«В чём смысл документального кино? Я часто думаю об этом, размышляю вместе с учениками. Ведь нельзя предлагать ученикам готовые ответы, важнее подводить их к двери, за которой что-то есть – загадка, тайна, нравственный рубеж, за которой есть возможность движения. И зрителя хорошо бы тоже к этой самой двери подвести».
Так начался наш разговор с выдающимся режиссёром-документалистом, автором замечательных фильмов и книг, лауреатом Государственной премии России, создателем и ведущим телепрограммы «Вчерашнее кино», членом киноакадемии «Ника» Дмитрием Алексеевичем Луньковым, любезно согласившимся поделиться своими раздумьями об искусстве и жизни.
– Дмитрий Алексеевич, такие ваши фильмы-свершения, памятные многим зрителям, как «Куриловские калачи», «Школа Алексея Артюхова», «Хроника хлебного поля», «Страница» (победитель Всесоюзного телефестиваля), «Земля Тургенева» – снимались специально для телевидения. У Вас наверняка есть свой взгляд на телевизионную документалистику?
– Это так. Слова Экзюпери про роскошь человеческого общения в полной мере применимы к телевидению. Я не сразу, не вдруг пришёл к этому, много искал, сомневался, поверял собственным опытом (я ведь в профессии – страшно сказать! – полвека), и вот пришёл к выводу, что телевидение придумано для личного духовного обогащения. Да, вот такая есть у меня формула. Духовное, душевное обогащение – это солнце телевидения, его центр, предназначение его наиглавнейшее. Посмотрев мой фильм «Городские – деревенские», режиссёр-документалист Герц Франк, автор пронзительных картин «Высший суд» и «Без легенд», сказал: «Я стал богаче на несколько жизней». Казалось бы, что за бравада? А он объясняет: «Просто познакомился через фильм с несколькими человеческими судьбами, заглянул в чьи-то глаза, значит – стал богаче». В этом смысл! В присоединённости, в том, что ты, снимая фильм, вселяешь в себя образы людей. И в зрителей вселяешь их.
Из чего состоит телевидение? Из информации, политики, просвещения, летописи бытия, коллизий жизни, перипетий любви, картин природы… Но всё это не уникально, поскольку представлено и в других сферах. Ну, например, информация. Есть же, кроме ТВ, газеты, журналы, Интернет, наконец. Или коллизии жизни. Они отражены в литературе, в романистике. То есть и они не уникальны для телевизионного мира. А уникально другое – человек напротив меня. Душа. Когда Боткин рисовал словесный портрет Диккенса, он особо отметил «все изгибы души отражающую мимику». Это и о фактуре героев документального кино сказано. Я, к примеру, всегда пытался угадывать эти самые «изгибы души» в лицах.
Только хорошее телевидение позволяет в длительном общении раскрывать перед собой и зрителем человека напротив меня. Вот оно, лицо героя документального фильма, пусть это будет, допустим, председатель колхоза Николай Кулешов. Я общался, помню, семнадцать часов с ним без перерыва, когда снимал фильм. Семнадцать часов! Он играл на гармошке, рассказывал о детстве, посвящал в тонкости председательской работы, заставлял меня мирить молодожёнов. И конечно – о войне. И лицо его становилось ближе, ближе, камера приближалась и приближалась. Целая жизнь прошла в его рассказе. И я тогда усомнился – понял ли до конца человека напротив меня, уловил ли в его судьбе нечто главное? Я представил вдруг этого человека интереснейшим романом, только ещё никем не написанным. Документальный кадр – это судьба и душа, без посредников, без внешней среды, которая, кстати, многое отнимает, без оценок и назойливых акцентов, без пресловутого «авторского видения». Просто – судьба и душа на светлом фоне. Акт длительного общения с постоянным приближением. Ты смотришь в глаза своему герою, а он смотрит – в твои. Вот он, человек напротив. Только тут всё и начинается…
