Нештатная ситуация

Хороший большой рейс, с двумя посадками – в Иркутске и Новосибирске, в Хабаровске сутки «на пересып», это всегда весело. Такие большие рейсы бортпроводниками ценятся, существует еще подобный – во Владивосток, там вообще отлично, можно купаться в Тихом океане, есть крабов в ресторане гостиницы, вкусные крабы, причем недорого. И еще морскую капусту с папоротником, девочки настоятельно требуют, чтобы ты попробовала дальневосточного салата, ты послушно жуешь темные веточки, привкус то ли йода, то ли марли. Ты впервые ходишь в ресторан самостоятельно, расплачиваешься лично заработанными деньгами, это приятно, в Тихом океане купаешься тоже впервые, величия момента не ценишь.

Но крабы во Владивостоке, а этот рейс — в Хабаровск, что тоже отлично. В Хабаровске Тихого океана нет, есть река Амур с высокими берегами, известными из песни, близкая граница с Китаем, двадцать километров. Еще в Хабаровске есть восстановленный памятник графу Муравьеву-Амурскому, через пятнадцать лет его нарисуют на пятитысячной купюре, ты радостно рассмеешься, сожмешь розоватую хрустящую бумажку.

В самолетном салоне пахнет привычно, металлом, остатками пассажирских куриных обедов и неопределенным чем-то еще, украденным воздухом? Экипаж борпроводников возглавляет Марина, номер первый, красивая надменная девушка лет двадцати пяти, с тобой в напарниках считает вилки-ложки крупноватая блондинка Катя, а третий номер – мальчик Стасик. Почему-то именем Стасик принято называть тараканов, «стасики ползают», поэтому каждый твой взгляд на Стасика сопровождается смехом, иногда хрюканьем. Стасик привык, показывает розовый язык и засыпает на откидном кресле, выставив длинные ноги в узкий проход. Марина неодобрительно цокает, слегка пинает Стасиков начищенный ботинок. Очередной раз протирает носовым платком, смоченном в спирте, бортовой микрофон, она очень брезглива.

— Не надоело тебе его мыть, — лениво спрашивает блондинка Катя, — скоро уже домой прилетим, она все дезинфекцию проводит… Упертая…

— А что я, должна эту грязь облизывать, что ли? – Марина возмущена. Барабанит пальцами по пластиковой бежевой обшивке. Она вообще странно взвинчена, вчера в Хабаровске отказалась ехать за копченым палтусом и прочими дарами моря. А ничего лучше копченого палтуса нет, всем известно. Сейчас посадка в Иркутске, там можно купить омуля в огромной банке, похожей на пулеметный диск. Омуля Марина тоже не хочет, она морщит курносый нос и говорит:

— Прямо не знаю, что вы носитесь с этим дурацким омулем. Он воняет ужасно, тухлятиной.

Катя даже подскакивает на месте, роняет пассажирские вилки, они оглушительно звенят, сталкиваясь с никелированной поверхностью кухонного стола:

— Омуль воняет? Да ты сумасшедшая! Он пахнет, это же омуль! Он должен так пахнуть, хороший рыбий запах…

Марина нарочито вздыхает, пристраивает микрофон на место, садится на свое кресло, смотрит в иллюминатор, потом на часы. У Марины японские часы на широком металлическом браслете, довольно массивные, на ее тонкой руке смотрятся неожиданно и прекрасно. Цифры тоже крупные, легко рассмотреть время: шестнадцать тридцать пять.

— Сядем через двадцать минут, — говорит она деловито, начальница, первый номер, — скоро буду объявлять посадку, и надо у экипажа забрать поднос с чашками. Катя, сходи.

Катя опять гремит вилками, злобно смотрит на Марину чуть узкими голубыми глазами. Откидывает волосы назад, светлые длинные волосы, еще больше осветленные с помощью немецкой краски Londacolor.

— И патлами здесь своими не тряси, не всем это нравится, — Марина поднимает подбородок и отворачивается.

Катя фыркает и стремительно уносится через первый салон к кабине экипажа. Белые волосы отскакивают от плеч, двигаются параллельно полу, опускаются снова. Марина смотрит на тебя, и четко произносит, без вопросительной интонации:

— А тебе не кажется, что Катька оборзела вконец!

Ты молчишь, не считаешь нужным встревать во внутренние разборки старослужащих.

Катя не возвращается слишком долго, ты подозреваешь, что она вообще никуда не пошла, а сидит в салоне, подсчитывает обиды, нанесенные ей за рейс первым номером, чтобы в красках описать подруге Гале. Галя очень, очень недолюбливает Марину, и поговорить об этом будет приятно. Тем временем самолет плавно снижается, ты привычно уже сглатываешь, нормализуя давление. Марина, отчитав мелодично в микрофон про спинки кресел, оставаться на местах, ремни и не курить, достает из сумочки зеркало и рассматривает свой гладкий лоб. Трогает его мизинцем. Длинный ноготь перламутрово блестит.

