь да вознося хвалу небесам. Так и пошло – Прислониха. По другой же, более цивильной версии, называется деревенька так потому, что сама будто бы к лесу прислонилась.
Здесь, в Прислонихе, родился и прожил всю жизнь замечательный русский художник Аркадий Александрович Пластов, автор таких всем хорошо известных полотен, как «Ужин тракториста», «Фашист пролетел», «Деревенский март». Собственно, когда идёшь по местной деревенской улочке к пластовскому роднику и зубы уже начинает ломить от предвкушения его ледяной чистоты, невольно, словно черты забытого родного лица, узнаёшь сюжеты картин Аркадия Пластова, их фактуру и колорит. Вон на том поле, как вспоминают старожилы, работал художник над одной из лучших своих тем – «Ужин тракториста». А там вон, на мостике через Малый Урень, увидел он своих будущих «Ребятишек у реки». А знаменитый «Полдень»? Разве не настоянным на подмареннике и землянике полуденным прислонихинским жаром дышит это удивительное полотно – всё в солнечных бликах, в трепете тени и света?
Как раз после полудня привезли нас, участников гончаровского форума, в Прислониху. И на фоне кучевых облаков, медленно поднимающихся над лесом, мы сразу же увидели купол Богоявленской церкви, той самой, что строил ещё дед художника Григорий Пластов – иконописец, псаломщик и сельский архитектор. Позднее же расписывал её отец Аркадия – Александр Григорьевич, а ещё позднее принимали участие в её судьбе сын и внук живописца… Когда мы привычно говорим «глубинка», то не всегда уже понимаем или чувствуем смысл этого слова, не видим глубины его корней. Церковь же в Прислонихе, снесённая в пятидесятые, отданная варварски под склад для удобрений, но всё же спасённая Аркадием Александровичем и его сыном Николаем Аркадьевичем, восстановленная и отреставрированная, точно бы возвращает нам исконный смысл нашей жизни. Всё взаимосвязано, всё сведено в единую точку служения своему народу. Об этом задумываешься на сельском кладбище, где под кронами столетних дерев прах художника покоится рядом с могилами простых сельчан, для которых, по признанию Пластова, он и работал.
«Ни одну картину я не написал, не проверив тысячекратно то, что собираюсь написать, что это – правда, и только правда, и иного быть не может», – говорил художник, как бы определяя своё творческое кредо. Правда… Мы как-то перестаём со временем искать правду в искусстве. Быть может, потому что она бывает горька, быть может, потому что бывает она далека от лакированных сюжетцев со счастливым концом. Картины Пластова не дают ответов, не предлагают утешительных иллюзий. Скорее это рассказы очевидца о лично пережитом и лично прочувствованном. Пастушок, только что убитый очередью фашистского лётчика, уже никогда не поднимется, майка тракториста насквозь просолена потом, а краюха хлеба ещё как тяжела, «Домик с красной крышей» покосился от времени, руки ребят, убирающих картошку на поле, перепачкались и загрубели за холодный осенний день. Но сколько же в этих руках нежности!
Подходим к Музею-усадьбе народного художника. Крыльцо, ставни, лестница, крыша, водосточная труба – всё здесь помнит руку Аракадия Пластова. Кстати, Аркадий Александрович очень любил отправиться в лес и принести домой всяких причудливых сучьев, чтобы превращать их в живые фигурки. И на воротах, и на ставнях – остался резец Пластова.