Одна из студенток так выразила ощущение незамутнённости образов в моих работах: «Нет не только предметов внешней среды, но нет даже экрана…» О, это великая, кто понимает, похвала! То есть, нет барьера между героем и зрителем. И духовное обогащение возможно, мне кажется, только при этом условии. Иногда ведь огромные панорамы ничего не решают, а человеческое лицо крупным долгим планом – это всё. Никогда не забуду лица героинь из «Куриловских калачей»…
– Расскажите, если можно, чуть подробнее об этом фильме и о продолжении, снятом через столько лет. У меня спазмы к горлу подступили, когда я смотрел, как Вы вернулись в Куриловку, как говорили со своими героинями, словно бы сквозь время глядящими на Вас, как встречались с детьми тех, кого уже нет…
– Для меня и правда «Куриловские калачи» – фильм особенный. Снимался он в 1971 году, то есть ему уже больше сорока лет. Съёмки проходили в степном, продуваемом суховеями селе Куриловка, что на берегу речки Узень. Всё началось со старых, военной поры фотографий, с тех же самых лиц, с безмолвного разговора. Простые решения принимаются, бывает, ох как трудно. Но я принял тогда простое решение – поехать в Куриловку, попробовать найти людей, запечатлённых на фотографиях тридцатилетней давности, где отразились муки и бытие русской деревни в военное лихолетье… Так со съёмочной группой я оказался в Куриловке. И вот из многих и многих людей, из многих и многих людских образов я отобрал для фильма – десять. Но что это были за лица! Я всегда старался находить для кадра человека, в котором много изображения. Очень важный, не праздный вопрос: много или мало в человеке изображения? Заблуждение, что в документальном кино нет актёров. Конечно, есть! Только вместо грима – естественная фактура, вместо костюмов – повседневная одежда, вместо интерьеров – реальные дома, вместо профессионального лицедейства – интуитивный дар воспроизводить собою то, что пережито. Дар воспроизведения себя самого во времени. Вот рассказывает куриловская колхозница Клавдия Фёдоровна Шмагина. Она вспоминает о дне, когда проводила мужа на фронт. Отправляли новобранцев из Новоузенска, она отпросилась у бригадира, забралась в грузовик, «села в уголочке, поехала…» Помню, она так говорила: «Ну, мы там квартирку сняли, побыли немножечко, а тут постучали в окно, и он побёг… В двенадцать часов ночи их на станцию отправляли…» Понимаете, когда она вспоминала всё это, она была не со мной, не в настоящем, не перед камерой, а в прошлом. Она, кажется, даже стук этот разлучный, страшный в окно снова слышала. Или вот вспоминает Наталия Николаевна Бредихина о сыночке – маленьком Васеньке, которому раздобыла она где-то кусочек сахару, а он повертел его в руках, попробовал, и выбросил – не надо, говорит, соли. Соль-то видел, а сахару никогда… И у неё у самой, точно бы от соли, от горя, рот кривится… Это и есть интуитивный дар. Это и есть изображение в человеке. Ещё я называю это лента видения.
Режиссёр Алексей Габрилович, мой давний друг, автор фильмов «Кино нашего детства» и «Футбол нашего детства», любил повторять эту формулу – много или мало изображения в человеке. Так что существует такое явление – актёр документального фильма. И вот действительно запечатлелись они в памяти, лица куриловских женщин… А через тридцать лет, в новое время, я и правда вернулся в Куриловку, чтобы снять продолжение фильма. Встретил и Веру Николаевну Машкову, и Тамару Ефимовну Ильинову… И того самого Василия, который всё твердил, что не задалась судьба. Матери-то его на свете уж не было… Трудно это, возвращаться. Задумываешься о связи поколений – есть ли она? «Мы сейчас никому не нужны, и детям только для мешания…» Так вот сказала одна из героинь, Жданова, если не ошибаюсь. А на вопрос, кто же будет потом, после её поколения помнить о войне, всё-таки ответила: «Как кто? Дети!»