— У меня ведь нет морщин? – спрашивает.

— Нет, — честно отвечаешь ты, — какие морщины? Ты молодая же.

— Я молодая?! Я молодая?! Это ты молодая, восемнадцать лет! А мне двадцать семь! И ребенок в школу пойдет! В этом году! Молодая…

Просыпается Стасик и говорит удивленно:

— А какого черта мы на второй круг заходим, кто-нибудь мне скажет?

Вы с немолодой Мариной молчите. Хмуритесь непонимающе. Смотрите на Стасика. Он приникает к иллюминатору и продолжает:

— А теперь вот на третий…

Из первого салона появляется бортинженер и Катя. Бортинженер зачем-то берет с кухонного стола вилку, рассматривает ее подробно, кладет обратно, спокойно обращается к Марине:

— Сейчас берешь микрофон и говоришь следующее, я тебе вот записал: «уважаемые пассажиры, в связи с небольшими техническими неполадками лайнер вынужден совершить аварийную посадку, просьба пригнуться, опустить голову между колен, по возможности обмотав ее мягкой тканью». Потом с девчонками идешь по салонам, улыбаешься и накручиваешь им на головы тряпки и что угодно. Полотенца. Коврики. Детей пусть на руки. На вопросы не отвечать. Улыбаться и кивать головой. Оставаться в салонах. Я скажу, когда можно будет сесть и пристегнуться вам.

Вы молчите. Бортинженер слегка пожимает синим форменным плечом:

— Что-что, шасси не выпускается. Сейчас полетаем, горючее сожжем, будем садиться как-то. Командир встряхнет, попробует вытолкнуть. Пожарные машины едут уже. Без паники только. Сядем. Никуда не денемся.

Бортинженер подает Марине микрофон, Марина мелодично зачитывает пугающий текст, смотрит на часы. Шестнадцать сорок пять. Бортинженер проходит во второй салон, возвращается, идет в кабину. Это его профессия – чтобы шасси выпускалось в нужный момент. Он за это отвечает, головой, карьерой, свободой, всем.

Встаете, идете к пассажирам. Хватают за руки, задают вопросы. Женщины уже плачут, как быстро. Мужчины достают сигареты, этого нельзя, вежливо просите убрать. Лето, никаких тряпок в достаточном количестве нет, берете взаймы у запасливых лишние кофты, свитера, припасенные на случай холодов на борту. Проверяете ремни тщательно.

Вы с Мариной во втором салоне, Стасик с Катей – в первом. Марина очень бледная. Собранная. На нее приятно смотреть за работой, внимательный светлый взгляд, аккуратное классическое «каре», узкая юбка подчеркивает линии фигуры. Вот она присаживается на корточки, гладит смешного лысого младенца по голове. Вот придерживает пластмассовую коричневую чашку, поит навзрыд рыдающую женщину лет сорока. Гладит ее по прыгающему плечу. Ты смотришь, делаешь то же самое, учишься.

Тебе не очень страшно, потому что ты глупая. Не знаешь, что такое паника, как бывает опасна толпа, и что означает пожар в отдельно взятом салоне самолета. Ты улыбаешься, помогаешь разобраться с ремнем растерянному мужчине в очках, уверяешь девушку с круглыми от страха карими глазами, что все будет хорошо. Смеешься в ответ на предположение возбужденного подростка в клетчатой ковбойке, что самолет захвачен террористами.

Возвращается бортинженер. Он невозмутимо осматривает повязки на пассажирских головах, удовлетворенно кивает, велит вам с Мариной следовать за ним. Лично проверяет, пристегнулись ли, протягивает два мягких беленьких полотенца. Полотенца пахнут сладко. Обмотать голову. Опустить между колен.

— Где Катя? – спрашивает Марина, выглядывая из-под белой махровой ткани.

— Я их усадил уже, — бортинженер улыбается, хорошая улыбка, ровные крупные зубы.

— Ни пуха, ни пера, — разворачивается, проходит по обоим салонам в «крайний раз». И еще — в «самый крайний».

