После юбилея. О букве Лермонтова.

В лермонтовский год как не сказать о Лермонтове!

И вроде бы принимаешься корить себя, коли не поспеваешь к сроку со статьёй или всякой прочей «ведческой» выкладкой, не можешь, одним словом, поучаствовать хоть каким-то боком в юбилейных торжествах, обсуждениях, эфирах. Хоть строчку бы привести в живом журнале из «Мцыри», застолбить хотя бы свободный микрофон на диалоговой площадке. «Михаил Юрьевич достаточно презентативен», – деликатно улыбнулся при мне один неплохо, кажется, знающий историю Лермонтова чиновник от литературы. Вообще с поэзией на государственном уровне – беда. Просто беда! «В ходе обсуждения юбилейных мероприятий был высказан ряд предложений и замечаний об организации и проведении торжеств, посвящённых жизни и творчеству М. Ю. Лермонтова». А? Чувствуете? Это ж самая настоящая стихия канцелярита, где есть свои демоны и одинокие паруса.

Но сегодня хочется мне порассуждать не о лермонтовских многомерных образах-прозрениях, а всего лишь об одной букве. В буквальном смысле – о букве. В стихотворении «Нищий», начертанном карандашом на клочке серой бумаги в Троице-Сергиевой Лавре, поставлен самый, быть может, значимый во всей русской поэзии союз:

Всего лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку

И кто-то камень положил

В его протянутую руку. (Разрядка моя – И. В.)

Известно, что Елизавета Алексеевна Арсеньева, бабушка поэта по материнской линии, летом 1830 года совершила пешее паломничество к Троице, дабы отслужить молебен по трагически погибшему брату. С ней отправился в семидесятикилометровый путь и Лермонтов. Сегодня даже в простом школьном словаре крылатых слов можно подробно прочитать об обстоятельствах создания этого шедевра, о просящем милостыню бедняке, о том, как обидели нищего злые шутники, но он простил их: «Пошли вам Бог счастья, добрые господа; а вот намедни… насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними!» Даже младшие школьники знают, пожалуй, что знаменитая лермонтовская строка про камень, вложенный в ожидающую вспоможения ладонь, обозначает в переносном смысле обман надежды, неоправдавшиеся ожидания, всякую разочарованность. Но вот вопрос: почему поэт выбирает сочинительный союз «и» вместо очевидно напрашивающегося здесь противительного «но». Так ведь логичнее, законченнее по мысли. Нищий ждёт подаяния, надеется на помощь людскую, но злой чьей-то волей не обретает желаемого, более того – получает злую насмешку в виде камня. Он ждал, но не дождался. Он надеялся и верил, но был жестоко обманут. Хороший, выдающийся художник захватил бы в речестроительный оборот, скорее всего, именно противление, а не соединение. Да только не гениальный Лермонтов!

Отказываясь, по-видимому интуитивно, от очевидной словесной выборки, шестнадцатилетний юноша отказывается и от очевидного исхода мысли, нечаянно являя вековую мудрость. В святых пределах Троице-Сергиевой Лавры он полагается на небесное провидение в языке, доверяясь неведомому порыву. Это как раз не тот ли случай, когда вырван грешный человеческий язык, и пророк начинает взывать к людям на языке не-человеческом, высшем, горнем. Лермонтов вкладывает в строку, в одну только служащую, раболепную обыкновенно частичку речи колоссальный опыт свободного духовного прозрения. Может быть, мгновенного, рождённого вспышкой невидимых слёз, а вполне может статься, и годы – или века! – прораставшего, подобно зерну, в его душе и сердце. Ещё до рождения.

(Комментатор старой доброй школы Пётр Николаевич Полевой в «Истории русской словесности» приводит редкий рассказ очевидца о похоронах поэта: «Человек 10-12 приятелей, военные в мундирах, невоенные во фраках… понесли гроб на могилу. Над гробом священник прочитал молитву. Когда стали опускать гроб, оказалось, что он не может войти в боковую пещеру…тогда какой-то стоявший вблизи черкес спрыгнул в могилу и кинжалом пооббил землю»).

