Зима в квартирах. Глава 23

Елена

Ты знаешь, оказывается, чрезвычайно верное выражение – затишье перед бурей. Правильное, точное. Муж последние две недели по четвергам находился дома, мне очень просто сказал, что разругался с мамой и прямо не может ее видеть, это вечное недовольство, обиды, упреки, и ты знаешь, добавил он, ты знаешь, у нее дышать нечем, все заняла рассадой, рассада жрет кислород со страшной силой.

А ты ничего не путаешь, миролюбиво уточнила я, вроде бы там что-то наоборот с растениями, они поглощают углекислый газ, выделяют водород. Перепутала названия, а не мудрено, волновалась сильно, сдерживалась.

Водород! – захохотал он очень неприятно, — водород, еще скажи – фосфор или уран.

И ушел на кухню, шваркать дверцей холодильника, на самом деле он ничего не ест. Если меня рядом нет, выкладывает свою порцию обратно в кастрюльку, если я рядом – мнет по тарелке, тайно выбрасывает в салфетку, потом в мусорное ведро.

У меня в детстве нянька была, так мама случайно ее сумку уронила в передней, оттуда груда свертков выпала, что-то мягкое, увернутое в полотенчики. Одно полотенчико развернулось, и на пол ссыпалась гречневая каша с тушенкой, наш ужин, нянька припасла немного себе.

Так вот, дорогая, ничего не ест. Запекала его любимой семги, изжаривала цыпленка-табака, даже близко не подошел,  даже вилкой не поковырял, ела сама, давилась. Смотреть на него страшно, осунулся, круги под глазами не синие, а скорее – красные, багровые, руки трясутся, глаз дергается, фразы не складываются. Начинает говорить, на полуслове замолкает, рукой машет, ладно, потом, потом. Пытался изображать спокойствие, много читал, своего любимого Оруэлла достал из стеллажа, смотрел новости и спортивный канал; сегодня вечером пришел – и я поняла, что затишью конец.

Пришел, взбудораженный, взвинченный, принес бутылку красного Ламбруско, я люблю это вино. Давай выпьем, предложил с порога, мы с тобой сто лет вместе не выпивали. Просто не семья, а анонимные алкоголики. Мы выпили, почти не разговаривали, но без напряжения, знаешь, телевизор фоном, я бы даже сказала, это был самый душевный вечер за сколько там времени, полгода? За зиму, ты права.

Ну вот, выпили вино, он вдруг говорит:  проголодался ужасно, а у нас нет ничего съедобного?

Я обрадовалась, очень обрадовалась, метнулась к холодильнику, как же нет, как же нет  съедобного, и рыба осталась, и кусок яблочного пирога, и суп грибной, у меня хороший грибной суп. И раскладываю, значит,  по тарелкам, тарелочкам, хлеб нарезала, салфетку даже сложила празднично, птичкой.

И вот делаю я это все, делаю,  мельтешу, руками-ногами шевелю ускоренно,  выставила на поднос, еще и огурцов с помидорами. Иду с подносом. В гостиной нет его, пытаюсь заглянуть в спальню, дверь на ключ закрыта, у нас от старых жильцов двери остались, хорошие двери, с витражами, и все замки ключами снабжены.

Поднос отбросила, стекло разбила пепельницей из какого-то поделочного камня, я же возобновила курение, ты знаешь. Разбила стекло, просунула руку, кое-как открыла замок изнутри, билась лбом, потому как трудно было сообразить, в какую сторону крутить ключ. Зашла, ворвалась, сердце колотится, голова кружится, он сидит на нашей кровати, поверх клетчатого пледа, держит в руках мой плетеный ремень, говорит совершенно безразлично:  ну и зря ты стекло разбила, видишь, я даже сообразить не могу, что куда надо привязывать, я даже встать не могу, я даже разговор продолжить не могу.

И замолчал. Я ремень забрала, села рядом, вроде бы как надо что-то сказать, а мне нечего.

Встала, собрала с пола — рыба, хлеб, салат.

