Васильевский остров, Тучков переулок.
Петербург поздней осенью: совсем не город-призрак, ярко подсвеченный огнями витрин, нарядных вывесок, перетягов, неоновых коробов и фонарей, стоящих прочно и неколебимых северным ветром. Ветер, родившийся далеко в Атлантике и прилетевший сюда от самой Гренландии через Европу, минуя скучные ее равнины и пологие холмы, ветер беснуется, срывает последние листья с веток, гремит оцинкованными табличками с названиями улиц, навзничь обрушивает выносные рекламные указатели, колотит в плотно закрытые окна питерских жителей, предпочитающих считать свой город мертвым с ноября по апрель.
Женщина, торопливо пересекающая темный двор пятиэтажного дома в Тучковом переулке, не находит возможным тратить время на такие глупости, как рассуждения на лирические темы, свободные пять-семь минут времени рациональнее употребить для планирования следующих часов жизни. Правда, всегда может возникнуть что-то непредвиденное, женщина отвечает на телефонный звонок, хмурится, ее черные брови стремятся к переносице, но не съезжаются окончательно.
— Да, помню, конечно, кошмарная старуха. Скончалась? Царствие небесное, по-моему, ей было лет сто. Девяносто два? Сойти с ума. Девяносто два. Да что ты говоришь?! Не удивительно, впрочем. Требуется ли помощь? Да, да. Конечно. Знаешь, у меня немного напряженно со временем, давай так поступим – ты подъезжай, и я тебе деньги передам. Адрес прежний. Жду.
Уже в подъезде, на ходу, вынимает ключи, расстегивает парку, подбитую мехом норки, распускает узел шелкового платка на шее, вдруг останавливается, стремительно набирает номер, номер занесен в память под цифрой «3», говорит, слегка улыбаясь стенке, выкрашенной в нежно-желтый:
— Привет, во-первых, ты вчера был неотразим в дебатах. Да, да. Да! Во-вторых, сейчас Валька звонил – ну, Валька, помнишь, мой сосед, учился в Техноложке, так вот он сказал, что старуха Корс умерла. Вчера. Точнее, умерла она, похоже, давно, а обнаружили — вчера. Дверь ломали, с участковым, слесарем и свидетелями. Представь себе, сколько удовольствия получили все участники, бррр… она весила двести кило, упокой господь ее душу. Как это — кто, ты знаешь старуху Корс, прекрасно знаешь, такая маленькая, жирная, похожая на мопса…
Вставляет одновременно два ключа в две замочные скважины, чуть нажимает коленом – у каждой вещи есть свои личные особенности, вот её дверь не откроется без нажатия коленом.
Заканчивай разговор, милая, кидай сумку на черный кованый столик в прихожей, снимай обувь, кошмарно устали ноги, не забудь включить телевизор, обычно в вечерних новостях показывают твоего старинного приятеля, доброго друга, видного политического деятеля, и можно будет хорошенько рассмотреть тот самый итальянский пиджак, о котором вы говорили вчера.
Больница св. Ксении петербургской.
Вода замерзает на глазах – только что ветер бурно волновал темную поверхность лужи, а сейчас свободной ото льда оставалось всего одна четверть, в самой середине. Нашариваю камень, небольшой осколок кирпича, разношу вдребезги ледовое поле, осколки изящно образовывают некоторый орнамент. При известном желании в нем можно разглядеть узор Пенроуза – узор, собранный из многоугольных плиток, способный замостить бесконечную плоскость.
— Ты почему на улице? – спрашивает Борька.
Когда мы познакомились, я долго придумывала, как можно называть мужчину с именем Борис. Это же невозможно, Борис! По истечении времени остановилась на Борьке, как наиболее безобидном варианте. Вдобавок, такое уменьшительное сокращение ему не подходит абсолютно: Борька велик ростом, довольно широк в кости и теперь грозный начальник; я повторяла «Борька-Борька», моя коллега же, увидев его впервые, сказала: «не Борька, блин, а Борище».
— Сижу вот, — отвечаю. – Жду вот.
— То есть, там еще и очередь? – Борька подходит ближе и дергает меня за пояс пальто. До сих пор завязываю пояса узлом как на пионерском галстуке, какое-то наваждение. Старомодное притом.
Холодно. Швы между ледяными мозаиками становятся все уже, все призрачнее, и при известном желании можно отрицать недавнее существование здесь любого узора.
— Очередь, да.
Из грубо выкрашенных дверей больницы выпрыгивает маленькая сухая женщина, ее светлый плащ ниспадает с плеч и собрал уже достаточно грязи с пола и с крыльца тоже. Женщина быстро-быстро кричит мне, раздувая острые ноздри:
— Вы следующая! Я вас запомнила! Ваше синее пальто!
