Вы ведь меня точно дождетесь? — спросила я таксиста, когда мы затормозили у кладбищенского шлагбаума. — А то я могу запросто остаться тут, знаете.
Таксист приподнял на лоб гигантские в мире темные очки и слегка растерянно сказал, что он дождется, конечно. Я аккуратно закрыла дверь и пошла, вспарывая каблуками грунт дороги. Впервые одна. Четко печатала шаг.
Веселый служитель, профессионально сканируя мое лицо, вызвался помочь. Чем смогу, сказал он, доверительно моргая, — чем смогу, дамочка. Капелек накапать? Лопаточкой подсобить? Бровочку оформим?
Служитель, — сказала я, — подите прочь. Я вправду так сказала, и не потому что хамка, а просто вспомнила прекрасную историю о том, как у меня возникли какие-то сложные отношения с охранником в «рив гош», и вот в один день я в присутствии Ромки сказала полубасом «охранник, идите прочь», и как Ромка потом смеялся, и говорил, что я – роскошная истеричка, а потом купил мне огромный мохито.
Очень удобно на такси, всего тысяча рублей туда-сюда плюс подождать; пожалуй, так я и буду делать, чтобы не плюхать на первом автобусе долго-долго, через весь город. Ехали на такси, и вот эта дорога, продолжение Ново-Садовой, как она там называется, автомобилисты? Эта дорога очень красивая — горы, пригорки, лес. Вверху небо. Внизу — невидимая Волга, но она точно есть. Так красиво, красивое место, наверное, это дополнительно хорошо для кладбища, я пока не знаю.
Я пока ничего не знаю, Рома — мой первый личный покойник. Конечно, папа, конечно, бабушка, конечно, дедушка — но они, понимаете, они были покойниками семьи, а я была девочка. Вокруг суетились старшие родственники, все решали, все брали на себя, а я на себя не брала ничего.
Когда хоронили моего папу 22 года назад, его положили в могилу дедушки, временной интервал позволял. Я помню, как кто-то из женщин сказал сквозь слезы: ну вот и встретились два красивых мужика, папа и дедушка были красавцами, конечно. А больше я толком ничего не помню, всем занималась мама, тетка, они решали, когда ехать на кладбище, они выбирали рябину, чтобы посадить в изголовье, они таскали тряпки и резиновые перчатки, а дядька всегда клал у портретов сигареты, по две.
А тут был совсем мой, мой собственный покойник, и я к нему впервые шла одна. Я волновалась. Нашла быстро. Собрала охапками сухие напрочь розы, в несколько приемов отнесла в мусорный бак. Я узнала свои цветы, мне так показалось, что узнала – они были самыми темно-красными, почти черными. Я узнала лилии одной журналистки. Я узнала что-то милое и почти полевое другой журналистки. Я носила и носила, пока не избавилась совсем. Мертвый мальчик под мертвыми цветами — это уже слишком. Гвоздики повели себя лучше – частью были вполне свежи, и я по-новому декорировала холмик еловыми ветками и уцелевшими гвоздиками. Похвалила себя за проведенные работы. Положила сигареты. Купила Ромкины любимые – «парламент найт блю». Потрогала землю. Земля была сухая. Ромы нигде не было.
Села на землю. Я давно хотела сесть сесть на землю, с момента ожидания полиции у морга, но было как-то неудобно, смотрели люди, а мое сиденье на земле Ромка точно бы не назвал роскошной истерикой. А тут он бы не стал возражать. Села на землю. Отвлеченно подумала, что в полутора метрах под землей лежит мое любимое тело, невидимое, как давешняя Волга. Но оно точно есть. Потом вспомнила, как совсем недавно Рома вдруг заново и с подробностями стал мне рассказывать про выборы в Сызрани (2004 год), и как он там ежедневно садился в полевой микроавтобус и говорил: «мы поедем, мы помчимся, на тюленях, на оленях», а еще там была гостиница Чайка, и все Ромкины сотрудники называли ее исключительно «Чайка-пое…ка», и это, вероятно, было абсолютной ситуативной правдой.
Ко мне подошла нестарая женщина с ведром и тряпкой. Она прибиралась на хорошем, добротном мраморном памятнике с выбитым поясным портретом сурового на вид мужчины. Женщина смотрела на меня с любопытством. Я заметила, что на ней резиновые дырчатые тапочки, бывшие модными лет 30 назад. Женщина чуть склонилась, и стали видны веснушки через все лицо и шею, очень милые.
Могу вам чем-то помочь? – сказала она.
Я быстро встала и быстро ушла, маршевым шагом, попутно отряхивая шелк платья (сухая земля), которое платье так любил Ромка. Называл его «такое, гладкое». Темно-синее, я его покупала на новый год, впервые тогда надела. Простое, на лямках, по низу полоса органзы. Сейчас, когда я стала худая, платье сидит еще лучше, Ромка был бы доволен, он смог бы обнять меня двумя ладонями за талию и сразу повел бы куда-нибудь кормить.
Женщина в резиновых тапочках какое-то время следовала за мной, расплескивая из ведра. Покашляла, привлекая к себе внимание. Помочь, говорю, чем? – еще раз повторила, повышая голос, очевидно, подозревая во мне тугоухость.
Спасибо, нет, сказала я, собрав всю светскость.
Не спрашивайте меня, чем вы можете мне помочь. Вы ведь не хотите знать правды? Верните время назад и не продайте в тот воскресный вечер Ромке неизвестной природы бормотуху. Вот это будет неоценимая помощь, вот это будет счастье и миру мир. Вы качаете головой и говорите, что это невозможно. Я согласна. Но тогда что вы сможете сделать для меня? Принести еды? Бутылку вина? Пригласить на кофе?
Меня не волнует еда. С вином у меня сложные отношения. Для кофе я плохой компаньон. С детьми моими не надо сидеть, мне не нужно помогать убираться или что-то такое, прибивать карниз, я потеряла любимого человека, а не пылесос и не ремонтного рабочего. Не нужно стараться мне сделать, как лучше, только я смогу научить себя принять свою утрату. Только я смогу равномерно распределить ее по своим плечам, по спине, как грамотный турист туго набитый рюкзак, чтобы было возможно передвигаться. Мне правда жаль. Я хотела бы принять помощь. Но это так же невозможно, как откатить календарь до вечера 2 августа.
Подошла к таксисту. Он уже вовсю дружил с водителями автомобилей по соседству и не скучал.
А вы недолго, — сказал он удовлетворенно, — иногда бабы часами мотыляются, зла не хватает. Я быстрая, — сказала я, и вытряхнула из туфель сухую землю.
Тут же родители вели двух маленьких девочек навестить, наверное, бабушку или дедушку; девочки капризничали, папа взял их обеих на руки и немного покружил по кладбищенской стоянке. Девочки счастливо визжали, их платья взлетали, в светлых волосах распускалось солнце, и это была жизнь и воля, за которой я наблюдаю теперь из тюрьмы своего горя.