Игорь

Неизлечимо больной Зигмунд Фрейд сказал своей дочери Анне 1 сентября 1939 года: «Так или иначе, это моя последняя война». Непонятно, откуда у меня в кабинете взялась эта книга, воспоминания дочери Анны и каких-то домработниц, забыли  клиенты, оставила уборщица? Не помню лица уборщицы, вижу ее дважды в день,  хотя это не показатель – моя память.

Преимущественное количество времени я провожу  в положении сидя, локти на столе, подбородок упирается в ладони, взгляд упирается в стол, в голове пустота, но скорее вру, в голове – сумбур.

Протягиваю руку, открываю верхний ящик стола, достаю таблетку баралгина и глотаю её, предварительно разжевав. Таблетка горько крошится,  крошки застревают между зубов, но так я пытаюсь справиться с тупой болью, что возникает в центре грудной клетки и растет, распространяется вниз, вверх и в стороны, есть такое медицинское определение – иррадиирует.  Так вот, качественно иррадиирует, я тянусь за баралгином, после приема не возникает облегчения, да его и не может возникнуть, да я и не надеюсь.

Пытаюсь вести себя правильно, резко встаю, распахиваю окно, воздух холодный, кругом снег, это совсем не похоже на весну, глубоко дышу, даже делаю какие-то рывки руками, совершаю деловые звонки, договариваюсь о встречах, отмечаю встречи в календаре. Разговариваю с нужными людьми, смеюсь в нужных местах, выражаю сожаление нехваткой времени, соглашаюсь, что отлично будет встретиться, посидеть. Выхожу на улицу, принимаю независимый вид, иду пешком, я занят, очень занят, у меня столько дел. Метров через триста, наверное, а может быть, сто, а может быть, десять – разворачиваюсь и возвращаюсь, сажусь за стол, ставлю локти, кладу на них подбородок.

Ах да, офис я закрываю с самого начала.

Соня

Читаю письмо Филиппова, хорошее письмо, много спрашивает о моей работе, настроении, даже погоде, в конце постскриптум: есть вероятность получения нового гранта, в таком случае, с октября текущего года предстоит работа во французской клинике, и не хотела бы я поехать с ним.

Ответа пока не пишу, пока не знаю, хотела бы я. Мне нравится моя жизнь сейчас, это такое приятное чувство, оказывается, я и забыла. Мне нравятся мои новые фантазии, в них присутствует Елена, она ходит, говорит и касается меня

Очень рассчитываю на комиссионные с этой сделки, должны получиться неплохими, и я знаю, как распоряжусь ими – уеду отдыхать, хочу в Италию, в Рим, шенгенская виза у меня открыта, никаких проблем. Там уже тепло, настоящая весна, буду есть местные блюда, пить местные напитки, целый день ходить по городу и рассматривать его.

Нотариус на площади Революции обычно назначает продолжительные мероприятия на вторую половину дня, так удобнее, наше время было семнадцать-ноль-ноль, чтобы без помех.

Но все пошло вкривь и вкось, Надька Комарова еще утречком заявила, что «ничего никому не подпишет, ежели спервоначалу у меня не будет ордера на новое жилье, вот так!», и повторяла эту белиберду без остановки мне в телефон, ордер, ордер.

«Знаю, хочешь меня — в ебеня, в ебеня», — сочинила она практически стихотворение, просто поэт песенник, но Надька – это был пролог, как оказалось.

Приемная нотариуса, до назначенного времени – двадцать минут, я воспитанно развлекаю своих милейших клиентов беседой, Надька Комарова, для важности принарядившаяся в мужскую ондатровую шапку, бубнит про ебеня, две семьи еще, каждая состоит из матери и дочери, тихо переговариваются и вдруг одна из женщин плачет, на ровном месте плачет. Такая спокойная женщина, пятьдесят восьмого года рождения, паспорт номер такой-то, выдан тогда-то, и она плачет.

«Простите, — говорит, — ведь вся моя жизнь прошла в этой квартире».

А ее дочь, злая девушка лет тридцати, отвечает: «Плохая у тебя была жизнь».

