Христос обязательно воскреснет

Она называет себя Аней. Смуглое лицо с коричневым обветренным румянцем, нездешний разрез черных глаз и некоторый акцент дают понять, что Аней ее не зовут, а зовут как-нибудь иначе, красивым именем Аннагуль, например. Но пусть будет Аня, кому какая разница.

Борис Кустодиев, Христосование

Аня занимает свой нищенский пост около храма рано утром. Если это зима, то чуть позже, чем рано утром — все равно темно, в темноте никто не подает, страшно вынимать кошелек и трясти мелочью, шуршать купюрами.

Для личного обогрева Аня держит в кармане миниатюрную бутылку водки и надевает много разной одежды, слоями: вот мужская майка-алкоголичка, вот вторая мужская майка — с недлинными рукавами, вот фуфайка из хлопка, вот полушерстяной жилет, а это — пиджак. Отличный пиджак, тонкая полоска по темно-синему. Раньше он принадлежал настоящему оперному певцу, вот кто был настоящий мужчина! Когда ему поклонники преподносили подарки, всегда наливал Ане хорошего коньяка, и всегда её кормил. А как он пел! Мощью звука волосы шевелились на голове, а у состоятельных прохожих колыхались в ушах серьги и слетали шляпки.

У Ани тоже есть шляпка, даже с вуалью (почти целой). И шейный платок, и абрикосового цвета пальто, хорошее пальто, подарок невестки (Эва-Лотта) из Вильнюса. Анин сын живет в Вильнюсе, это столица государства Литва. Он туда поехал не оборванцем, Аня его хорошо снарядила — купила полмашины. Половину автомобиля. Как это половину, а вот так, продала комнату и дала денег, целых пятьсот тысяч рублей, хватило на половину какого-то такого автомобиля, большого и с фонарем на крыше. И пусть кто-нибудь скажет, что она плохая мать. От плохих матерей сыновья не уезжают в новую заграничную жизнь на больших автомобилях.

Нет, в блинную она не пойдет. Их гоняют из этой блинной, даром, что за углом. Это все из-за Цыгана, потому что у него в одежде живут блохи. Цыган, может, сам и не виноват. Просто ночует на чердаке, там свалены старые вещи, бывшая мягкая мебель, кресла и гнилой диван, вот и прыгают блохи. Он, как церевна-лебедь, махнет рукой, а блохи резво скачут по блинной, и это не всем нравится.

Но блин она съест, и два съест. Лучше с сыром и ветчиной, или с курицей, она не постится. Аня снимает нитяные рабочие перчатки, обрезанные на манер митенок, ее пальцы, худые и тоже коричневые, слегка дрожат. Серые ногти идеальной формы без всяких маникюров — так бывает, природа заботится. Она поправляет платок на худой шее, завязанный плоским бантом. Абрикосового цвета пальто испещрено заплатками. Некоторые заплатки не пришиты банальной ниткой, а держатся на металлических скрепках. Судя по всему, пальто достигло почтенного возраста и может скоропостижно скончаться.

Ест аккуратно, очень быстро. Нет, Аня не голодает, никогда не голодала, с тех пор как получила постоянную «вписку» у храма. С этим помогла одна добрая женщина, сейчас она умерла. Вот как получилось — всю жизнь посвятила людям, а умерла одна, и ее нашли только через месяц, когда стаял снег. Большой вопрос, как она вообще оказалась в том коттеджном поселке, далеко за городом, платформа Старосемейкино. Говорили, что искала вроде бы своего брата, поехала по зову крови, бродила вдоль чужих заборов и окон бойницами. И брат-то её нашелся, и действительно в том поселке, это уже потом выяснилось. На хорошей должности — работал зимним сторожем, с проживанием и оплаченной едой. И сейчас работает, в ста, может быть, метрах от того места, где замерзла его сестра, добрая женщина.

Много горя. Одно время Аня жила в больничном подвале — ну, одна старая больница, там удобно открывалось окошко в подвал, и рядом находился пищеблок, всегда можно было найти съестное. Больные, они мало едят, и целые булки выкидывают, целые котлеты. Тогда у Ани вся компания кормилась — и Ванда с пятью детьми, и Надя, хоть Надя — очень богатая, у нее целая квартира на проспекте Масленникова, но там же невозможно находиться, так как Надин муж сдает комнаты на часы для местных любовников и еще черт знает чего. У чавелы Зои тоже есть квартира, и Галкина семья владеет домом; да ведь и сама Аня без крыши всего пятый год.

