Космический синтаксис: Бог — слово — человек

Что такое русский язык? – Седой профессор внимательно смотрит на аудиторию сквозь роговые очки и, после очень-очень содержательной паузы, в которой умещается, кажется, несколько томов лингвистической и просто человеческой мудрости, повторяет вопрос: – Так что же такое, по вашему мнению, русский язык?

Мы, пятикурсники, лепечем что-то в ответ невнятное, заученное, бессмысленное: система знаков, способ «коммуникации» и всё такое. «Коммуникации, – повторяет, качая головой и едва заметно улыбаясь, наш наставник. – Коммуникации…» И берёт в руки мелок, и подходит к доске, к простой тёмной доске, наскоро протёртой дежурными перед лекцией, и, тяжко опираясь на свою неизменную помощницу-палочку, пишет. Он пишет по ней медленно, как по скрижали, проговаривая вслух каждое слово.

А вы не думали, что русский язык – это добро, красота и вера?

Он так и записывает, в столбик, по-школьному, эти слова, причём каждое – с большой буквы:

Добро.

Красота.

Вера.

И мелок, от нажима, крошится в его немного дрожащей, как бы волнующейся, но очень твёрдой руке. После звонка, грузно ступая по февральскому снегу, уходит он по Заулошнова – невысокий, прихрамывающий, в тёмном пальто. Он пробирается уже затемно узенькой тропинкой меж сугробов – от старенького филфака, мимо деревянных, ещё не снесённых домиков, мимо заснеженного куста акации и покосившегося забора, непонятно что ограждающего. А на доске так и остаются написанные им слова, и никто из нас ещё долго не решается стереть их.

Так вёл свои занятия в Саратовском педагогическом институте Василий Семёнович Юрченко, один из самых глубоких и смелых лингвистов, автор замечательных лингво-философских очерков, которые уже оказали и ещё, я уверен, окажут огромное влияние на развитие науки о языке. На русское языкознание завтрашнего дня. В подтверждение приведу такие вот выверенные слова о его научной работе академика РАН Юрия Степанова: «Концепция B. C. Юрченко закладывает основы синтеза…современных лингвофилософских подходов».

В. С. Юрченко

Сам Василий Семёнович более чем скромно называл свои труды «записками», «дневниковыми записями», «частями рассыпанной монографии». Почему «рассыпанной»? Да потому что время от времени ему удавалось опубликовать ту или иную «часть» в виде брошюры. И появлялись малотиражные книжечки, с которыми даже из специалистов далеко не все были знакомы, не говоря уж о широком читателе. Василий Семёнович, лишённый каких бы то ни было амбиций, всё же с грустью писал в конце жизни: «Издания осуществляются на скромную зарплату провинциального профессора. Этим же объясняется их далекое от совершенства полиграфическое исполнение». Или вот его горькие слова о том, что хотелось бы просто «записать то, о чем думал много лет, и хоть как-то опубликовать». Хоть как-то… А ведь идеи Юрченко были и остаются событийно значимыми, они позволяют взглянуть на язык как на мыслящий универсум, как на живую, одухотворённую сущность, не разделять, а, напротив, объединять, синтезировать научные и религиозные знания о языке. То есть о мироустройстве. «Чем занимаюсь я? – задавался вопросом учёный, решаясь сформулировать стратегическую задачу своих научных разысканий. – Я пытаюсь, по мере своих сил и способностей, найти тот синтаксический каркас (фундамент), на котором существуют все (главнейшие) синтаксические явления». «Синтаксические» значило для учёного – жизненные, бытийные, духовные. Слово Божественно по своей природе, оно находится в самом центре духовной Вселенной, и фундамент не только синтаксиса, но и мироздания в целом неизменен: Бог – Слово – Человек.

Именно такой подзаголовок дал Василий Семёнович своему очередному лингво-философскому очерку в середине девяностых. А назвал работу так вот интригующе: «Космический синтаксис». Да, он же всегда читал курс «Синтаксиса», и слово это проговаривал как-то особенно, нараспев, с любовью в голосе: «Син-так-сис…» Такие синтаксические («скучнейшие», конечно же, для студентов всех времён и народов) понятия, как, допустим, «предикативность», становились в его устах чистой поэзией, наделялись философией, обретали драматичность бытия. Фортунатов и Шахматов переставали быть настенными «портретами в рамках», и подмигивали нам, улыбаясь. «Ведь предложение, – говорил Василий Семёнович, прохаживаясь по аудитории и опираясь на свой неизменный батожочек, – предложение разворачивается во времени и пространстве. Как и жизнь человека. Подлежащее, сказуемое и дополнение похожи на Пояс Ориона – три ярких звезды, опоясывающих небесного Охотника. Ярчайшее созвездие зимнего неба. Пояс Ориона расположен точно на небесном экваторе. Если посмотреть сейчас в окошко, то можно его увидеть. Золотое сечение времени… Знаете, с годами понимаешь, – вздыхал он, – что самое замечательное, но и самое грустное свойство минут и секунд – однолинейность и необратимость. Вы много раз в жизни будете пытаться эту закономерность нарушить. И всегда время будет вас побеждать. Но дело не во времени и не в пространстве, а в нравственности выбора. Язык учит нас нравственности, потому что в начале начал было слово. Понимаете, Слово…» На столь высокой, если не патетической, ноте Юрченко делал передышку, оглядывал нас, притихших, победоносно, и спрашивал: «Что, устали записывать?» И признавался: «Я что-то тоже…» И доставал из кармана коробочку с таблетками.