Борька морщится, я скидываю его пальцы со своего пояса, зацепившись взглядом за обручальное кольцо, чувствую растущее раздражение. Захотелось упереть руки в бок, раскрыть рот и проорать в его гладковыбритое лицо: «Ах, не нравится тебе?! Ах, посмотрите, какие мы нежные!». Захотелось снять руки с боков, поместить на его гладковыбритое лицо, поднажать, вонзая ногти в теплую кожу, и провести с усилием вниз, раздирая плоть. Но нет времени.
На моем пальце обручальное кольцо-близнец, Борька — мой муж. И — да, мужьям тоже хочется иногда исцарапать лицо, особенно когда это лицо твоего предательства. Хотя о чем это я, у моего предательства совсем другое лицо.
Тяжелая дверь немедленно закрывается за мной, прищемив кусок пояса, я рву его, трещат синие нитки, а ведь все начиналось так хорошо, но игра не доведет до добра – открыть пианино, не нажимать клавиш, просто прочесть, учитывая восклицательный знак.
Эстония, озеро Пюхаярве.
Впервые мы получали ключи от номера в той прелестной гостинице хорошим днем лета – из таких, когда хочется вдохнуть теплого воздуха и придумать себе новый мир.
Поселение, стилизованное под настоящий эстонский хутор – срубовые домики с этими их смешными крышами, низкая изгородь, колодец-журавель, синий указатель «Tartu – 45 km», скирды сена и лошадь гуляла, изредка вскидывая светло-серую морду. Я заметила, что через время к ней присоединилась еще одна лошадь, и тоже серая. Какой-то мышиный окрас, сказала я, Ушаков оглянулся и подмигнул мне. В шляпе и полосатых брюках он выглядел каким-то сумасшедшим пирожником, учитывая еще и пиджак с полосами другого цвета и шейный платок. Кто сейчас носит шейный платок? К двум лошадям добавилась третья, она издала радостное ржание, и рядом немедленно появилась четвертая и пятая. Мальчишка лет двенадцати поправлял янтарно-желтые бревна невысокой ограды, что-то обстругивал, рядом лежал большой моток проволоки, похожий на воронье гнездо.
Я переставляла ноги со сдержанной аккуратностью, потому что с недавних пор кости мне превратились в разновидность желе, и я боялась растечься горячей пористой массой – да вот хоть тут, на высоких ступенях милой гостиницы, стилизованной под хутор, по-эстонски -mõis . Мыза. Светлая трава, темные сосны. Ушаков, мой неожиданный любовник. Я покраснела, начиная со щек.
Мы познакомились несколько месяцев назад, на открытии выставки гончарного искусства – одна девушка создавала прекрасные работы, слегка безумные, но неподражаемые, потом она заболела, потом она умерла, и состоялась такая печальная выставка. Ее жених, рослый парень, не мог сдержать слез, приглашая гостей ознакомиться с экспозицией, мало-помалу заплакали все – ну как тут не плакать, когда молодое, талантливое и востребованное умирает, и даже не родился ребенок, и так много было планов, проектов, и ничего не сделаешь. Малодушная, пожалела, что согласилась пойти – Борьке надо было по работе, а я сбоку припека, топталась на каблуках. Разглядывала причудливые скульптурные композиции, посуду — кофейники с четырьмя высокими носиками, чашки, из которых нельзя было пить, зато красивые, такие красивые, расписанные ломаными линиями разных цветов и буквами разных алфавитов.
Помимо всего прочего, та девушка всерьез занималась ландшафтным дизайном, состояла младшим компаньоном в Борькиной форме с постмодернистским названием «Пятьдесят елок». Старший компаньон финансово поддерживал открытие выставки, говорил слова – вслед за безутешным женихом, который отошел к белому роялю и заиграл «Траурное шествие» Листа. Волосы жениха взлетали при каждом аккорде. Старший компаньон оглянулся и нерешительно продолжил речь под музыку, это был мужчина среднего роста, с пепельными волосами как у куклы, фамилия Ушаков, он подошел ко мне и сказал: «Слушайте, это вы – жена Бориса?», они были давно знакомы, сто лет участвовали в тендерах, кастингах и черт-те чем еще. И я сказала: да.
Отлично, сказал он, давайте сейчас же пойдем и выпьем, я сделал все, что мог, и могу уже уйти.
Надо Борьке сообщать, сказала я и закрутила головой.
Конечно, сказал Ушаков, сообщить Борьке. Познакомьтесь, моя жена.
Подошла Нина, безупречная в черном плюс шляпка.
Девочки звонили, сказала она, обойдясь без приветствия. Звонили девочки, у них отменили театр на сегодня, и надо спешить.
Я не могу уйти так рано, вдруг возразил Ушаков, это неудобно, поезжай одна.
Конечно, кивнула она и улыбнулась мне. Ее походка выглядела придуманной, а кудри – сделанными искусственно, хоть завивались от природы.