– В Ваших фильмах, выдержанных в разговорном духе, удивляет открытость героев, их готовность впустить зрителя в свой внутренний мир. Известен Вам какой-нибудь секрет общения?
– Как раскрыть героя – вопрос для документального телевизионного кино первостепенный. Опять позволю себе привести слова одного своего ученика. После наших разговоров о кино он выдал такое определение: «Чтобы раскрыть героя, нужно самому раскрыться перед ним». Этим всё сказано, всё объяснено. Нельзя равнодушному человеку снимать кино. Ничего не получится! Необходима искренняя заинтересованность. Ты должен убедить, удостоверить собеседника, во-первых, в своём подлинном, непрофессиональном, интересе к его личности, и, во-вторых, проявить известную осведомлённость в предмете, о котором пойдёт речь.
Вот она, наплывающая камера, ближе, ближе, и наступает момент, когда зритель занимает твоё место напротив человека, с которым ты говоришь. Зритель оказывается на месте режиссёра, и видит самую интересную картину в мире – изменяющееся лицо человека.
Однажды мы снимали фильм о Николае Вавилове. Снимали в Москве. Мне нужно было встретиться с учеником Николая Ивановича – известным академиком Николаем Дубининым, директором, между прочим, лаборатории генетики АН СССР. Ну, хочу начать беседу, а Николай Петрович всё поглядывает на часы. Заседание важное, мол, скоро. Ну, думаю, так дело не пойдёт, разговор формальным получится. И я говорю: «Николай Петрович! Что вы думаете о вавиловской триаде?» Он чуть оживляется. Где, спрашивает, вычитали про триаду и что, вообще, вы имеете в виду. А я: «Как что? Вся великая теория Вавилова основана на трёх вопросах: что растёт? как найти? каков генетический потенциал?» Импровизация чистой воды, моя выдумка! А Николай Петрович приободрился, увидел во мне, так сказать, единомышленника, один вопрос мне задал, другой, мы разговорились, и больше он уж на часы не поглядывал. Потрясающие вещи рассказал он тогда о генетике, о том, как отражается всё мироздание в крошечном гене… А фильм, между прочим, мы так и назвали – «Человек для человечества. История великой триады Вавилова». Триады, которой как бы и нет…
– Вы с тревогой говорите, что глубокое, живое документальное кино почти невозможно увидеть на сегодняшнем – исключительно коммерческо-развлекательном телевидении. Движение «Кинопроцесс», возглавляемое Вами, может хоть как-то повлиять на ситуацию?
– «Кинопроцесс» – это клуб любителей документального кино. Этот клуб объединяет самых разных людей, стремящихся не только смотреть, но и видеть, понимать законы киноязыка, независимо мыслить. Я стараюсь приносить яркие, сложные ленты, подводящие зрителей к той самой двери, о которой упомянул в начале. Я уверен, что она обязательно приоткроется перед ними. Помимо кинопросмотров, мы устраиваем презентации и творческие встречи с режиссёрами-документалистами. Смотрели и обсуждали, к примеру, фильм о детях войны, снятом режиссером Любовью Буриной, «Колыбельную с куклой» Георгия. Мигашева, «Сны об Альфионе» – фильм, повествующий о всемирно известном художнике-мультипликаторе Александре Алексееве, создателе метода «игольчатого экрана» в анимации… Хочу отметить фильм Марины Ивановой «Против течения» – о таланте человека противостоять пагубным условиям бытия.
А телевидение, к сожалению, редко даёт пищу для ума и сердца. И тут причина, быть может, ещё и в том, что исчезли с экранов телевизионные фильмы. Мы с Сергеем Муратовым часто обсуждали эту проблему. Муратов всегда повторял, что «телевидение без собственного кино недоразвито, оно недотелевидение…» Совершенно с этим согласен. Ведь во все времена документальное кино поднимало на телевидении да и в обществе нравственную планку, задавало интеллектуальный тон… Я всегда по этому поводу говорю: эффект аквариума. Телевидение без документального кино лишь то, что ты видишь в плоском изображении. Можно представить себе экран в виде аквариума, где ты видишь через стекло рыбок и камушки на дне. Но запускает руку в аквариум только документальное кино. Только оно может помочь почувствовать воду, поднять со дна ракушку. Потому что настоящая документалистика полна жизни. Это школа, которую нельзя утрачивать.