Я пытаюсь сообразить, кто именно из женщин – близкая подруга Катиной родственница Серафимы Гоцуляк, надзирательницы в тюрьме, но не получается. Злая девушка тем временем закуривает прямо в приемной, все на нее шипят и глава корейского клана с именем Пак Им Су делает замечание, его воробьиное чириканье вызывает Надькин смех, выхожу на крыльцо — опять холодно и ночью обещали снег.

Надька Комарова тоже выходит на крыльцо и радостно говорит, что забыла дома справки из горсвета и горгаза. Я свирепею, пихаю ее в машину, прыгаю за руль, мы едем за справками.

Возвращаемся, заходим в кабинет.  Женщина пятьдесят восьмого года рождения вдруг совершенно хамски вырывает у меня из рук доверенность на сбор документов, и кричит, что я хочу ее облапошить, объегорить, и пусть я эту доверенность аннулирую немедленно, вот как хочу!.. «Не буду ничего подписывать, — кричит, — вы меня за дуру принимаете!».

Нотариус смотрит зверем, она не приветствует сцен, что понятно.

«Прошу вас покинуть мой кабинет», — очень холодно говорит. Строгая, у нее в помощниках сын и невестка, жена сына. Так вот, сына она уволила полгода назад. Не справляется, сказала, просто балласт какой-то. Невестка продолжает работать, хорошая девочка, серьезная, и ей очень идут очки.

Возвращаемся в приемную, я пытаюсь объяснить клиентам, что они не рискуют ничем, доверенность дает право только собирать справки и все такое, женщина пятьдесят восьмого года рождения почти соглашается, но тут опять вступает Надька и произносит слово «ордер». Я роюсь в документах. Делаю паузу. Не могу объяснить, просто не могу объяснить, как это могло произойти – нету как раз того самого договора, что утречком еще требовала Надька Комарова, я прекрасно помню, как сложила его в серую папку с логотипом Генриха, как папку присовокупила ко всем остальным документам.

Надька важно садится, закинув ногу за ногу, поправляет ондатровую шапку.

«Не подпишу», — нагло говорит.

Звоню Генриху в офис. Катя грустно отвечает «Риэлторское агентство Проспект, добрый день».

Слушает меня, потом так же грустно признается, что вынула серую папку и отложила вон.

«Подумала, что ты перепутала. Это же следующая сделка, она у тебя на завтра намечена».

О, Катя, прошу я, привези мне ее, пожалуйста, я не перепутала, она мне нужна сейчас, сейчас!

Катя грустно обещает немедленно выехать.  «Такси возьму», — безразлично говорит.

Надька Комарова страшно довольна, смотрит на корейцев свысока, корейцы переговариваются, дочки-матери  скучливо изучают образцы типовых договоров на стенде и перешептываются.

«А я знаете, чего на свете ненавижу просто лютой ненавистью, — громко произносит Надька, все молчат, — а я ненавижу чеченов и тех, кто с ними».

При этом она страшно таращится на корейский клан, давай понять, что вот они точно с чеченами каким-то образом. Звонит покупатель, Петр, уточняет, все ли в порядке и может ли он уже подъехать с деньгами. Минут через тридцать, отвечаю я.

Надька Комарова достает из сумки термос с широким горлом и выпивает содержимое. Это куриный суп, объясняет потом. Входит Катя, печальная, очень бледная, глаза провалились, протягивает мне папку и садится на кресло рядом с копировальным автоматом. Надька Комарова влажно откашливается и говорит, что можно, можно идти, да только справки из горсвета и горгаза мы случайно взяли просроченные.

«Как-то я промахнулась, — объявляет она будто бы в надежде на похвалу, — а ты Соня, не проверила!».

«Как не проверила, — не верю своим ушам, — проверяла, актуальные справки!».

«Ну да, ты проверила, а я потом их подменила, — признается безумная Надька Комарова, она подпрыгивает от возбуждения на мягком диванчике, — подменила, чтобы ты меня в ебеня не отправила».

Так, говорю я, так, ну что же, собираемся и едем за правильными справками. Кто-то за справками, а кто-то – в  ебеня. Надька грозит мне пальцем цвета асфальта.

