Я пару дней как из больницы, из «травмы», где, в лучшем случае, на костылях люди передвигаются, а в худшем лежат «на растяжке». Нас шесть мужиков было в палате, у каждого своя история, как говорится. Но знаете, что нас, совершенно разных людей, сближало? Стремление покурить и быть при этом не пойманными. «Сегодня сестричка добрая, – полушёпотом говорит Скирлы-Скирлы, прозванный так за неразлучность с костылями, всё время, вдобавок, поскрипывающими, – можно потихонечку, если свет тушануть, прямо здесь, у окошка, только сеточку выставим…» В разговор включается вечно всем недовольный Петрович: «Ага, выставим! Ты своим скрипом полбольницы сюда соберёшь, нет, полуночи ждать надо, а то ещё сцапают и нарушение режима в больничном пропечатают!»
Как-то незаметно, тихой сапой, оказались мы в системе запретов, направленных вроде бы на благие цели. Нельзя пропагандировать курение, нельзя выражаться, нельзя голую женщину по телевизору показывать… А что же льзя-то? Нет, никто не спорит, курение вред, и, как манифестирует один из развлекательных телеканалов: «Не курим и вам не советуем!» (Прямо совсем в духе героя Пороховщикова, встретившего гопников в тёмном переулке). Но послушайте, всему же есть предел какой-то. Тарас Бульба ведь за люлечкой воротился, Обломов-то сигары жаловал после обеда, а героя Аркадия Гайдара и вовсе звали Чубук. Знаю-знаю, они «плохо кончили». И вообще по статистике курильщики живут меньше. Евростандарты опять же. И всё-таки погоня за никотиновыми призраками выглядит чудовищно нелепой. Когда я на пачке читаю слова «Курение убивает», то представляю себе топор палача, отдыхающий рядышком с плахой и стыдливо прикрытый полупрозрачным покрывальцем. Да ещё вспоминаю почему-то стихотворение Евгения Чепурных «Казнь»:
Молитва кончена. Конец.
Но вдаль смотри: а вдруг гонец
С помилованьем катит.
И думает злодей: «А что?»
И плаха думает: «А что?»
И думает палач: «Хоть что,
Мине моё заплатят…»
Как не внимай предупреждению, что топор убивает, как ни вглядывайся в пыльную даль – гонца со спасительной весточкой не различишь там. Однако мещанское сознание по-своему перерабатывает социальные табу, прячась за ними, как за последним надёжным оплотом: вот, такой-то известный писатель – докурился, а такой-то известный актёр слишком ездил быстро, а такой-то политик слишком слабым полом увлекался – вот и расплата! Ну уж зато мы-то никогда не…
В палате работал телевизор – с семи утра, с момента первого укола. И вот включается он, славливает три законных федеральных канала, и прямо с утреца начинается: по лесу, с автоматами наперевес, разгуливает группа головорезов, кого встречают – либо сразу косят, либо сначала пытают для разнообразия. Знаете, я увидел за пару недель, как людей расщепляют надвое, протыкают насквозь, четвертуют, отрывают им – буквально – головы, топят, сжигают, душат, режут, закапывают живыми. Стрельбы столько, что перестаёшь различать, кто прав, кто виноват. Чуть что – за ствол. И конечно «тема зоны» – на первом плане. «Опустили», пришли «на хату», «замочили» и т. д. И спрашивается: а чем эта вся вакханалия отличается от простой человеческой порнухи? Что в одном случае – со стволом наперевес, что в другом. Только в порно, по крайней мере, все живы остаются. Нет, я, хоть и не пуританин далеко, всё же осознаю, как и все вокруг, наверное, что есть вещи, которые показывать можно только после полуночи, что называется. Ну это само собой разумеется, что ли.
Но когда в пронзительном фильме Николая Губенко «Подранки» замазывают женскую наготу в очень важном эпизоде, где мальчишка-детдомовец представляет, как учительница, в которую он свято влюблён, раздевается, освещённая солнечными лучами, я воспринимаю это как полнейшую безнравственность, как знак безвкусия и бескультурья. Нельзя купировать истинное искусство, оно по определению не может быть стерильным, потому что напрямую связано с жизнью, правдиво потому что. И если отвратительно-бесцветные пятна бесполой цензуры добрались уже до такого шедевра, как «А зори здесь тихие», то впору бить тревогу и говорить о полной эстетической глухоте и безответственности наших цензоров. Мы что делаем? Мы эту самую глухоту культивируем, детям прививаем. Обнажённое тело – значит что-то постыдное, что нужно скрыть, утаить, запрятать. (Так и до комплексов недалеко!) Чёрт, а в «Евгении Онегине»-то «Иль розы пламенных ланит, иль перси, полные томленьем». Как, то есть, «перси», простите? Давайте уж идти до конца и как-нибудь подправим классика, ничего, в гробу, чай, не перевернётся. Ну, допустим: «Иль, песни, полные томленьем». Ничего идея, а? Не хуже, во всяком случае, чем «заклеивать» интимное место Аполлона на сторублёвой купюре. А я-то думал, куда они всё время так сосредоточенно смотрят во время своих заседаний? Куда-то всё вниз, вниз… Вот, оказывается, куда – деньги разглядывают!
Кроме шуток, парадокс заключается в том, что в мире запретов мы разрешаем нашим душам черстветь, а нашим детям становиться невосприимчивыми к прекрасному и, следовательно – равнодушными. У академика Лихачёва, кажется, есть прекрасная статья о ребёнке в музее, который впервые знакомится с шедеврами мирового искусства. И он приводит там слова одного мальчика, глядящего на античную статую: «Голая, а не стыдно». В этом-то всё и дело. Искусство, когда оно подлинное, не вызывает чувство неловкого стыда, не заставляет краснеть и отворачиваться. За него не стыдно, им гордишься!
Ампутировать стыд и совесть легко, привить безвкусие легко, обучить двойной пуританской морали труда не стоит, а вот воспитать гармонично развитую личность куда сложнее. И в этом сложном деле может помочь только один запрет – на ложь и пошлость.