Потом в больнице затеяли ремонт, это называется — модернизация здравоохранения. Аня поселилась в детском саду, пришлось платить охраннику (щедро); в детском саду чем было неудобно — приходилось выметаться в шесть утра, а возвращаться после восьми вечера, потому что то дети, то уборщицы, то сами воспитатели напьются и танцуют энергичные танцы. И постоянно пахнет вермишелевым супом. Аня морщится.

Вермишелевый суп она когда-то варила своему младенцу. Еще до всех событий — до бегства из Баку, до развода с мужем, в результате которого она с сыном оказалась в комнате площадью пятнадцать квадратов, даже и шкафом не перегородишь. Аня в шутку сделала перегородку из пустых бутылок, что не брали в пунктах приема стеклотары. Сын не одобрил, он уже тогда планировал переехать к отцу, наверное. Переехал, и был суд. На суд Аня боялась идти, и немного выпила, чисто для храбрости. Родительских прав её лишили на первом же заседании. Через десять лет она продала комнату и отнесла сыну деньги в большом конверте из-под виниловой пластинки певицы Марыли Родович. Так впервые оказалась на улице, на холодной улице русского города. Чужого города.

Аня смеется. Её бывший муж женился вторично очень удачно, на взрослой женщине, бывшей комсомольской активистке, заводской начальнице. Сейчас это называется: топ-менеджер, а тогда она просто была страшно богатая; она и сейчас богатая. Аня знает. Она следит за ходом событий.

Это муж вывез ее в Самару, он был отсюда родом, в Самаре имел дальних родственников, чуть не танцоров балета. Она не хотела ехать. В Баку по-любому лучше, и всегда тепло. Но муж талдычил: едем-едем. Вот и приехали. Какой же тогда был год? Аня задумывается. Девяносто первый, вот какой. В Самаре ждали пустые магазины и талоны на макаронные изделия. Гражданство у мужа было российское, и сын получил российский паспорт, а у Ани осталось — азербайджанское, а сейчас она вообще не-гражданин. Аня неожиданно смеется.

Сына не видела давно. Но тут ее научили такой штуке! Оказывается, сейчас принято заводить страничку в интернете и там держать фотографии, свои и семьи. Она нашла страничку своего сына. Красивый мальчик. Похож на своего деда, Навруса, но волос светлый. Так вот, двое детей уже там, две девочки. Как зовут, Аня не очень поняла, сын все писал на иностранном языке. На литовском, что ли? И чем занимается, тоже не совсем ясно, но выглядит прилично, костюм, галстук, редко — джинсы.

Месяцев восемь жила у Анонимных алкоголиков — хорошие ребята, для своих собраний арендуют флигелек, Аня его убирала (чисто) и могла ночевать. Но потом поссорилась с алкоголиками, не хочется об этом говорить, все-таки самые злые существа — это бабы, настоящие змеюки. Даром, что осознали свою зависимость от алкоголя.

В Баку она училась на учительницу музыки. Аня шевелит красивыми пальцами. Ногти идеальной формы. Наверное, и сейчас бы вспомнила пьесу-другую. Найти работу женщине без российского гражданства «преподавателем по классу рояля» — невозможно. Она пробовала. И гувернанткой ее видеть не захотели зажиточные родители юных пианистов. Дворник, уборщица, разнорабочая на стройке, фасовщица сельди. Фасовщица сельди — блатная должность, требуется санитарная книжка, которую не получишь без других документов. Но Аню устроили, и полтора чудесных года она кромсала селедку, укладывала в пластиковые корытца, декорировала лимоном и красным болгарским перцем. Сытно и нехлопонтно.

И да, еще один блин она съест с удовольствием. Но лучше попросить на вынос, чтобы упаковали. Тогда она плотно поужинает. На прошлой неделе переехала на новое место — стало тепло, и можно осваивать неотапливаемые помещения. Заброшенный дом в центре, жильцы съехали, оставили кучу мебели, кровать, стол, шкаф с посудой — всё. Только вот отопления нет, потому что приготовились сносить. И воды нет, но это решаемо (колонка). Рядом ширится стройка, разъезжает подъемный кран. Но пока дом стоит, и Аня поживет. А потом посмотрим.

Аня торопится. Сегодня будут отпевать, надо успеть. Родственники покойного всегда хорошо кидают, могут и сто рублей, и пятьсот. Тут важно выглядеть смиренно, символизировать своим видом вечный покой и даже благодать. Будто бы умирать — нестрашно, нет липкого ужаса, боли и борьбы за глоток воздуха, а кругом благодать и райские кущи. Крашеные яйца, куличи, запечённый окорок и вышитые салфетки. И Христос обязательно воскреснет.

Павел Филонов, Пасха