Нотариус выглядывает из-за  двери, хорошая дверь итальянского шпона (ау, город Рим!), поправляет высоко взбитую прическу из баклажанных кудрей: «Генрих очень меня просил заняться вами все же», — она подчеркивает «все же». Я молчу, ожидаю завершения фразы.

«И я предлагаю начать. Пока я работаю с агентом и имеющимися документами, пусть кто-то займется доставкой недостающих бумаг. Прошу в кабинет».

Нотариус стремительно удаляется, дверь итальянского шпона совершает колебательные движения.

«Я съезжу, — грустно говорит Катя, — все равно такси еще не отпустила. Где лежит-то там».

«Да где-где, прямо аккурат на пороге и томятся, справочки мои», — Надька Комарова совершенно счастлива, наверное, такой значительной фигурой и вершительницей судеб она не ощущала себя много лет.

Тина

Вчера банкомат в торговом центре проглотил мою карту и без возврата, не выдал ни копейки денег, зато удачно списал их со счета; я так разозлилась, что пнула глупую груду железа изо всех сил ногой, немного оцарапала сапог,  ушибла палец. Сто лет пыталась дозвониться до отдела технической поддержки, орала в трубку. Устала, прислонилась к стеклянному  аптечному прилавку, мимо поодиночке и группками шли люди.

Спасать карту приехал толстый инженер, просто гора жира, размерами не уступал банкомату, а то и превосходил. На меня смотрел почему-то с испугом, и уши у него двигались. Напомнил мне Марфиного дурковатого братишку Женьку, только вот не знаю – чем. Знаю. Женька иногда тоже смотрел на меня с испугом.

Во время работы толстый инженер молчал, одышливо пыхтел, на прощание сказал: для возврата ошибочно траченных средств вам придется проехать в офис, с подтверждающими документами.

Чудесно, чуть не плюнула я ему в лицо, чудесно, еще и в банк! Не поеду я в никакой ваш банк!

Инженер ужасно раскраснелся, стал набирать чей-то номер, банковского начальника, говорил в трубку, а я продолжала визжать, я умею прекрасно визжать, обладаю навыками. Люди, идущие мимо, с интересом прислушивались, некоторые останавливались.

В банк все же поехать пришлось, инженер оказался за рулем вполне кондиционной «Аudi А6», «аудюхи», как сказала бы Марфа, господи, когда же перестану вспоминать об иркутском кошмаре. Ехали, я вдруг сказала инженеру: а ведь сегодня четверг, он испуганно кивнул, лицо многослойно заколыхалось.

Четверг, это Гошин день, я никогда не обманываю, всегда выполняю обязательства, и раз его день — четверг, то в четверг он получает меня, два часа, секс и непременные разговоры; последние несколько недель Гоша не появлялся. Знаю, знаю, обычное дело – пытается от меня отвыкать, жить без, справляться, ожидала подобного развития событий, ну что ж.

Толстый инженер смешно пыхтел, обратила внимание, как далеко назад отставлено его сиденье — место для живота; кстати, ничего не имею против толстых инженеров и даже чрезмерно толстых. Поняла про себя давно: если это не особенный для меня мужчина, не имеет никакого значения, кто.

Мне не нужно специально думать о нем, так или иначе, он всегда присутствует, встаешь утром, принимаешь душ, укладываешь волосы, обводишь губы красным, глаза черным, проводишь день, вечером снимаешь обувь на каблуках, он здесь, и всегда был.

После звездного прибытия его старой жены в Иркутск Марфа заявила мне со знанием дела, она же просто собаку съела в таких вещах, добрая Марфа, заявила: не раскачаешь его, из семьи не вытащишь. Ах, Марфа, какое мне дело до его семьи. Естественно, не стала ничего объяснять, говорить лишние слова, если кому-то и рассказала бы, точно не ей.

Болгарин Ангел по одной из профессий – механик, так он как-то рассказывал про пластические деформации — это деформации, приводящие к остаточному изгибу после удаления внешней нагрузки. У меня отличная память иногда!

Особенный для меня мужчина ушел, а я деформировалась, остаточно изогнулась, нет у меня формы, нет у меня содержания, а есть только цель – оставаться в его жизни, любовницей, другом, соседкой, уборщицей подъезда, банщицей, чистильщицей сапог, ликом иконы, трупиком мухи на липкой ленте.  Где ты, Ф., ау. Я без ума от тебя, ну ты знаешь.