Обращаюсь к Татьяне Фёдоровне Верещагиной, истинному хранителю музея, подвижнику музейного дела, и прошу её рассказать немного о художнике и его мастерской:
– Морозным январём 1893 года в Прислонихе родился будущий художник. Учился Аракадий три года в сельской школе, потом – в симбирском духовном училище и семинарии, а уж после поступил в Императорское Строгановское художественно-промышленное училище и связал с живописью свою судьбу. Одним из учителей Пластова был А. Васнецов… Вернулся Аркадий в родное село в грозовом семнадцатом и больше уже не уезжал надолго. Он тогда увлечённо писал с натуры – картину за картиной… Обращался к тому, что рядом. К родному полю, например. А признание первых работ пришлось на тридцатые-сороковые… По сути, Пластов продолжал школу передвижников, только по-своему, останавливая не столько конфликтные или символичные мгновения, сколько передавая поэзию обыденности. Обыденного труда, который всегда у Пластова праздничен… Музей наш отличается своей естественностью. Посмотрите на эти деревянные вещи, все их сотворил Пластов. Вот журавль, лисица, русалка, конечно. Тут ведь важен сам материал, Аркадий Александрович особенно любил бересклет, корни бересклета, старую осокоревую кору. Вообще человеком он был уникальным. Даже сухокорсунскую керамику сравнивал с античной. Всю жизнь – здесь, в Прислонихе. На этюды выходил в ватнушке и кепочке. Но при этом часто бывал в Италии, обожал итальянское стекло. Видите сосуд на окне – это он из Венеции привёз. А это его подрамники, белила, гуашь, масляные краски, всё сохранилось с 1972 года, то есть с года смерти художника. У Аркадия Александровича при жизни, так получилось, не было ни одной персональной выставки, очень скромным был человеком, застенчивым… Вот его мольберт любимый, олифа, чтобы холст покрывать. Много перьев. Пластов всегда если видел перо птицы, то поднимал и нёс в мастерскую. Тут и лебяжье есть, и журавлиное, и гусиное. Ещё кисти. О кистях разговор особый: они тут те самые, которыми он писал «Ужин тракториста». Вот этими, и вот эти белила использовал… А вот и подлинники. Большинство написано здесь, в этой самой мастерской. «Тагайские леса», «Кладут скирды», «На пахоте»… Мы в музее стараемся оставить всё, как было при жизни художника. Николай Николаевич, внук Пластова, многое делает, чтобы Прислониха оставалась уникальной землёй, где не ведутся работы по переустройству. Только всё равно немалое забывается. Например, недавно мы проводили исследование в 20 школах России, и оказалось, что лишь 1-2 школьника из школы помнят имя Пластова…
На крыше дома, вместо конька, я замечаю скворечник. Старый-престарый, вытянутой формы, но чувствуется, что обитаемый. Сработал его, оказывается, сам Аркадий Александрович. И каждую весну скворцы, возвращаясь на родину, наполняют свой маленький домик весёлыми взволнованными песнями. «Я люблю эту жизнь! – восклицал Пластов. – А когда из года в год видишь её… думаешь, что надо поведать об этом людям… Жизнь наша полна и богата, в ней так много потрясающе интересного, что даже обыкновенное будничное дело… приковывает внимание, потрясает душу». Вот и мы уезжали из гостеприимной Прислонихи потрясёнными. Хотелось поделиться увиденным. Хотелось побежать, как в детстве, по грунтовой дороге и упасть прямо в луговые цветы. Хотелось не забывать больше о красоте, которая рядом.
Но чем дальше оставалась позади Прислониха, чем быстрее бежали навстречу берёзы, тем тревожнее становилось на сердце. Совсем неподалёку от Прислонихи, в Языково, Пушкин собирал материалы о пугачёвском восстании. Это было как раз в ту пору, когда, по легенде, Александр Сергеевич посадил в языковском имении знаменитую ель, что жива и поныне. В литературной критике даже такой оборот есть специальный – «вокруг пушкинской ели». Но теперь о другом. Что мы привыкли считать историей традиционно? Ррассказ о войнах, восстаниях, бунтах, кровавых или паркетных сменах дворцовой власти. История России – это история войн и революций, как ни крути. Они хорошо разбиваются на параграфы, эти кровавые отрезки времени. Ну а коли что не так, то и поправить её можно, историческую-то правду. В Ульяновске, в одном из архивов, я обнаружил «Историю ВКП(б)» 1938 года выпуска. Школьный учебник. И там портреты красных командармов, к тому времени уже репрессированных, – с выколотыми, вырезанными аккуратно глазами. Не переиздавать же, и правда, выпущенный многомиллионным тиражом «Краткий курс»? Страшно было смотреть на обезображенные лица знаменоносцев ленинской гвардии, которые и сам умели рубить с плеча, – Якир, Егоров, Блюхер, Тухачевский…
Циркуль, мертвенно опустошающий глазницы, и кисть Пластова, передающая в «Портрете девушки» лёгкость и живость взгляда. А может ли быть, вдруг подумалось, история государства историей любви? историей ремёсел и промыслов? историей искусств? В конце концов – историей мира? Понимаю, наивно надеяться… Но вот я упомянул Пушкина, его исторические розыски. Вспомним «Капитанскую дочку». Тот момент, на мой взгляд в повести главный, когда генерал укутывает соломой яблони, уберегая их от холода. Может быть, осада впереди, может быть, зиму не пережить, а он думает про какое-то там дерево, что будет плодоносить весной…
Аркадий Пластов – певец мира, мирного труда, созидания, будничных – самых важных на свете – дел и забот. Мы вроде бы как привыкли к оглушительно ярким цветам и звукам. Но вглядимся в «Деревенский март»: разве может быть что-то радостнее и значимее синей проталины, и разве может быть что-то ярче, чем солнышко соломы на весеннем снегу? Нет, не дальше, а всё ближе и ближе к сердцу крошечная Прислониха, воспетая замечательным художником.
