* * *
Говорят, что после выборов все пойдут умываться. Ну, там руки чище, тверже стул и все такое. Чем выше чиновники, тем больше моющих средств. Леди Макбет, например, умывалась ежечасно. Все ей мальчики кровавые виделись. Кому-то откроет двери гостиница, а кто-то умоется в коммуналке. Каждому свое.
Все должно быть правильно подвешено. То есть, если и происходит в стране что-то не то, то это означает лишь: оно было неправильно подвешено с самого начала. Это, как с Буратино – повесили на правильный гвоздик, и стал он, впоследствии, человеком. А до того он был замечен в гнусном доносительстве на Папу Карло.
Обрубить руки, а за ними и ноги. Чиновнику – о нем тут речь. Точнее, речь о верности. Верности Отечеству. Если после этого он воскликнет: «Да живет Россия!» – оставить в рядах. Кстати, конечности потом можно пришить особо одаренным.
Перед этим (после обрубания) их стоит, наверное, заморозить (ну, там, гигиена и все такое). В холодильнике.
А потом разморозили и пришили – очень удобно.
Как у нас обстоят дела с гостеприимным убежищем? У нас только в Лондоне гостеприимно с убежищем. Ах, Темза, Темза, сколько ты видела разной мерзости, прежде чем начать течь в правильном русле. И теперь этим пользуются мерзавцы со всего мира.
Я люблю описывать все обстоятельства. Дела, разумеется. Так оно видней, очевидней. Эпизодически только хочется всех поставить к стенке и расстрелять, поставить и расстрелять, поднять, опять поставить и опять расстрелять, потом опять поставить… но после, погодя – со знанием, точнее, с его приходом, с приходом к тебе вселенского знания – со смирением вновь беремся за все обстоятельства и изнова их внимательно изучаем.
Ни разум, ни инстинкт, ни нутро, ни логика, взятые порознь, либо же в различных сочетаниях, не способны направить меня в надлежащее убежище. Ибо, все, что пишу я, все это против правил, а все, что против правил, только с течением времени становится ненаказуемым.
Я хотел бы дать множество зарисовок. Множество зарисовок различных видов, что верно изображают Его во всех смыслах и положения. Я начал, прикидывая то к носу, что с таким трудом прикидывается к этому неудобью лица, но, должен вам сказать, что масштабы личности, не моей, конечно же, но Его, сообщили такую остроту моему неспокойному зрению, что сейчас же возникло только множество пикселей, на которые распалась вся его личность, да так, что уж не собрать нам ничего воедино.
Страна горит. Горит Россия, етит ее мать, и еще раз етит! Горит страна, имеющая невиданные, для всех остальных стран, запасы воды. Нефть и газ – за рубеж (это понятно, но вода, вода-то, она же остается), а еще и лес и прочие природные ресурсы туда же гонятся, потом что-то там за рубежом происходит с полученной за все это прибылью, после чего леса горят заодно с деревнями. И пожары у нас теперь, подозреваю, будут регулярно случаться. Собственно, они и раньше происходили, но МЧС справлялось, тушило или не тушило – само тухло.
Представим себе на минутку, что в России ничего и никогда больше не загорится, чем же тогда займется МЧС? Ну, не будет же оно специально поджигать, чтоб оправдать свой разросшийся штат?
А сейчас и поджигать не надо – и так пламя ясное. Горит, как при Мамае.
Ни дорог, ни орошения, ни пожарных водоемов, ни машин. Ничего. Только закопченные мужики с ведрами, да с лопатами. Вышел в поле – и один ты на все поле закопченный воин.
* * *
Построить гипотезу, а потом развалить, построить и развалить – есть над чем отчаянно поломать голову, была бы только голова, приготовленная на излом.
У правительства одной головы нет, у него – многоголовье, и все равно им удается построить, а потом развалить.
Я за ними давно наблюдаю. Это величайшая радость.
