В Саратове, в русском филологическом мире, произошло знаковое научное событие. В издательстве «Саратовской государственной юридической академии» вышла в свет монография Ивана Пыркова «Гнездо над обрывом. Ритм, пространство и время в русской усадебной литературе XIX веке. И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. П. Чехов».
Книга уникальная. Не имея ничего общего с абсолютным большинством формально-отчётных, для галочки, изданий подобного рода, наполненных трафаретными мыслями, выражаемыми псевдонаучным языком, где главное – побольше бы терминов ,– работа Пыркова отличается новаторской дерзостью, оригинальностью построения и исследовательской глубиной. Нет, сильные научные книги, двигающие гуманитарную мысль вперёд, продолжают, хотя и редко, появляться. И сегодня случай как раз из этого замечательного ряда.
Не хочется пустых слов. Начнем с примера. С наглядного. Помните роман Ивана Гончарова «Обломов», а в нем главу «Сон Обломова»? И помните, как нас учили в школе? Обломовка – это символ лени, апатии, духовного умирания, был-де славный малый Илья Ильич, голубина душа, да пожрала его злая обломовщина. В сегодняшней, идущей в ногу с прогрессом, школе раскладка такая. Есть, как модно говорить, «диаманта», по ней и суди о главном герое: рождение – пробуждение интереса к жизни – обломовское воспитание – лень – сон – смерть.
И от Добролюбова до сегодняшнего учебника литературы – ничего особенного не меняется в понимании сути Обломова и обломовщины. А Пырков, причём деликатно, уважительно относясь к своим предшественникам-исследователям и исследователям-современникам, умудряется пересилить традиционный взгляд на вещи, доказать, что не случайно в той же Обломовке всё пронизано солнечным светом, не случайно время, по которому живет Обломов, предельно индивидуализировано и подходит под временную модель Стивена Хокинга, утверждающего, что время сегодня зависимо от того, кто его измеряет, то есть субъективно.
Да, называя обломовщину кодом национальной самоидентификации, говоря о том, что сравнение ветхого крыльца дома Обломова с колыбелью имеет сакральное значение, расшифровывая бабушкин сон в «Обрыве («Снег, а на снегу щепка») как инициалы Салтыкова-Щедрина, а Марка Волохова, в таком ключе, как отщепенца, находя потрясающую, еще никем в литературоведении не проводимую параллель между девятью «прощайте!» в «Обломове» и девятью «прощайте!» в Вишневом саде Чехова, утверждая, что Чехов – первый русский писатель пригорода, доказывая, что Чехова, Тургенева и Гончарова сближает этическая наполненность ритма их прозы (вдумайтесь: ритм и этос!), Иван Владимирович рискует, отчаянно рискует. Но это тот вдохновенный и столь редкий сегодня исследовательский риск, который отличал и отличает труды самых светлых и парадоксально мыслящих наших филологов: Алла Жук, Сергей Небольсин, Константин Шилов, Борис Зингерман, Игорь Золотусский,..
Мы привыкли видеть русскую усадьбу как фон, как проекцию арок и колоннад, но что за этими арками, что за этими колоннадами – задумываться уже не утруждаемся. Иван Владимирович – думает в процессе письма, не выдает заготовленные формуляры мысли, а размышляет вместе с нами, читателями. «Пьеса «Три сестры» – пишет Пырков – начинается с колонн, а далее Чебутыкин в одной из свои припевок упоминает тумбы: «Начинающаяся «за колоннами» пьеса завершается очередной, заполняющей пустоту, чебутыкинской припевкой («Тара… ра… бумбия… сижу на тумбе я…»), газетой в его руках, которой он неловко пытается отгородиться от реальности («Все равно! Все равно!»), да ольгиным драматическим: «Если бы знать, если бы знать!» И драматизм ситуации вовсе не в том, что колонны не выдерживают возложенного на них груза, рушатся под напором новых исторических реалий, а в том, что им и подпирать-то нечего, кроме пустоты, равнодушия и отчужденности, и их декоративная высота и мощь легко низводится жизнью до самого низа, до расхожей куплетной тумбы».
Грустно. Горьковато на душе. Это ведь песенка конца века – «Fin de siècle»…
Но атмосфера книги Пыркова в целом – солнечная, как бы зовущая в путешествие – по русской литературной усадьбе. Книга так и построена – как интересное, полное неожиданных встреч и открытий – путешествие. Во времени и пространстве. Реже автор предлагает идти по широким парковым дорожкам, чаще – по «боковым аллеям», по тенистым тропинкам. И если уж в это путешествие отправляться, то обязательно со школьниками, со студентами-первокурсниками, для которых каждый предстоящий шаг будет откровением.
Приведу для примера еще одну блестящую выдержку из книги Пыркова:
«Постепенно, через боль и стыд, через заскорузлые преграды равнодушия, но мы все-таки движемся к осознанию правоты Дмитрия Сергеевича Лихачева, еще в прошлом веке настаивавшего на том, что «пейзажи России должны быть учтены» и выдвинувшего универсальную не столько формулу даже, сколько программу действий, заложенную в простом, на первый взгляд, определении: «охраняемый пейзаж». Подумалось: как недалека, по календарному счету, эта нравственная форма от того времени, когда в порядке вещей было взрывать стены, например, Симонова монастыря, под которыми покоился прах великой Аксаковской Фамилии. И как далека – космически далека – вместе с тем. И все-таки нам, живущим в двадцать первом веке, еще только предстоит приблизиться к пониманию того, что «охраняемый пейзаж», – разумея под ним и Куликово Поле, и Бородино, «и заливные луга по Десне Новгорода Северского», как пишет Дмитрий Сергеевич, и Щелыково, и Берендеев лес, и Бабкино, куда Чехов позвал соседствовать «Тесака Ильича», то есть Левитана, и аксаковский дом в Абрамцево, где ради внучки Оленьки, симбирянки, вспомнился-не забылся и расцвел на все времена аленький цветочек, и Мелихово, и Спасское-Лутовиново, и Ясную Поляну, – эта не объект охраны, упрощенно говоря, а наша с вами охранная грамота. Оберег для наших детей и потомков. От Языковской усадьбы (с ее прудами рядышком пульсируют родники притулившейся к Карсунским лесам Прислонихи, где в мастерской народного художника Пластова сохранны не просто холсты, подрамники и тюбики с красками, а сам неброский колорит средней России), тянется незримая нить к священному для отечественной духовности Михайловскому».
Смысл книги И. В. Пыркова в том и состоит, чтобы сберечь эту бесценную ниточку, и подобные ей связи-скрепы сохранить для потомков.
Кристина Шишковская