Марина вдруг скидывает полотенце с головы, смотрит на тебя пристально, ты тоже снимаешь полотенце, кладешь на колени. Марина говорит очень быстро:

— А знаешь, может, оно и лучше так. Может, и лучше. Я совершенно не представляю, что делать со своей жизнью. Ребенок у матери моей живет, в деревне, под Псковом. В школу идти – а куда я ее заберу, снимаю квартиру в Березе, да меня там и нет никогда. Сама понимаешь, то рейс, то что. Мужиков кругом полно, а толку. Всем я хороша, женщина-праздник. Только праздник заканчивается, они колесят на вахтовом автобусе по домам, по женам, по тещам, а я тащусь к себе, вино пить. У меня батарея пустых бутылок, выкинуть стыдно, соседи бдительно следят. Бутылку выпиваю, и могу уснуть. Утром просыпаюсь, или днем, или вечером. Собираюсь на работу, глажу утюгом юбку, отпариваю через марлевку. Завязываю нарядный бант на шее. Когда правильнее было бы – удавиться на этой синей ленте.

Марина переводит дыхание:

— Да что я, ерунду всякую. Дело-то в чем. Не в банте. Не в бутылках. Осипова я очень люблю, понимаешь? Знаешь Осипова? Второй пилот…

Ты не знаешь Осипова.

— Какая разница! — Марина крутит полотенце в руках.

Ты глотаешь, чтобы выровнять давление, Стасик бы подсказал, сколько кругов мы уже описали, ты этого отследить не умеешь, смотришь на Маринины часы, она все продолжает:

— Какая разница, Осипов – красавец! Герой! Мы с ним прошлую смену в Ленинград летали. Пошли в магазин. Там конфеты просто так продаются. Шоколадные. Он мне купил три килограмма. Три килограмма! Потому что я сказала, что дочка никогда не пробовала. Поймал такси, и мы прямо на такси поехали, отвезти ей эти конфеты. Восемь часов катались…

Марина роняет голову в колени, согласно собственным же рекомендациям закрывает затылок сцепленными в замок руками, скороговоркой бормочет снизу:

— А я ему такое сказала, такое сказала, говорю: что же ты загрустил, пилот? Сочиняешь, что будешь врать любимой жене по поводу промотанных денег? Придумай что-нибудь позабавнее, чтобы она повеселилась вволю! Ну, я же слышала, что он женат. Какая-то там очередная папина дочка. Он помолчал, потом говорит: моя жена недавно лежала в больнице. И все, ничего больше, я выспросила потом — ее сшибло машиной на перекрестке, авария, разворотило спину насквозь. Она умерла, и вообще это полгода назад было. Я не знала, откуда я могла знать. Он чуть ли не скрывал ото всех. Я испортила все. Испортила все.

Марина раскачивается, привязанная ремнем безопасности, ты не знаешь, что можно сказать, а что нельзя, ты глупая. Опыт не позволяет оценивать доверенную тебе ситуацию, сложить определенное мнение. Ты молчишь, осторожно дотрагиваешься до Марининой руки поверх темной аккуратной макушки, рука очень холодная. Гладкий перламутр маникюра. Марина хватает тебя за палец. Держит крепко. Не любишь посторонних прикосновений. Терпишь.

Думаешь вдруг, случись что, родители без тебя осиротеют. Ты одна, свет в окошке. Как-то понимаешь, что обязана оставаться в живых. Если от тебя будет что-то зависеть. Это впервые, раньше ты радостно считала, что никому ничего не должна.

Двигатели меняют частоту, уши закладывает, сейчас все произойдет, все и происходит – командиру удалось как-то толчком вытряхнуть упрямые шасси, самолет неловко, но без повреждений садится, катится, тормозит, останавливается. Действительно, пожарные машины. И скорая помощь. Как в кино.
Сосредотачиваешься на стрелках – семнадцать десять. Задержка рейса составила пятнадцать минут, что немало, разумеется – но не критично.

Обратно летите тем же бортом, без происшествий. Марина укладывает компактно три большие металлические банки с омулем, похожие на пулеметные диски. Катя необычно молчалива, Стасик спит, вытянув длинные ноги в узкий проход.

— А с омулем делают «селедку под шубой»? – спрашивает Марина, смотрит на Катю.

— Я делаю, — отвечает Катя, — и ничем таким он не пахнет… Вот увидишь.

— Увижу, — соглашается Марина, улыбается Кате. Через месяц она переведется в наземную службу, фиксированная двенадцатичасовая смена, заберет дочку от бабушки, и определит ее в первый класс школы в лётном поселке Береза.

Катя улыбается Марине. Она не будет обсуждать с подругой Галей ни обиды, нанесенные ей первым номером, ни сегодняшнюю нештатную ситуацию. Год спустя она выйдет замуж за авиационного диспетчера. Будет продолжать работать.

Ты смотришь на массивные Маринины часы и очень хочешь домой. Через пятнадцать лет ты засмеешься от радости узнавания, разглядывая розоватую пятитысячную купюру, памятник графу Муравьеву-Амурскому.