Гоша отличался просто-таки портретным сходством с ним, тем и хорош, тем и плох. Забавно, какое у меня сегодня ровное настроение, ровно-приподнятое даже, ничего общего с раздрызгом и унынием прошлых дней, когда я передвигалась, как робот, открывала рот, как крышку мусорного бака, и мысли ворочались снулыми рыбами.

У моей тетки, Ванды Домиславовны, был большой аквариум с исключительно благородными уару, им полагался сбалансированный рацион, кислородный концентратор и полезные водоросли. Ф. неожиданно подарил рыбку, принес в банке  – красивая, темно-коричневая  с всполохами оранжевого на  боках,  казалось, она подсвечивается изнутри.  Рыба называлась астронотус, была с почестями переселена в аквариум и за первые же сутки съела всех своих новых друзей, теткиных питомцев.

Реально проглотила она не всех, но искромсала каждую, мертвые благородные рыбки плавали с расплетающимися лентами кишок;  театр жестокости, сказал Ф., и побещал исправить ситуацию, но в тот рыбный день мы виделись последний раз.

Относительно последний, конечно. Последний раз в  сезоне.

Тетка была разгневана, выставила меня из дома, смешно вспомнить! Вещей был один ядовито-желтый саквояж с углами, окованными железом, старый плавучий чемодан – говорила Марфа. Тетка кричала, что я опозорила семью и дорогие покойники семьи плачут на небесах от стыда и боли. Она любила ввернуть про стыд и боль, а уж дорогие покойники семьи просто не сходили с языка, не знаю, имела ли она в виду только свою бедную дочь, или еше мою мать. В универовскую общагу я не вернулась. День ознаменовал для меня начало новой эпохи – эра Рыб сменилась эрой Водолея, я из благородного уару, которым никогда особенно и не была, превратилась в хищного астронотуса.  Или акулу.

Пожалуй, акула мне милее. У нее такой стильный плавник. А с теткой мы помирились, чуть позже. Она даже почти прощения просила, насколько хватило сил, так совпало, что когда я вернулась из Америки, она где-то жила на выселках, уже очень болела, а квартиру мне назло завещала какому-то уроду из социальной службы, и урод ее, конечно же, мгновенно  выселил. Я не люблю вспоминать об этом, и тетка, при всей ее ненависти ко всему живущему, не заслужила вот такого – умирать в черт-те каком гноище с прокушенными от боли губами и в центре собственного крика.

Тем временем толстый инженер благополучно припарковал свой автомобиль к парадному банковскому подъезду, убранному в мрамор. У  роскошных дверей пинал балду высокий мужчина в темно-синем дорогом костюме. Толстый инженер, заикаясь, начал рассказывать ему о том, что сейчас клиентка будет удовлетворена и вопрос решен.

Клиентка (ха!)  расстегивала плащ, кнопку за кнопкой. У меня хороший кожаный плащ, купила в Италии прошлой осенью, начала с верхней кнопки, поддев ее указательным пальцем. Первая, вторая, третья, синий костюм уже не слушал инженера, даже отодвинул его в сторону. Четвертая. Пятая. Шестая. Взяла обе полы, одну в левую руку, другую в правую, потянула, плащ привольно распахнулся и я шагнула вперед.

Синий костюм глотнул.

«Пожалуй, — сказал чуть хрипло, — мы сможем вам помочь. Не будете ли вы любезны пройти со мной».

И я прошла.

А с Гошей я обязательно встречусь, чуть позже, все успею. Надо вернуть ключи и наболтать  какой-нибудь романтической чуши – я возвращаюсь в Ангарск, я возвращаюсь в Париж, я возвращаюсь в Мичиган, но всегда буду о нем, всегда буду про него.

Какая странная эта весна, чередует передо мной дни так быстро, меняет декорации так поспешно, что не всегда и понимаешь, где ты  сейчас — вчера, завтра или все еще сегодня.

Leave a Comment

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.