Все время хочется, подобно Людовику Солнце, взобраться на макушку церкви и снять с нее все лишнее – прежде всего, эту самую макушку.
Писатели – почтенные особы. Не все писатели почтенны, а только те, кто правильно устроился относительно ветра. Надо вот только, чтоб с ветром этим ничего на тебя не принесло – вот и будешь почтенным. Хотя, вот если встать вот сюда, то вот в этом самом месте может разыграться воображение.
Воображение рождает стон. Никогда мне не стать почтенным писателем. Я всегда чихал на ветер. Надрывно. Не то, чтобы я против него писал – я не столь радикален – но не делал я это исключительно из гигиенических соображений.
Пожары – как национальная идея. Есть, есть!!! Есть национальная идея! Ё…
А что вас удивляет? Что в ней, собственно, плохого? Давно ее искали, а потом как полыхнуло, так все и поняли – да вот же она: никто не спит, не пилит бюджет, все на рабочих местах, все о здоровье россиян дорогих заботятся так, что аж глотать слюну не могут, и пожарные водоемы роют, и рынды раздают, и лопаты, и багры, и о насосиках переносных, ранцевых, пекутся, и армия про дедовщину забыла вовсю землю шкрябает, и отчаянных блоггеров, пишущих матерно, губернаторы не знают в какое место поцеловать. А россиянам, выжившим, прибыль – новые дома построят, а еще и на дорожку дадут.
Остальным, не сгоревшим, остается только поджигать свои дома, чтоб хоть как-то к себе такого же сочувствия добиться. И, главное, все объединены, никто не возражает, на митинги несогласных ходят только глубоко больные люди и лечат их дубинками только незначительная часть милиции, а остальные милиционеры воду в ведрах носят одиноким старушкам, чтоб они свои хижины непрерывно поливали.
И власть никто не осуждает, потому что у всех ум только дымом занят.
* * *
Вас не радует то обстоятельство, что у нас два дорогих лица, а во всех остальных странах – по одному? Нет? Не радует?
А меня радует. Меня на этой планете все радует. Особенно то, от чего нет-нет, да и повеет дуализмом. Люблю я эти две равноправные субстанции: идеальное – обладающее свойством мышления и материальное – обладающее свойством протяжения.
Бог с ним, с мышлением – этим у нас никого не удивишь, но протяжение, вытяжение, или, лучше сказать, прокладывание – вот, что не перестает меня восторгать.
Дикость – и вдруг ни с того ни с сего – труба пролегла.
Ведь нет же ничего – одна тебе, на сколько хватает глаз, пустыня, пустошь, а считается что страна очень богатая. То сверчок прошуршит, то мышь пробежит – и тишина, но вдруг, откуда ни возьмись – грохот, смрад, пыль – а это очень скорый поезд промчался. Пролетел и пропал, исчез, сгинул, кажется, что и на веки вечные.
Ни тебе листок шелохнется, ни тебе дерево вздрогнется, потому нет ни деревца, ни листочка от него. А если б и был бы тот листочек заветный, то прилип бы он, приклеился к чему-либо, да так с ним и ходил бы, приклеенный, если б оно – то, к чему – само бы ходило.
И такая от всего этого на душе благодать, будто сел ты в сторонке, высунул себе язычок, да свернул его в трубочку, чтобы через трубочку ту делать вдох, а потом через нос – тихий выдох.
Как только соберутся на ближайшем заседании все крайности щепетильности, и начатки похоти, так сразу же и поделим бюджет. Какой бюджет? А вам не все равно? Главное, было бы что делить, а то ведь могут наступить такие времена, что и делить-то будет нечего.
Вот поэтому и хочется разделить все заранее.
Интересно, нельзя ли поделить то, чего еще нет, но оно обязательно когда-нибудь настанет? Или все сделать наоборот? Как наоборот? А так. Например, нынешнюю цену картин Ван Гога перенести во времена его юности, где и поделить.
Если б удалось все это перетащить, получился бы бюджет страны.
