В день славянской письменности каждый человек, использующий русский язык в коммерческих целях, обязан сделать ему что-то хорошее. Языку. Написать оду. Воспеть в стихах. Почтительно сплясать торжественный танец. Выложить цветным стеклом тридцать три гигантские буквы в алфавитном порядке у подножия горы Эльбрус. Сделать стойку на голове, попеременно выкрикивая строки Пушкина, Лермонтова и Грибоедова. Вышить портрет Кирилла и Мефодия. Откопать берестяную грамоту, лучше две. Преклонить колени перед Брокгаузом и Ефроном, или вот еще можно перед Максимом Кронгаузом, без устали доказывающим, что язык имеет право меняться.
Наблюдая за таджиками, в больших количествах озеленяющих главную улицу города, я решила поговорить с ними о русском языке. Послушать, так сказать, мнение гостей родины о главном её достоянии. Идея показалась мне настолько прекрасной, что я не стала ждать никаких удобных моментов, а просто подошла к ближайшему таджику и откашлялась. Когда человек подобным образом откашливается, окружающим сразу ясно, что он готовится сказать короткую, взволнованную речь. Ближайший таджик оказался таджичкой. Женщина испуганно посмотрела на меня снизу вверх, потому что сидела на корточках и держа руки по локоть в земле. В русской земле, нарядно подумала я по теме, еще раз откашлялась и сказала, невольно используя интонации миссионера-евангелиста в каком-нибудь Индокитае: «Я – Наташа! Здравствуйте! Любите ли вы русский язык?»
Честное слово, я не добавила «как люблю его я». Несмотря на это, таджичка молчала, заметно нервничая. Её платье было традиционно раскрашено в синие, черные, белые и оранжевые всполохи. Штаны примерно так же. Галоши с войлочным подбоем оказались китайскими, с Троицкого рынка, они очень удобны для полевых работ. И вот этими галошами таджичка стала быстро переступать, пытаясь расположиться от меня как можно дальше. С собой она везла по чернозему обширную коробку с петуниями. Я поняла, что неправильно начала беседу и вообще овца.
«Говорите ли вы по-русски?» — ловко переформулировала, настигнув женщину в конце клумбы. Она побледнела – очень красиво на смуглой коже. Она становится такой, знаете, оливковой.
«По-русски, по-русски», — в отчаянии простонала таджичка, озираясь. Судя по тому, что озеленять главную улицу под присмотром десяти управляющих муниципальных предприятий могли только официальные таджики, бояться ей было вроде нечего (депортация, УФМС, всё такое). Но женщина определенно боялась. И к ней уже спешила, спешила на выручку молодая товарка!
«Чего надо», — роскошно спросила она. Я обрадовалась. «Меня зовут Наташа», — повторила глуповато. «И?» — молодая таджичка была настроена слегка агрессивно. «А вас?» — все-таки спросила я. «Лейла», — сказала молодая, подумав с минуту.
«Лейла! – обратилась я. – Понимаете, тут такое дело. У русского языка сегодня как бы день рождения. И я хочу сделать ему приятное».
«Кому приятное», — Лейла посмотрела с интересом.
«Языку», — сказала я, чувствуя, что разговор складывается как-то странно.
«Какому языку», — уточнила Лейла.
«Ну, русскому же, — я буквально поникла, — у него это самое. День рождения. Как бы».
Лейла подошла поближе. Кожа у нее была темная, а глаза – зеленые, интересно. Лейла смотрела на меня со смутной жалостью. Будто бы думала, как нелегко на свете живется людям с таким заметным дефектом ума. Вздохнула, сняла нитяные перчатки, и сказала: «Так ты чего хотела?»
«Расскажите, Лейла, любите ли вы русский язык?» — все-таки решила довести дело до хоть какого-то финала.
«Не знаю, — сказала Лейла, — думаю, что не люблю. – Помолчала. Продолжила с некоторым вызовом. — У меня муж русский был. Целых три года».
Будто бы это объясняло её нелюбовь. Типа, как можно любить русский язык после трех лет брака с русским мужем.
«Полное дерьмо, — неожиданно заключила Лейла, — я на стройке работала, а он меня обманывал всю дорогу. Болтал, что делает массаж богатым бабам, а сам только жрал и трахался за мои деньги».
Похоже, русский муж Лейлы был и вправду человеком сомнительных душевных качеств, но русскому он её выучил просто отлично. Максим Кронгауз был бы в восторге. «Русский язык на грани нервного срыва» — называлась его знаменитая книга.
«Жрал и трахался!» — гремела Лейла. В волнении она затоптала пару петуний.
Первая таджичка опасливо приблизилась. В руках она держала маленькую лопатку на манер саперной. Обменялась с подругой парой фраз на неизвестном мне языке.
Завершая безнадежную беседу, спросила: «Это фарси?», желая продемонстрировать широту кругозора.
«Забони точики, — усмехнулась молодая Лейла, — таджикский язык по-вашему. Забони фарси – иранский язык теперь».
«Ага», — кивнула я.
«Вы же, русские, отняли у таджика забони фарси», — Лейла сурово нахмурилась. Будто бы поднимет сейчас своих соотечественников на борьбу.
«Русские отняли?» — теперь понемногу отползать от женщин начала я.
«Конечно! Власть Советов, — сказала Лейла, — кириллицу ввели, арабскую вязь отняли. Неужели не знаете? Поражаюсь вашему невежеству».
«Это не я, — отреклась я, — не я отняла вязь. Мне самой нравятся ваши буковки. Такие милые, округлые».
Лейла махнула рукой. «Спасибо, — сказала я. – Пожалуй, пойду»
«Хайр», — сказала Лейла, отвернулась и натянула перчатки. Первая таджичка оказывала реанимационные мероприятия пострадавшим петуниям.
Таджикско-русский разговорник сказал, что «хайр» – значит «до свидания». А еще сказал, что «ба ман подаи гусфанд даркор не, занамро баргардонед» — значит «сам ты рогоносец! не нужна мне отара овец, жену верните».
В общем, день славянской письменности и культуры я отметила так себе. Но в забони точики продвинулась далее, чем за всю предыдущую жизнь.