Впереди всех ступает глава семейства – могучая старуха в вытертой плюшевой жилетке и бейсболке с символикой кока-колы. За ней в некотором отдалении следует дочь, со всех сторон обвешанная младенцами: один на руках, один хрестоматийно держатся за юбку, еще двое отстали, и старуха кричит им, чтобы догоняли, не баловались там.
Кажется, это маленькие мальчики, но вот этот может быть и девочкой – смотрите, какие кудри, настоящие локоны, бледно-лимонный оттенок. Локоны слиплись от пота и липнут к тонкой шее, вся компания следует по направлению к Троицкому рынку, по старухиному сигналу переходят звенящую трамваем Галактионовскую, заходят в ряды.
По правую руку – картошка-капуста, хура-гранат и есть еще помидоры, по левую – странные товары типа подержанных видеокассет и синих тренировочных штанов с тройными лампасами. Горы резиновых шлепанцев, старуха примеривает черный сорокового размера, и продавец истошно кричит ей, чтобы не пачкала. Старуха пренебрежительно и метко отсылает шлепанец обратно в глаз продавцу, и тот, наконец, замолкает.
Процессия идет дальше, через малое время достигая своей цели – тесного помещения в здании рынка, пахнет мокрыми тряпками, и это неспроста. Тут свалены тряпки, швабры, ведра разных типоразмеров – от кондовых цинковых до европейского дизайна, с пластмассовой крышкой; на низкой лавке сидит вторая старухина дочь. Не произнося ни слова, она встает, достает из кармана сигареты и закуривает прямо здесь, выдыхая дым старухе в лицо. Та не морщится, не отмахивает клубы, но спрашивает: ничего нового? «Ничего, — раздраженно отвечает уборщица, — ясен перец, что ничего». «Ты закончила хоть?» — «Свободна до четырех» — «Чего сидишь тогда?» — «Вас жду, чего». Заматывается во что-то шерстяное типа пончо. Руки в перчатки.
Старуха разворачивается, уходит, за ней остальные. Условные мальчики с локонами тихонько потаскивают с фруктово-овощных развалов груши, яблоки, гранаты и хурму. Тут же едят. «Послушай, ты опять, ара, да?» — гортанно возмущаются восточные продавцы старухе, она грозно молчит. У рыночных окраин разделяются, старуха без комментариев отправляется направо, замотанная дочь налево. Дочь пойдет к воротам церкви Святого Вознесения Христова, займет свое обычное место, если Катька не будет против. В случае Катькиного плохого настроения придется идти далеко к Петро-Павловской, христарадничать там. Хорошо, если привезут на отпевание кого.
Старуха торопится пешком до вокзала, потом через мост в Запанской, и она вернется нескоро, через двое суток, через трое. В Запанском старуха пойдет по улице Энгельса, потом еще по каким-то, она и сама не помнит названия, а может быть, у этих улиц названия нет. Она моет стаканы и другую посуду в пивном ларьке, вытирает хлипкие столы, собирает пустые водочные бутылки, неизменно остающиеся. Ночует тут же – далеко каждый раз ходить домой. И потом, возвращаясь через несколько дней, она всю дорогу до своего аварийного жилища будет воображать, что уж вчера-то от Витальки были какие-то новости, а то и сам!.. Сам пришел, вот спит в кухне на оттоманке, отыскался после годового почти отсутствия, после страшного того звонка из московской клиники Маршака, когда дежурный нарколог-психиатр сообщил, что реабилитант такой-то несанкционированно покинул пределы клиники, и никому неизвестно. Старуха принесет домой полторы тысячи или меньше. Христа ради накидают рублей четыреста. Должность уборщицы рынка оплачивается из расчета 76-28 рублей в час, такие тарифные ставки. Кто получает 76 рублей, старухе неизвестно, а 28 рублей – мало, очень мало. Хорошо, когда есть отпевание в церкви. Поминальные гости щедро кидают новенькие желтые десятки. Один раз старухе глаз подбили прямо, ничего, не жалко.
Или вот босоногая по осени молодая женщин, в летнем сарафане, поверх сарафана навязано тряпок. И наклоняется к тебе и говорит, например, говорит, поджимая голые чумазые пальцы: «Слышь, красивая, ты не смотри, что я как бы не цыганка, я могу и погадать, и что хочешь. Вот ты что хочешь?» А ты только и хочешь эгоистично, чтобы женщина ушла подальше, и отмазываешься — достаешь деньги, немного. Потом прикидываешь, сколько там эти туфли могут стоить, ну, самые дешевые туфли. Добавляешь пару сотен. Отдаешь, она молча кивает и уходит, стучит пятками по асфальту в трещинах.
Или присаживается рядом мужчина красных роскошных мокасинах и грязных джинсах, еще и разорванных зверски по бедру. Рубашки на нем практически нет, запахнуты на груди остатки чего-то белокуро-розового и куртка-косуха, прежняя роскошь в отстатках. Рыжеватая щетина, плечо разбито под серым от пыли пластырем. «Простите, — говорит, — великодушно, но у меня так сложились обстоятельства, что остался совершенно без средств. Мне бы рублей сорок, предстоят две пересадки на общественном транспорте».
Беременная узбечка в национальных одеждах, просит почти не по-русски, по «пожалуйста» уловимо. Алкоголик с лицом, смолоченным в фарш. Еще алкоголик с рассказом о ночевках под мостом. Каждый раз трусливо покупаешь у них некоторое отпущение грехов, за копейки, за бесценок, почти даром, да.