…Один красноармеец, горюя по своему верному другу, по своему боевому Сивке Бурке, прошедшему с ним вместе и огонь, и воду, и медь, но согнувшемуся под тяжестью дней и годов, записал карандашом в походном дневнике:
И сабля не брала его,
И пуля не брала его,
Но время село на него,
И не осталось ничего…
Даже не знаю, почему, но захотел рассказать о человеке, умевшем не замечать время или, наоборот, чувствовать его необратимый круговой ход особенно остро. Наверное, в каждом городе есть такой. И в Саратове был. И звали его Шарманщик. В любую погоду, в дождь и в жару, в метель и листопад он приходил к десяти часам на место своей каждодневной работы и заводил изогнутой чёрной ручкой старый патефон. Располагался он прямо на улице, под сенью разросшегося тополя, неподалёку от входа в оптовый рынок, который саратовцы называют чаще просто – «Копейкой».
Тут необходим маленький отступ, чтобы объяснить, что относительно дешёвая «оптовка», любимая горожанами за непосредственность, так сказать, торгового процесса, да ещё, конечно же, за щадящие цены (отсюда и народное название), находится в здании заброшенного завода – с высокой крышей, гулким эхо, останками цеховой арматуры и голубями в серых, с синим отливом спецовках. «Копейку» особенно любят люди постарше, ведь там, в её бесконечных коридорах-лабиринтах, можно найти очереди, можно познакомиться с городскими слухами, а то и вовсе счастливо заплутаться, как бы оказавшись вдруг в прошлом. «Сегодня тушёнку дают»; «почём зефир брали?»; «на следующей неделе дешёвые куры выбросят»… Мне понять и прочувствовать подобные речевые обороты уже сложновато, поскольку что их выбрасывать-то, если они и так на каждом прилавке лежат? Однако тут психология, видимо, своя: люди не хотят терять наработанные десятилетиями шаблоны, не желают уступать рубежи, некогда завоёванные. Не могу представить, чтобы мой отец, обладавший гораздо большим словарным запасом, нежели я, произнёс бы всерьёз слово «супермаркет». Если только с иронией или что бы поддеть кого-то. Вот «Копеечка» – другое дело. И никто тебя там не ограничивает, не давит этими видеокамерами, чьи ледяные глазочки едва ли теплее взгляда охранника или там какого-нибудь секьюрити. И сумки-поноски не нужно в клетки запрятывать. В «Копейке» кто на что горазд – хочешь, ищи очередь, хочешь, броди по коридорам, хочешь, болтай со знакомой товаркой. Тут и словцо крепкое грянуть может, и песня подвыпившего грузчика никого не удивит. Да, это дикое торговое пространство, оно не отличается цивилизованностью, зато в нём остаётся иллюзия свободы. В девяностые в Саратове действовала «Горбушка», куда ходили за провизией целыми семьями, потом появились «Ряды», а чуть позже и оптово-розничный рынок на Рахова…
Вот около такого-то оживлённого и шумного места разворачивал свои музыкальные свитки саратовский Шарманщик. Он был неотрывен от этого места, сросся с ним, и не случайно кто-то назвал его в шутку капитаном «Копейки». Он продавал старинные пластинки, и чтобы привлечь внимание проходящих (а может, и для чего-то другого, мне не ведомого), устраивал тихие концерты. Представьте себе: шумят машины, скрежещут зубами от усталости и жары прохожие, покупатели с авоськами входят в «Копейку» беспрестанной чередой – до ретровых ли мелодий, до голосов ли – из позапрошлого века? Здесь, у входа в горнило, «где варится печень и мокнет сычуг», как бы сказал Заболоцкий, до возвышенного ли? До! Один, другой человек останавливается у чудо-патефона, и глядишь – целая толпа собралась. Люди оставляют земному притяжению сумки со снедью, а сами приподнимаются на цыпочки, чтобы разглядеть, чтобы расслышать…
Помню, тот августовский день выдался особенно жарким. Небо, бледное с самого утра, затянулось к полудню непроницаемой бесцветной плёночкой. Листья деревьев совсем сникли, пожухли от духоты. Наконец, с юго-запада выдвинулась тёмно-синяя, с фиолетовыми краями туча, и первая молния, как трещина в огромном арбузе, разошлась по всему небу. Удивлённо пробасил гром, и крупные тёплые капли заплясали по опустевшим тротуарам. Я успел подбежать к Шарманщику, под его тополь, и сразу же заметил, как бережно касается капитан «Копейки» загрубелыми руками тонких пластинок, убирая их от дождя. Патефон тем временем продолжал работать, и тут только я услышал удивительно красивый, бархатный голос. Казалось, винтажный звуковоспроизводящий аппарат не имеет ничего общего с этим нежным, каким-то отдалённым звучанием. «Расцветали в поле цветики. Расцветали в дни весенние. Не успели, не успели распуститься, Да пришла пора холодная…» «Собинов», – только и сказал Шарманщик. И негромкий собиновский раскат продолжал звучать под аккомпанемент небесного грома.
Через пару недель мне нужно было заскочить на «Копейку» за мукой, кажется. Ещё издали я увидел, что вокруг тополя Шарманщика собралось больше, чем обычно, зевак. И заметил, как люди в белых халатах заносили кого-то в машину «скорой» на носилках. Патефон был перевёрнут, а на асфальте чернели осколки раздавленной пластинки. «Сердечный приступ…» – развёл кто-то в стороны руки.
С тех пор «Копейка» не слышала больше Собинова.
Проходя мимо тополя, чья тень была теперь вроде бы как лишней, я вспоминал лицо странного человека, немного отстранённый, ушедший в себя взгляд, грубоватые ладони, умеющие быть бережными и чуткими. И когда потом пересматривал случайно «Покровские ворота», неожиданно для себя понял, что главный там образ – тётушка, сидящая перед линзовым телевизором и смотрящая старый фильм, который, кроме неё, больше никому не интересен. Её сыграла, как известно, актриса глубочайшего дара Софья Пилявская, которой выпало пожить какое-то время и на Волге, когда была она эвакуирована в 1941 с другими актёрами МХАТа в Саратов. К слову, именно Пилявская, ученица самого Станиславского, смогла уговорить высокопоставленных цензоров пропустить на экраны шедевр Казакова. Персонажи второго плана, оказывается, бывают незаменимыми. Тётушка Костика смотрит фильм «Убийство на улице Данте», где Казаков сыграл свою первую в жизни роль.
Рушится эпоха, а пластинка всё вертится. И не знаешь, что важнее.
Вчера жена принесла радостную весть: в Саратов вернулся Шарманщик. Вдали от музыкального тополя, совсем на другой улице, в другом конце города развернулся он теперь. Поначалу я решился проверить – а вдруг это и вправду тот же самый, чудом уцелевший, выживший всему наперекор капитан «Копейки»? А потом передумал. Нельзя следовать слепо за вращающимся диском, как бы заманчива ни была музыкальная запись. Теперь – только по прямой.
…Но время село на него,
И не осталось ничего.
Я ухмыльнулся: «Что ж ты, брат!
И выпустил в него заряд.