Помню, как радовался Василий Семёнович (хотя совершенно старался не показывать этого), когда подписывал новую книгу коллегам по педагогическому институту, где проработал, между прочим, больше сорока лет, когда вручал её студентам. Достался и мне «Космический синтаксис» в подарок, и я, конечно же, не подумал даже открывать её в ту пору. Разгоралась середина девяностых, на каждом углу полыхали разноцветным огнём крикливые обложки, детективная чепуха издавалась стотысячными тиражами, бросался в глаза длинноногий глянец, сулили неслыханные сенсации газетные шапки… До бледно-зелёной ли сброшюрированной тетрадочки с полуслепым, неровным, точно бы при свете керосиновой лампы набранным шрифтом? До измышлений ли старого профессора? И только гораздо позже, через годы, до меня, неразумного, словно эхо, начало доходить мало помалу значение лингвистических идей Василия Семёновича Юрченко, приоткрылась бездонная глубина его лингвистического космоса.

Кстати, в 2005 году, в Москве, через несколько лет после смерти учёного, его «единая» монография всё же была выпущена в свет. Называется она «Философия языка и философия языкознания». В предисловии выдающийся саратовский языковед О. Б. Сиротинина пишет: «Оригинальная монография В. С. Юрченко должна стать доступной широкому кругу лингвистов. Это важно сделать не только во имя памяти об одном из крупнейших учёных Саратова, но и ради будущего российской лингвистики». Проводятся и научные конференции, посвящённые памяти Юрченко. Его ученики упорно продолжают открывать в языке гармонические закономерности. Так что, хотя бы отчасти, справедливость относительно востребованности новаторских идей Василия Семёновича всё-таки восторжествовала. Но я хотел поразмышлять теперь немного о другом. Вдуматься только: в девяностые, когда не выплачивались зарплаты, когда молодые ребята вынуждены были становиться не студентами, а рядовыми бойцами уличных войн, когда высокое звание учителя и преподавателя втаптывали в грязь на каждом шагу, находились люди, остававшиеся верными своему призванию. Педагоги от Бога. Лекции Эмилии Петровной Кадькаловой (Э. П. Кадькалова, О. Ю. Авдевнина, В. В. Юрченко, жена учёного, очень многое сделали, чтобы монография Василия Семёновича увидела свет) были для нас настоящим кладезем мудрости, белоснежный свитер Валерия Золотых навсегда стал символом независимых шекспировских монологов, Наталия Тяпугина приводила с собой в аудиторию героев Островского и Чехова… Мы часто спрашиваем себя: где оно, Божье чудо? Ищем его, ждём, когда оно свершится. А чудо, оказывается, может быть и в повседневном, будничном самоотрешённом служении избранному делу…

Э. П. Кадькалова

В 2010-ом я подрабатывал в педагогическом. Помню, одно занятие, во вторую смену, зимой, заканчивалось особенно поздно, совсем уже затемно. Уставшие мои «ребятки» (студенты-пятикурсники, у которых житейских забот хватает) слушали мой рассказ о гоголевском «Втором томе» как-то особенно рассеянно. Я подошёл к окну и, конечно же, не увидел за синеющим оконным проёмом никакого Пояса Ориона. За тяжким накрапом мокрого снега едва узнавалась улица, на месте забора и стареньких домиков вымахал очередной «маркет», куст акации стал рекламным щитом. Мне что-то трудно было дышать в тот вечер, и я перевёл взгляд на аудиторию, и вдруг понял, что это – та самая, где читал свои блестящие лекции профессор Юрченко. И доска в ней – та самая. Я вздохнул полной грудью, сделал шаг к тёмному прямоугольнику педагогической скрижали, и отчётливо увидел (мне не показалось, нет!) давным-давно стёртые, но оставившие нестираемый, неизгладимый след на потрескавшейся матовой эмали буквы:

Добро.

Красота.

Вера.

Думаю, ясно, о чём и о ком говорили мы с моими ребятками всё оставшееся время семинара. Замечательный русский языковед, мыслитель, педагог Василий Семёнович Юрченко оставил наследие, которое не сотрётся временем.

PS Когда писался этот материал, не стало глубочайшего знатока русского языка, талантливейшего лингвиста, тонко чувствующего языковую ткань художественной материи, профессора факультета русской словесности Педагогического института СГУ, учителя милостью Божьей – Эмилии Петровны Кадькаловой. Светлая Вам память, Эмилия Петровна! Мы никогда не забудем про образ пушкинского дьячка, который не равнодушно «ответил» станционному смотрителю на его тревожный вопрос, а бережно «отвечал», оставляя усталому сердцу надежду.

 

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.