«И кто-то камень положил // В его протянутую руку». Мы видим никогда не улыбающегося глазами Печорина за этим неземным по силе чувственного и мыслительного воздействия «и»; мы узнаём «пустую и глупую шутку» и – до мурашек на коже – ощущаем «холодное вниманье» авторского (сказать разочарованного, значит, не сказать ничего) взгляда; мы через боль слышим лермонтовское прощание с «немытой Россией». Решение спора писал или не писал великий поэт убийственно правдивых строк в последний год своей жизни, просвечивающих, всё равно как лучами рентгена, российскую действительность насквозь, кроется не здесь ли тоже, в единственном, единственно возможном для Лермонтова «и»? «И кто-то камень положил». То есть, произошло привычное, вполне ходовое в свете. Камень вместо души – обычен, обман вместо правды – обыденен, жестокость вместо жалости – обиходна. Если уж на то пошло, то стилистическое да и космическое звучание созданного в Троице-Сергиевой лавре шедевра в одном абсолютно ряду с восьмистишием-приговором-прощанием. И не пристало нам открещиваться от печали неустроенного, нелепого нашего русского лада. Не пристало подправлять Лермонтова, отказывая ему в праве на горестный постскриптум. Ведь за эту самую бесприютную печаль, как признался один известный европейский философ, было бы не жаль отдать ему всё благополучное счастье запада…

Заметьте: если, примером, сомневается в авторстве Лермонтова академик Н. Н. Скатов, то Николай Николаевич делает это тактично, деликатно, с глубочайшим знанием самого рельефа литературного процесса. Это не просто гипотеза, а целая школа мысли. Скатова хочется читать и перечитывать, даже если не согласен с ним. Однако же, коли не очень близкие к истории литературы «знатоки» и «специалисты» берутся, засучив рукава, за дело и едва ли не с пеной у рта доказывают, что ну просто не мог патриот-Лермонтов написать самое, как они выражаются, «русофобское» стихотворение в истории нашей поэзии, вот тогда караул, вот тогда – хоть плачь! Это даже хуже «хода юбилейных мероприятий». Я лишь несколько слов забил в Яндексе, а уже успел узнать, что «Прощай, немытая Россия» есть-де провокация и – внимание! – «одна из первых идеологических диверсий против русского народа». Каково? А уж Дмитрию Минаеву, который, якобы, и присочинил этот, цитирую, «дешёвый памфлет», как достаётся! Оказывается, «поэт-пародист», «бездарный пересмешник», «яростный искровец» (в каком это, я не понял, смысле?), Д. Минаев был антироссийским автором… (Когда в 1889 году, в Симбирске, закончится недолгий земной путь Дмитрия Дмитриевича, поэта действительно искромётного и одарённейшего, Николай Чернышевский, вернувшийся из ссылки в Саратов на своё последнее в жизни лето, всё будет повторять сокрушённо: «Митенька умер, Митенька…»)

До таких ли нам тонкостей? Ещё, кажется, чуть-чуть, и выйдет в наброшенном на плечи кителе Лермонтов-Безруков (всегда, ещё со времён «Кукол», искренне восхищался талантом актёра) и, элегантно-трагически выплёвывая косточки вишен-черешен, заявит прямо с экрана: «Прощай, немытая Россия» написал не я! Не я!»

И вот я поднимаю руку, совсем как школьник, и спрашиваю: а что, разве нет в этих восьми строках безмерной любви к родине, разве не слышны за лермонтовским тоном и жалость, и сочувствие, и соучастие, и теплота, разве не чувствуется, что только родной – о родных и о родном – мог сказать так, как сказал Лермонтов? Или мы оглохли вконец и заменяем сердечный наш слух одноканальным вещанием? «И кто-то камень положил».

Два века прошло со дня рождения Михаила Лермонтова. А деревянная растрескавшаяся чашечка и по теперь цела, становясь всё больше похожей на чашу вселенских весов. Что победит? Что перевесит?

…Вчера только пересказал студентам, далёким, впрочем, от словесности, историю «Нищего», упомянул и Сушкову, назвав её случайно Александрой. И вот одна девушка меня поправляет: Екатерина, её звали Екатерина Сушкова. А ещё, представляете, говорит, если я, мол, не знаю, то Лермонтов посвящал стихотворные надписи А. К.Воронцовой-Дашковой и А. М. Верещагиной… Оказывается, моя отличница-первокурсница успела побывать в Тарханах.

То было моё самое счастливое в жизни незнание. И я вдруг подумал: а в чашечку-то и чистое – без цены – злато, случается, упадает…