А вообще, я к ней пристрастна, конечно.
— Рад Вас видеть снова, господин Ушаков, — сказал портье по-русски. Акцента почти не было, что удивило – портье выглядел молодым, родившимся буквально на развалинах Советского Союза, и зачем бы ему учить русский. Рядом вертелась горничная, девушка с волосами цвета яичного желтка. Глаза ее имели неестественный разрез из-за слишком тугого плетения кос.
— Благодарю, Томас, — Ушаков спокойно кивнул, — Лина.
Горничная заулыбалась и принялась болтать по-эстонски, на ее висках двигались тонкие кровеносные сосуды под белой кожей, Ушаков отвечал, они смеялись. Светлые занавески на квадратных окнах были убраны грубо плетеными шнурами, солнце ровно освещало стену, отделанную деревом; тут же канцелярскими кнопками прикреплены объявления, чьи-то фотографии, записки. Одна была на русском: «Автоматы!!!», именно так, с тремя восклицательными знаками. Кому в смирном эстонском городе понадобилось оружие, да еще столь интенсивно; впрочем, речь могла идти об автоматах с газированной водой или чем-то таком, даже скорее всего.
— Ты был здесь раньше? – сказала я.
Ответа дожидаться не стала, ведь вопрос его и не требовал, на самом деле я хотела спросить: с кем ты сюда приезжал? С Ниной и девочками, Нина беседовала с портье Томасом о качестве местных молочных продуктов, девочки брали уроки верховой езды, а ты раскрыл ноутбук, работал, смотрел в потолок и думал обо мне. Или не смотрел. Или не думал.
Ушаков наморщил лоб и обернулся на портье, скорее всего, улучит момент и проведет с ним беседу, как следует приветствовать постоянных клиентов, когда они прибывают с новыми спутницами. Ну что же, ну что же…
Комната оказалось небольшой, в поперечном разрезе имела форму не прямоугольника, а трапеции – скошенный потолок. Мы тогда закрыли дверь и не открывали долго, ванная примыкала, в какой-то момент я стояла под душем, а Ушаков сидел на полу, не отнимая руки от моего мокрого бедра, просто гладил.
Невероятной какой-то красоты было постельное белье – затканное переплетающимися колосьями, я водила пальцем по бледно-желтым стеблям, уткнувшись лбом Ушакову в плечо, звучит претенциозно и пафосно, но в такие редкие мгновения действительно понимаешь, что в твоей жизни есть некоторый смысл и еще будут хорошие дни.
Нина позвонила следующим утром и сказала, что у девочек ветрянка. Телефон Ушакова как-то так нелепо устроен, что я слышала ее слова, каждое: «По крайней мере, теперь ясны причины жара и лихорадки… Высыпаний пока немного, но они появляются ежеминутно… Смазываю зеленкой, жидкостью кастеллани… Сижу, держу им руки, чтобы не расчесывали… Останутся отметины, оспины – это никуда не годится!..».
Покидала вещи в сумку, было стыдно. Ушаков ровно произнес:
— Сейчас позавтракаем, и поедем.
Быстро закивала в ответ, никаких коней на лужке не гуляло, а на завтрак подали коктейль-салат из продуктов моря. Как ни странно, я ела, даже и с удовольствием, кофе был выше всяких похвал, и сливки.
Тогда у моего обмана появились еще лица – детские, перемазанные зеленкой и жидкостью кастеллани. Выходили из гостиницы, я споткнулась и упала, руками в траву и иглы – сосны же кругом. Ушаков помог подняться, снял пальцами древесный мусор и еще какую-то шелуху, я вдруг обеими руками уцепилась за его локоть, а губами обняла запястье, прямо мне в рот стучал его пульс, а в кулаке я сжимала шишку – подобрала зачем-то шишку.
— Давай останемся, давай останемся еще ненадолго, — попросила, — на час, можно? На полчаса.
— Надо ехать, — ответил он.
— Хорошо, — обманула я. – Знаешь, в язычестве шишка являлась символом плодородия, а бога Диониса сопровождали прислужницы-вакханки с деревянными жезлами, увенчанными шишками.
— Представляю себе этих прислужниц, — чуть улыбнулся. — Вакханка – звучит многообещающе. Всё, едем.
И мы поехали. Подъезжали к Петербургу, Ушаков спешил, неловко вписался в поворот, нас занесло на обочину, удар о придорожный столб был несильный, но я потеряла сознание, наверное. На мгновение. Но скорее всего, мне это показалось, или я просто хотела потерять сознание, чтобы отвлечься. Открыла глаза, Ушаков сокрушенно разглядывал повреждения кузова, на его водительском месте надрывался телефон, дисплей сообщал, что звонит Нина, по локоть в зеленке. Поискала в кармане шишку, подбросила на ладони.
!!!!