Утром, когда я пришла на первую в жизни работу, мне было самых настоящих восемнадцать лет — без всяких там дамских штучек, да и дамских штучек я еще не знала. Папа пристроил меня бортпроводницею, это такие специальные девушки в самолетах, которые в советских фильмах навечно прикреплялись к тому или иному экипажу, а в реальном прошлом — считали вилки, чтобы не стащили алчные до вилок пассажиры, и дозировано распределяли место в единственном гигиеническом пакете для нужд желающих. Преувеличиваю, конечно, но девяностые годы были нищими, и пакет выдавали один на салон.
Я очень боялась первого дня труда. Проходя медкомиссию и всякие оформления, насмотрелась на прекрасных настоящих стюардесс, опытных красавиц с профильным образованием — ленинградским техническим летным училищем. Они были слепяще прекрасны в узких юбках, нежных блузках, с лихо вывязанными на гордых шеях шарфиками, украшенными логотипом Аэрофлота.
Форму надела и я, понравилась себе очень мало, а то и совсем не понравилась — какая-то упитанная комсомолка-доброволка, белый верх, синий низ, и много внимания уделила этому самому шарфу. Завязать его было делом непростым. Не вот там — набросить и того, затянуть петлей. Следовало с не присущим мне чувством прекрасного выстроить узел и тщательно закрепить его. Провозилась около двух часов, не преувеличиваю, а может быть, и больше. Что-то получилось. Похожее. Шарф на своем месте меня утешил. Часто в стрессовых ситуациях цепляешься за что-то мелкое. За соломинку или вот шарф.
Я появилась в офисе службы проводников: юбка измялась, рубашка запачкалась рукавом о какую-то сволочь, на подбородке сиял прыщ, и на лбу — тоже сиял, сердце колотилось где-то прямо в горле и я сглатывала его, сглатывала периодически. Подержалась немного за шарф. Подошла к круглой прозрачной стойке диспетчера, писклявым голосом доложила о прибытии себя. Диспетчер отметила и указала рукой, где надлежит быть.
Надлежало быть в кругу звезд авиаотряда — две Дивы, две яркие красавицы в идеально наглаженных формах, стройные бедра в темно-синем, высокие груди в распахнутых маняще отворотах блузок, и шарфы, шарфы. Мой тщательно налаженный бант был просто жалким узлом пионерского галстука троечницы Пупиркиной — по сравнению с их.
— А, девочка, — глядя пристально, опознала меня старшая из Див, — мне сказали, что какая-то новенькая будет…
— Да уж, — поддержала ее вторая, — ну просто как летать-то рейс? Непонятно, почему все на нас.
— Кто везет, — авторитетно сказала первая, — на том и везут.
— Точно, — вздохнула вторая, привстала с красного служебного диванчика и потянула меня за кончик шарфа, шарф сделал ласковое: шшшшш, и развязался совсем, повиснув унылой голубой тряпкой на шее с сердцем внутри.
— Ну, пошли, что ли, — скомандовала первая, — представляю, сколько сейчас на приеме жратвы провозимся… А я поспать полчасика хотела. Две ночи не спала, прикинь? С гадом этим…
Рейс был в Ташкент, и полагалась еда в сотейниках. Про гада я вскоре узнала все — он и вправду был большая сволочь.
Никуда я с ними не пойду, подумала я. Зарыдаю сейчас, подумала я. Папе пожалуюсь, подумала я. Да и вообще, нафиг мне работать, подумала я. Дрянь какая-то, не работа, подумала я, сняла шарф, скомкала его в кулаке и пошла за Дивами на летное поле.
Взойдя по трапу в самолетное пахучее нутро, я как-то неожиданно взбодрилась. Приостановилась. Правой рукой намотала на левое запястье шелковую повязку, завязала бантиком, вышло странно, но мне понравилось.
Дивы порассматривали меня со своей высоты красавиц, гадовых любовниц и профессионалов.
— Надо же, — новым голосом сказала первая, — первый раз вижу. Чтоб на руку. А неплохо. Смотрится стилем! Только в лимонад будет лезть, в пассажирские чашки.
— Главное, чтоб не в пилотские, — рассмеялась вторая; и я рассмеялась, наконец, тоже.