– Кстати, о школе. Вы много говорили о своих учениках. А кого из учителей могли бы вспомнить? Из школьных учителей?
– Мне вспоминается Андрей Варфоломеевич Куликов. Да. Учитель истории в нашей железнодорожной двадцать четвёртой школе в Энгельсе. Помню его таким: в кубанке, совсем простой, но умеющий донести что-то кроме учебника, какое-то личное знание. Казалось, он сам участвовал во всех этих средневековых битвах, походах, сам сочинял древние манускрипты… Это великое дело, когда учитель приносит старые книги, когда он заинтересовывает тебя лично… У Гончарова памятен такой персонаж – Леонтий Козлов, хранитель древностей. Он мёртвые языки делал живыми. Наш Андрей Варфоломеевич был таким же хранителем.
– Вы вот назвали Ивана Гончарова, классика русской литературы. А ведь у Вас есть целая подборка фильмов по русской классике. Думаю, сегодняшним учителям-словесникам «Земля Тургенева», «Мир Ясной Поляны» или «Читатель Пушкина» очень бы помогли и наверняка помогают в преподавании литературы.
– Сложное это дело – литературу преподавать. И очень важное. Я как-то поймал себя на том, что преподаю студентам кино как литературу. Это же нерасторжимые, взаимосвязанные вещи. Знаете, я однажды принялся перечитывать «Записки охотника» и ахнул. В новелле «Живые мощи» перед нами не старуха, а двадцати с небольшим девушка. В этом всё дело. Но это-то и пропускаешь, читая впопыхах, бегом, поверхностно. И в «Бежином луге» многое пропускаешь, и в загадочном рассказе «Стучит»… Поэтому я бы посоветовал учителям литературы настраивать ребят на перечитывание, на замедленное чтение. Это и в кино так. Сегодня впечатление одно, а завтра – другое. Да может быть у нас жизнь была бы светлее, если бы «Война и мир» Льва Толстого была прочитана людьми в России от и до. Это же книга о том, как сделать страну счастливой. Это же русская Библия!
Книга, она бесконечна. Она продолжается во времени и пространстве, даже когда закрыта. Меня коробит, внутренне обижает сегодня, когда почти уже привычно книгу называют пренебрежительно «книжкой». Не брошюру там какую-нибудь, а книгу. Нет уж, нельзя подменять этого прекрасного слова – книга.
Помню: послевоенные игры нашего окраинного детства. Ну, в «орлянку», к примеру, в чику, в пристеночек по-иному, когда нужно разбить столбик монет так, чтобы они перевернулись… И однажды я выиграл целую пригоршню монеток! Не скажу, что я был сыт в ту пору, но я поехал в центр города и купил три книжечки. До сих пор в памяти одна из них – маленький томик Тургенева, и на нём написано – «Лес», «Степь», «Певцы»…
И вот ещё что я думаю. Очень важно, насколько человек владеет родным языком. Русская литература учит нас тому, что богат человек настолько, насколько богат его язык. Слово – великая ценность.
Перечитывал Гончарова – какой могучий писатель!
– Помните, гончаровский Обломов боится глядеть на часы, боится времени – слишком быстро оно бежит…
– Быстро… Секундная стрелка не даёт человеку ни малейшей передышки. Всё напоминает ему главные вопросы: что сделал в этой жизни, чего не успел, был ли честен с собой и миром? В кино да и в жизни секунды, по-моему, важнее веков. Я всегда говорил ученикам, что снимать правду века неподъёмно сложно. Чтобы увидеть человека напротив себя, нужно начинать с правды секунды, с правды мгновения…
